Продолжение биографии императрицы Марии Федоровны В. С. Шумигорского
Из рассказа баронессы Оберкирх, подруги принцессы Софии-Доротеи (будущая Мария Фёдоровна), видно, однако, что разрыв с принцем Дармштадским и сватовство русского великого князя (Павел Петрович) не только не огорчили молодой принцессы, равнодушно относившейся к своему первому жениху, но и чрезвычайно польстили ее самолюбию.
"Когда я приехала в Этюп, говорит г-жа Оберкирх, принцесса готовилась к отъезду вместе с августейшими отцом (1776). Она была очень счастлива. Как только она меня увидела, то бросилась мне на шею и обняла меня несколько раз.
Ланель, повторяла она, мне очень грустно расставаться со всеми вами, но, тем не менее, я счастливейшая из принцесс во всей вселенной! Вы, ведь, приедете ко мне?". Я плакала, и принцесса-мать плакала со мною.
Блеск ожидавшегося брака не скрывал от нее расстояния, которое должно было лечь между нею и дочерью. "И, кроме того, - говорила принцесса-мать, - с русскими государями часто случаются несчастья, и кто знает, какая участь готовится моей дочери!".
Дни и вечера проводили мы, составляя различные планы и предположения. Мы совсем не спали, и принцесса Доротея упражнялась в придворных приемах, что заставляло нас невольно смеяться. Она раскланивалась перед пустыми креслами, стараясь быть грациознее, но и не терять приличного ее сану достоинства.
Иногда она прерывала эту игру и говорила мне: "Я очень боюсь Екатерины, я буду смущаться при ней и наверно покажусь ей глупенькой. Лишь бы только мне понравиться ей и великому князю!" (Екатерина Алексеевна, в собственной эпитафии писала: "что по приезде в Москву (1744) ей, прежде всего, хотелось понравиться государыне, будущему супругу и России).
Вообще, она обнаруживала детскую радость по поводу предстоявшего ей брака. Но в последние дни перед отъездом глубокая горесть овладела принцессой, когда она увидела, что ей надо расстаться со своею матерью, со страною, где она выросла, с этим замком, в котором она была так счастлива, с братьями, со мною, с другими окружавшими ее лицами; она жалела всех и всё. Она была без чувств, когда ее вырвали из наших объятий и отнесли в карету".
Отъездом в Берлин, по требованию Фридриха, очень спешили, и так как принцесса-мать не могла выехать в одно время с дочерью, то Софию-Доротею сопровождал отец ее, Фридрих-Евгений, и две дамы. Путь их лежал через Кассель, где молодую принцессу встретила и обласкала младшая сестра ее матери, Филиппина, бывшая замужем за герцогом Гессен-Кассельским.
Остановка здесь была, впрочем, непродолжительна и, согласно желанию прусского короля, герцог Фридрих-Евгений с дочерью прибыл к нему в Потсдам 1-го июля, за 10 дней до приезда великого князя.
В Потсдаме принцессу Софию-Доротею ожидал самый ласковый прием со стороны членов прусского королевского дома; здесь же увидалась она с братьями своими: Фридрихом, Людвигом и Евгением, из которых два первые уже были офицерами прусской службы, а последний, довершавший свое образование, только что получил от короля патент на чин поручика.
Но для принцессы миновала пора детских, исключительно семейных радостей: на нее смотрели уже как на политическую силу, и сам прославленный король, кумир ее семейства и всей протестантской Германии, спешил преподать ей первые уроки политической мудрости. Еще из Этюпа, наставляемая, конечно, своими родителями, София-Доротея выражала Фридриху, в письме от 15-го мая, полную свою готовность направлять вей свои действия согласно его советам.
Без сомнения Фридрих старался познакомить принцессу, насколько позволяли ее возраст и развитие, с Россией и русским двором и указывал ей образ действий и правила поведения, которых она должна была держаться на ожидавшем ее высоком поприще.
Советы великого короля были тем драгоценнее для девушки, едва вышедшей из детства, что, подчиняясь требованию русской государыни, она не могла никого взять с собой в Россию и таким образом должна была очутиться на чужбине совершенно одна, среди незнакомых ей лиц и совершенно чуждых отношений; даже горничную, о которой так хлопотал Фридрих, София-Доротея могла взять с собою в Петербург только на три месяца, и это оказалось возможным лишь благодаря любезности Павла Петровича, испросившего на то особое разрешение матери.
Требование Екатерины вызывалось опасением прусских происков и надеждой, что, при этом условии, будущая русская великая княгиня легче перенесет ту "операцию кровопускания для удаления из своих жил немецкой крови", которую с удовольствием вынесла когда-то сама Екатерина.
Притом Императрица ставила недостатком Софии-Доротеи большое количество у нее братьев и сестер; а ее родители, не говоря уже о ходивших о них сплетнях, не внушали, кажется, Екатерине особого к себе уважения по своему образу мыслей.
Екатерина дорожила лишь Софией-Доротеей, ее одну желала видеть в России, и тем тяжелее представлялось будущее положение молодой принцессы в России такому опытному дельцу, как Фридрих II; тем труднее была взятая им на себя роль наставника.
"Она молода и воспитана в величайшей простоте, писал Фридрих Екатерине; - ей незнакомы ни интриги большого света, ни ложные увертки, которые употребляются придворными, чтобы обманывать молодых, неопытных особ.
Отдавая ее, совершенно, под покровительство вашего императорского величества, мы полагаем, что самым верным средством избежать ошибок, происходящих от молодости и недостатка опытности, в который могла бы впасть эта особа, было бы то, чтобы ваше императорское величество были так добры приставить к ней доверенную особу, которая бдительно следила бы за ее действиями до того времени, когда зрелый рассудок позволит предоставить ей действовать самой".
Со своей стороны и София-Доротея на всю жизнь сохранила чувства благодарности к своему покровителю и всегда помнила его советы.
Спустя 42 года, прибыв в Берлин во время путешествия своего по Европе уже вдовствующей императрицей, она, по свидетельству очевидицы, простерлась пред гробницей Фридриха, как простираются только пред мощами (comme on le fait devant les reliques); a в комнате, где Фридрих показал ей в первый раз портрет Павла Петровича и где вел с нею беседу по поводу предстоявшего брачного союза, императрица вспоминала самые мелочные подробности (jusqu'aux plus petis détails) этого свидания и разговора.
Между тем Павел Петрович приближался к прусской столице. Его сопровождали фельдмаршал граф Румянцев, Н. И. Салтыков, камергер Нарышкин, камер-юнкер князь Куракин, секретарь Николаи и хирург Бек.
Вечером 10 июля достиг он Берлина, где, неизбалованный особенным вниманием на родине, по собственным его словам, "он принят был, с такими почестями, с какими, как сказывают, ни один из коронованных глав не был принят".
Первая встреча между молодыми людьми произошла в день приезда Цесаревича за ужином у королевы прусской Елизаветы-Христины. Несмотря на болезненное сложение (которое Екатерина приписывала слишком заботливому уходу за ним еще при Елизавете) на здоровье, не вполне окрепшее, благодаря тяжелым недугам, вынесенным до вступления в зрелые годы, наш великий князь своей внешностью производил тогда, по отзывам современников, самое благоприятное впечатление.
Хотя он был невысокого роста, но строен и весьма правильно сложен; умное, серьезное выражение лица его смягчалось добрыми, прекрасными глазами; не портила Павла Петровича и форма его носа, слегка приподнятого, которым он напоминал деда своего по матери, принца Ангальт-Цербскаго Кристиана-Августа.
"В великого князя (писал незадолго до этого времени граф Сольмс барону Ассебургу) легко влюбиться любой девице. Он очень красив лицом, разговор и манеры его приятны; он кроток, чрезвычайно учтив, предупредителен и веселого нрава.
Под этой прекрасной оболочкой скрывается душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная и, вместе с тем, самая чистая и невинная, которая знает зло только с отталкивающей его стороны и вообще сведуща о дурном лишь настолько, насколько это нужно для того, чтобы вооружиться решимостью избегать его самому и не одобрять его в других. Словом, невозможно сказать довольно в похвалу великому князю".
Слабые стороны в характере Павла Петровича, его нервная впечатлительность, резкость и раздражительность, развиваясь с годами, тогда были еще почти незаметны для посторонних и проявлялись лишь при особых обстоятельствах. Немудрено, что "высокий жених", даже независимо от своего сана, мог с самого начала понравиться Софии-Доротее и, в свою очередь, отдал дань ее достоинствам.
"Я нашел свою невесту, писал Павел Екатерине на другой день, 11 июля, такову, какову только желать мысленно себе мог: недурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно, и уже известен я, что если она сделала действо в сердце моем, что не без чувства и она со своей стороны осталась".
Дальнейшее знакомство только укрепило эти чувства Цесаревича. 12 июля принц Генрих, по его просьбе, передал королю Фридриху и родителям принцессы привезённые им письма Екатерины, заключавшие в себе формальное предложение о браке, и в этот же день был сговор.
Вслед за тем Павел писал Екатерине: "Мой выбор сделан. Препоручаю невесту свою в милость вашу и прошу о сохранении ее ко мне. Что касается до наружности, то могу сказать, что я выбором своим не остыжу вас; мне о сем дурно теперь говорить, ибо, может быть, я пристрастен, но ciе глас общий.
Что же касается до сердца ее, то имеет она его весьма чувствительное и нежное, что я видел из разных сцен между родней и ею. Ум солидный ее приметил и король сам в ней, ибо имел с ней о должностях ее разговор, после которого мне о сем отзывался; не пропускает, она ни одного случая, чтобы не говорить о должности ее к вашему величеству.
Знаниями наполнена, и что меня вчера весьма удивило, так разговор ее со мною о геометрии, отзываясь, что сия наука потребна, чтобы приучиться рассуждать основательно. Весьма проста в обращении, любит быть дома и упражняться чтением или музыкою, жадничает учиться по-русски, зная сколь ciе нужно и помня пример предместницы ее (Наталья Алексеевна не любила учиться по-русски).
Невеста моя ежечасно спрашивает у меня, чем заслужить может милость вашу к себе, наведывается обо всем касательно до будущего своего состояния и показывает отменную жадность к русскому языку даже до того, что знает уже азбуку наизусть. Пример покойницы и доброе ее сердце весьма сильно действуют в ней при сем случае. Не могу, наконец, описать ни невесты своей, ни удовольствия своего".
Не менее счастлива была и София-Доротея. "Дорогой мой друг, - писала от 15 июля г-же Оберкирх, - я довольна, даже более чем довольна; я никогда не могла бы быть довольнее; великий князь чрезвычайно мил и обладает всеми качествами. Льщу себя надеждой, что очень любима своим женихом; это делает меня очень и очень счастливой".
Заметив нежную привязанность Софии-Доротеи к ее семье и будучи очарован невестой, Павел оказывал много внимания ее отцу, братьям и матери, прибывшей со второй своей дочерью к приезду великого князя в Берлин. Рыцарский, впечатлительный Цесаревич не мог оставаться холодным при виде относительной бедности новых своих родственников и нежных сцен между ними и его невестой, вызываемых мыслью о скорой и долгой разлуке: он плакал с ее отцом, просил Екатерину о лучших по возможности подарках для матери и скорбел о незавидных материальных средствах будущих своих шуринов.
Извещая мать обо всех своих радостях и удовольствиях, сопряженных с его поездкой, Павел Петрович, сам иногда нуждавшийся в деньгах, прибавляет: "Одно у меня на сердце; позвольте мне отделить, с тем, что я опять сам внесу в вашу казну, что-нибудь шуринам двум своим, которые в крайней бедности". Разумеется, Екатерина не отказала сыну в этой его просьбе.
Счастливому настроению духа Павла Петровича много содействовал, кроме личных привязанностей, и его политический образ мыслей. Цесаревич горячо любил Россию, гордился честью быть правнуком Петра Великого; но, к сожалению, при его воспитании, по удалении С. А. Порошина, не обращалось более надлежащего внимания на разумное знакомство его с народом русским и его историей.
Возобладали Остервальд, Эпинус и почти ежедневный блюдолиз Сальдерн. Уже давно было замечено, что лица, окружавшие царственного мальчика, и во главе их граф Н. И. Панин, смотрели на Россию, как на страну варварскую, старались втоптать в грязь величайших людей России и односторонне выставляли перед своим питомцем лишь грубость русского народа и недостатки нашего общества, не менее односторонне прославляя иностранцев, в особенности немцев.
"Русскую партию" при мальчике-Павле составлял, если не считать осторожного митрополита Платона, один только Порошин, борьба которого с немцами завершилась, наконец, его удалением от двора. Остальные "оевропеенные" русские люди, в сущности, во взглядах на русскую народность мало чем отличались от иностранцев, окружавших Цесаревича во время его воспитания; все они, признавая факт существования русской империи и считая русскую народность безличною, понимали лишь политический русский патриотизм: "осязали тело России и не признавали в нем души".
Павлу рассказывали историю его отца, как человека, желавшего добра России и ею непонятого и неоценённого, и в юноше, на первых порах его самостоятельной деятельности, явилось желание подражать во всем отцу и быть продолжателем начатых им и прерванных в самом начале преобразований.
Пристрастие Цесаревича к Пруссии, бывшее следствием этого настроения, усиливалось еще любовью его к "мелочам военной службы" и убеждением в пользе для России прусского союза, поддерживаемое в Павле его воспитателем, творцом "северного аккорда", графом Паниным. Что касается до "мелочей военного дела", то они вообще привлекательны для мальчиков известного возраста: "игра в солдатики", чуть ли не самая распространенная из детских игр.
Еще более станет понятным увлечение Павла Петровича военным делом, если вспомним его убеждение, что внутренняя жизнь России и ее внешнее достоинство зависят не от нравственных сил русского народа, а от качества внешней силы, управляющей его судьбами.
Отсюда только объясняется то удивительное обстоятельство, что, подобно Петру III, Павел, по возвращении из Берлина в 1776 году, уже проектировал иметь на русской службе наемные немецкие войска, для облегчения русского народа от тягостей военной службы.
Для удовлетворения этого стремления Павлу Петровичу опять приходилось обращаться к Пруссии, военным уставам которой подражали во всей Европе, и к ее прославившемуся победами королю-полководцу. Возле него не было Суворова, говорившего: "Русские прусских всегда били; что ж тут перенять?". Румянцев же, Панин, Репнин и Салтыков были горячими поклонниками Фридриха и его учреждений.
Сочувствие Цесаревича к Пруссии подогревалось постоянно событиями, имевшими большое значение в его личной жизни: приездами в Петербург принца Генриха, браком с Натальей Алексеевной и, наконец, поездкой в Берлин для свидания с Софией-Доротеей. Теперь Павел Петрович мог собственными глазами видеть и страну, казавшуюся ему идеалом возможного тогда для России совершенства, и ее великого короля-полководца и философа.
Сначала, однако, прусские я войска не поддержали в глазах Павла своей европейской славы. "В Кенигсберге, - писал он матери, - видел я полки прусские и нашел, что действительно "славны бубны за горами"; но чем далее он ехал по Пруссии, тем приходил все в больший восторг.
"Видно, писал он, что имеют во всем пред нами века два преимущества". Немецкая мелочность, аккуратность и необыкновенная выдержанность во всех частях правительственной машины в особенности приятно поражали Павла.
Личные отношения короля, не скупившегося на лесть Павлу и окружавшим его русским, в свою очередь ласкали самолюбие Цесаревича и вызывали в нем чувство благодарности. 20 июля он писал: "Здесь приняты все те, которые имя русского носят, с таковою отличностью, зачиная с меня, каковой изъяснить невозможно. Король со мной говорит восьмой день о разном и щупал меня со всех сторон и при всяком случае изъяснялся, со слезами почти, говоря о вашем величестве и о привязанности его к вам.
Подарил он мне перстень отменной величины с портретом своим и восемь лошадей. Имя ваше здесь в таком почтении, и радость в сию минуту по причине того, что изволили меня сюда отправить, неописанная, и вы не изволите поверить всему тому, что я вам о сем изустно донесу".
Действительно, Фридриху было чему радоваться: он не только успел, благодаря приезду Павла в Берлин, укрепить союз свой с Россией и отдалить от нее Австрию, но и приобретал себе навсегда могущественного союзника в самой России в лице наследника Екатерины. Без сомнения, Фридрих надеялся в Павле видеть по отношении к Пруссии Петра III.
Создав для себя в Берлине политический "символ веры", освященный родственными узами, Цесаревич в Берлине же и в прусском духе "закрепил" в себе любовь и к "мелочам военной службы". Когда он сделался императором, любовь эта удивляла современников. Павел Петрович подражал Фридриху в одежде, в походке, в посадке на лошади.
К счастью Павла Петровича и его родины, он не заразился бездушной философией и упорным безбожием Фридриха. Этого Павел Петрович не мог терпеть, и хотя "враг" насеял много плевел, но доброе семя удержалось.
Замечательно, что Екатерина, хорошо знавшая и сына, и Фридриха, как бы не предвидела и не понимала всего значения, которое могла иметь для России поездка Павла в Берлин. В письмах ее за это время к Павлу Петровичу нигде не проскальзывает ни малейшей тревоги по поводу той опасной для доверчивого Цесаревича близости его к прусскому королю, которая видна была из его же писем.
Напротив, Екатерина была очень тронута вниманием, которым окружали великого князя в Берлине.
"С крайним удовольствием, - отвечала она ему, - усмотрела я, что вы благополучно приехали в Берлин и что прием вам был учинен столь отличный, сколь и дружественный, о чем, как вам известно, я сомнения не имела, знав долговременно расположение короля, всего его дома и подданных его; вполне радуюсь, что вам доставила случай, тем пользоваться в полной мере.
Бог да благословит к вечному нашему спокойствию сей новый ваш союз, с которым вас поздравляю; признаюсь, что радостных движений, до такой степени, при первом вашем браке не чувствовала, нынешний же почитаю не токмо как благопредсказание сердца моего, но еще как произведенный от исполнения давнишнего моего желания, имев от 1767 года сию принцессу всегда в уме и предмете.
Таковое мое, вам известное, к невесте вашей расположение, не может иного, как умножено быть, её дорогими качествами, кои вы, столь живо мне описываете, и отовсюду слуху моему подтверждаются. Наидружественнейшие сантименты короля и всей фамилии соответствуют, совершенно, моему желанию и ожиданию взаимности. Признаюсь чистосердечно, самолюбие моему льстит безмерно честь неупадающего в свете русского имени".
Мало того, Екатерина не считала даже нужным и своевременным оспаривать восторженных мнений его о Пруссии. "Рассуждение ваше о полках, людях и землях, писала она Павлу, кои вы в проезд ваш видели, нахожу основательным".
Это спокойствие Екатерины и ее удовольствие поездкой Павла можно объяснить разве только тем обстоятельством, что поражающая быстрота событий, происшедших после смерти Натальи Алексеевны, не давала Императрице времени опомниться.
Желая как можно скорее женить сына на принцессе Софии-Доротее, Екатерина думала только о лучшем средстве достигнуть своей цели, и кто знает, не сам ли принц Генрих подсказал Екатерине поездку в Берлин великого князя? Ею ускорялось задуманное сватовство, а все остальное, при тревожном состоянии духа Императрицы в то время, казалось ей неважным.
Но, не придавая "особого значения" поездке Цесаревича в Берлин, Екатерина не ошибалась в истинных намерениях Фридриха и брала свои меры. Мы уже видели, что она не желала дозволить Софии-Доротее привезти с собою в Россию кого-либо из близких ей лиц, в той, конечно, надежде, что молодая великая княгиня, при этом условии, скорее и легче "обрусеет".
Эту свою надежду она выражала в письмах своих к принцессе Софии-Доротее и ее матери, жалуя им обеим, после сговора, знаки ордена Св. Екатерины и применяя к ним девиз этого ордена: "за любовь и отечество".
"Получив знаки ордена Св. Екатерины, - писала Екатерина Софии-Доротее, - вы будете носить знаки любви и отечества. Вот что говорит вам чрез меня Россия, простирающая к вам свои руки. От вашей душевной красоты и от доброты вашего сердца она ожидает, что вы, меняя отечество, будете относиться с чувствами самой живой и глубокой привязанности к новому отечеству, которое вас принимает, дав вам выбором предпочтение".
"Ваши услуги, - писала она принцессе-матери, - вполне соответствуют девизу этого ордена: ваша дочь есть подарок, который вы делаете отечеству".
На встречу Софии-Доротеи Екатерина отправила в Мемель статс-даму графиню Румянцеву (Екатерина Михайловна), супругу фельдмаршала, фрейлин Алымову и Молчанову, бывших воспитанниц Смольного института, и состоявшего в кабинете Императрицы у принятия челобитных, статского советника Пастухова (Петр Иванович). Пастухов отправлен был исключительно затем, чтобы дорогою до Петербурга обучать принцессу русскому языку.