Ольга убегала от реальности в бред, но бред толкнул ее в реальность, которая была горше любого бреда.
Знакомый психиатр сказал мне однажды: зачатки душевных заболеваний есть у многих. Но у кого-то вспыхивает "букет" и горит в огне человек при жизни. У другого тлеет. У третьего и вовсе не проявляется. До сих пор не могут понять первоисточник. Скорее всего, генетика. И психотравмирующие обстоятельства.
Ольга поступила к нам в плачевном состоянии. Плачевном буквально и фигурально. Девушка все время плакала и сворачивалась в букву «зет». Когда стояла и разговаривала, вдруг стыдливо начинала улыбаться и откидывать руки и ноги так, чтобы выстроиться в букву «зет».
Она училась в университете, влюбилась в философию. Вдруг.
Стала штурмовать тома Гегеля, Ницше, Шопенгауэра. Вдруг. Потом подсела на Маркса. И в какой-то момент сломалась. Влюбилась в преподавателя философии, общалась с ним мысленно. Имела бурный роман. Мысленно. Но всем говорила, что профессор приходит к ней по ночам.
И это было уже не вдруг.
Родители заметили перемены в дочери, когда она врезала в свою комнату замок и стала запираться изнутри. На полу были разбросаны труды философов. Фотография любимого преподавателя была перечеркнута красной буквой «зет». Она вздрагивала от телевизора, когда проходила мимо комнаты родителей. Особенно, когда они смотрели политические ток-шоу. Вздрагивала, быстро пробегала в свою комнату и запиралась.
На фоне психического расстройства Ольга неожиданно возненавидела церковь и все, что связано с обрядами. И резко выговаривала матери за то, что женщина зажигала на кухне лампадку перед иконами. Говорила, что Бога нет, что Ницше доказал это, и что если бы Бог «не умер», то не допустил бы человечество до массового безумия.
А потом у Ольги появилась навязчивая идея о том, что все ее осуждают. Если она выходила куда-то, то поспешно возвращалась домой в слезах. Жаловалась родителям, что соседи показывают на улице на нее пальцами и шепчут непристойности. Потом – больше. Будто бы она слышала, как студенты-одногруппники пишут на нее доносы в деканат и спецслужбы. Учебу бросила и стала времени от времени смеяться и сворачиваться в букву «зет».
Родители долго не решались отвести ее к психиатру. Пытались разговаривать с дочерью. А она смотрела в заоконную даль и отвечала:
- Я родилась не в то время и не в том месте. Я должна была родиться во Франции, где много добрых и тихих людей. А родилась в глубинке.
И плакала…плакала…
В психоневрологический диспансер, который располагался рядом с нашей больницей, ее выманили хитростью. Сказали, что там ей дадут лекарство, которое сделает ее счастливой. Ольга по-детски наивно откликнулась на благую ложь и пошла за счастьем.
Когда я ее оформлял на третье женское отделение, она почти не разговаривала. Сворачивалась опять в свою букву и дрожала. По инструкции я должен был переодевать больных и осматривать тело на предмет кожной сыпи или других появлений соматической патологии. Ольгу я осматривать не стал. Почему-то жалко ее стало очень. Позвал в ванную комнату ее маму и попросил переодеть в больничный халат. Потом мы все вместе пошли через улицу в корпус третьего женского.
Когда я приводил кого-то из приемного покоя на отделение, женщины шумно встречали и меня, и новенькую. Шумно, иногда непристойно. Поэтому Ольгу мне было очень жалко. Она убегала «из недоброй глубинки в благородную Францию», а попадала в наднациональный ад. Хорошо, что заведующим отделением был молодой интеллигентный доктор Сапрыкин, который пытался сделать все, чтобы ад немного разбавить раем. И ему это удавалось.
Доктор сумел вывести Ольгу из острого психоза и перевел ее в спокойное пятое отделение. В пятом по сравнению с третьим был рай.
