Глава 11.
В каждой палате нашего отделения, а скорее всего и больницы, на самом удобном и обозримом месте висел небольшой телевизор. Включать его мне не хотелось — со мной был мой ноутбук. Тем не менее звуки ТВ доносились до меня из других палат, я улавливал переключающиеся каналы. Голоса Малахова, Соловьева, Шейнина и Киселева периодически врывались в мою жизнь. До Урганта не доходило, видимо, он слишком вечерний.
До одного дня меня это не особенно касалось: в моем распоряжении были наушники и бесплатный wi-fi. Но я буквально охренел, когда узнал, что телевизор был бесплатным лишь с 06:00 до 12:00. Для просмотра в остальные часы нужно было отправить сообщение на короткий номер и платить 18 рублей в день за просмотр ящика.
Пятьсот сорок рублей в месяц! Это дороже, чем подключенный мной, пусть и по акции, Netflix. Здесь и документальные фильмы на актуальные темы, и мои любимые кулинарные шоу. В моей голове не укладывалось то, что пациенты сами платили за то, чтобы голоса пропаганды звучали в их палатах и просвещали о ситуации в стране. И это при бесплатном wi-fi!
Я отчетливо понимаю, что те, кто смотрел в больнице телевизор взрослее меня. Возможно сама мысль, что ТВ может транслироваться через экран ноутбука или телефона, была им чужда. Но как при этом старшее поколение справляется с отправкой мемчиков, приколов, открыток с поздравлениями и молитвами в мессенджерах? Почему при этих освоенных навыках сложно найти альтернативу телевидению?
Итак, информационным лейтмотивом моего лечения стали три события: Хабаровск, Беларусь и Навальный. Имя последнего, естественно, не доносилось из оплаченных пациентами телевизоров. И вот удивительно — новости об этом событии в телефоне ты найдешь с первого клика, но можешь сколько угодно сделать щелчков по кнопкам пульта и не услышать запрещенное имя ни разу.
На момент происшедшего с Навальным я проходил четвёртый курс химиотерапии. Химия обладает накопительным эффектом: каждый новый курс ты проходишь всё сложнее как в физическом, так и эмоциональном плане. Возможно, только благодаря этому эффекту дальнейший ход событий вызывал во мне такой отклик.
То, что за те два дня нахождения в омской больнице команда Навального набросала в сеть, а также последовавшие за этим высказывания о современных российских врачах всех сострадающих ему в социальных сетях, не умещалась в моей вспухшей голове. Под формальным обозначением «омские врачи» порцию ненависти получит вся медицина страны, и это все происходит во время пандемии, когда весь год врачи то герои, то…
Именно «омские врачи» спасли ему жизнь, не так ли? Да, позже Навальный поблагодарит «неизвестных добрых людей», которые подарили ему дополнительные пятнадцать-двадцать часов жизни. Он не поблагодарит врачей, дав персоналу общее определение «медики» и «сотрудники».
Когда я узнал о своем диагнозе, счет жизни не шел на часы и минуты, скорее на недели. И моей команде «Махно» очень повезло в том, что в нее сразу вошли два врача: это Яна, которая долгое время изучала МРТ, смогла быстро установить редкий диагноз и составить дальнейший план, и Леша Баженов, который, о везение!, работал в больнице, где изучает и успешно лечит лимфому гениальный Звонков Евгений Евгеньевич вот уже двадцать пять лет.
Двадцать пять лет. Двадцать пять долгих лет изучать одну болезнь и вытаскивать из ее лап людей.
Двадцать пять лет — это дольше, чем Путин руководит нашей страной.
Трудно представить, что можно заниматься чем-то дольше, чем Путин. Конечно, я понимаю, что есть врачи, которые изучают отдельные заболевания и более длительное время. И я также уверен в том, что поставить Навального на ноги могли и в России, может, не в Омске из-за отсутствия должного технического оснащения, но в Москве точно.
А если из моего рассказа убрать слова «очень повезло», то всеопределяющим в нем станет Любовь. Та любовь, с которой я не сталкивался ранее. То чувство, которое вызвало во мне бурю негодования на высказывания и поступки команды Навального. Ведь, как оказалось, собрать компромат по кроссовкам легче, чем выяснить фамилии и имена людей, которые спасли тебя. Мне это непонятно, Алексей.
Меня же любили просто как человека! Многие скажут, что это и есть работа врачей — человеколюбие — но любили меня, а когда тебя любят, ты всегда чувствуешь себя особенным. Я чувствовал это и в НМИЦ нейрохирургии им. Бурденко, и в НМИЦ гематологии. Я то про себя всё знаю и понимаю, меня любить просто так практически невозможно, еще и в такой ситуации. Любить человека не за заслуги, а просто так. А люди разные. Я не подарок, к чему о других говорить.
Психологическое состояние на период лечения не менее важно, чем физическое. Большинство страхов возникает от незнания, и поскольку времени в обрез, было решено, что секретов у меня с врачами не будет.
Они знали про меня практически всё, больше, чем многие близкие. Однажды я так разоткровенничался со Звонковым, что признался в своей любви к вину и в том, что в моей жизни были наркотики. На удивление он очень расстроился, а мне после этого признания было тяжело найти себе место, в воздухе для меня осталось мало кислорода.
Помню, заходит он ко мне после нескольких дней химиотерапии и говорит:
«Ну вот, пожалуйста, показатели печени были хорошие, дали чуть нагрузки и всё, падают. Вот оно твоё винишко, сигареты и…» — он даже произносить этого слова не хотел. А я и не знал, как быть с моей любовью к вину. Сигареты и тем более наркотики уже давно покинули мою жизнь.
В моем телефоне были все контакты лечащих врачей и «зеленый свет» на звонки и сообщения, как говорится, двадцать четыре на семь. После второго курса химиотерапии Звонков Евгений Евгеньевич ушел в отпуск, после приболела и отдыхала Дарья Александровна, но остававшаяся все это время Ольга Олеговна компенсировала все с лихвой, проводила со мной столько времени, что я и не заметил того, что кто-то отдыхает.
Мне писали и постоянно интересовались моим состоянием. Я знал и продолжаю получать информацию обо всех медикаментах, которые принимаю. Обо всех возможных последствиях и осложнениях. Я всегда знал, что может произойти, что делать в нештатных ситуациях и то, что если я напишу, ко мне сразу придут на помощь. Я был готов ко всему. Поэтому и страха не было.
По моей просьбе меня отключали от инфузомата на несколько часов. В психологическом плане это было особенно ценно. Ну вот представьте, ты постоянно подключен к проводам и при этом выйти никуда не можешь из-за пандемии. Я и правда хандрил, но мне пришли на помощь с разрешением отключаться и прогуливаться по коридору больницы.
Эти часы — мое счастье, мой глоток свободы. Это было очень важно для меня, и меня услышали. Без проводов инфузомата в коридоре я делал разминку, просто открывал окно и смотрел на улицу. Иногда сестрички выносили мусор, я помогал им и чуть выходил на улицу. Сложно передать, как приятно и радостно просто гулять на улице. Два шага от больницы на улице были маленькими моментами большого счастья.
Час на прогулку и час на ванную. По-моему, вся больница была в курсе, как я люблю помыться. Но эта любовь к гигиене возникла неспроста: после первой химии я не принял душ сразу же, и всю мою спину и ноги высыпало. Больше не будет ни дня, чтобы я хорошенько, а именно в течение часа, не отдраил себя в ванной.
На то есть и другая причина: после нескольких неудачных попыток катетер установили в правую руку, и чтобы не замочить его, мне порекомендовали заматывать руку пищевой пленкой. Как вы помните, левая часть моего тела всё еще работает плохо, еще и поэтому мое мытье часовое. А потом я нашел выход, заполнял всю ванную пеной — так было легче мыться. Практически каждый день я устраивал себе пенные вечеринки.
И все мои врачи знали, что для меня крайне важны три вещи: помыться, прогуляться и поесть. В эти моменты я ощущал свою полноценность и мог отвлечься от того, что в этой голове находилось (и я не про мысли).
С врачами у меня сложился диалог, и мы высоко ценили это. Я слушал и был услышан, я не был одинок. Я чувствовал, как они своей любовью удаляют от меня смерть, и с каждым днем все меньше думал о ней.
И в один из таких пьянящих моментов взаимной любви и понимания, я поделился мыслями с одним знакомым в переписке. Мой собеседник замолк на время, а потом в мессенджер посыпались фотографии с комментариями. Наверняка и вы не раз видели подобные фотографии.
«Вот это палата, в которой умерла моя бабушка»
«Вот кровать, на которой она умерла»
«Вот врач, заплывшая жиром и ненавистью, которая оказывала «лечение» моей бабушке»
«Вот смотри, больница… » «Смотри… смотри... смотри…»
Я буквально почувствовал на себе его ненависть. Это был уже не диалог, а длинный не впервые произнесенный монолог. Ведь никто не умирает красиво. А закончил он так:
«Никогда и никто из моих близких и родных в этой гребаной стране не будет лечиться, пока я жив. Медицины тут нет — она мертва».
Больше мы не переписывались. Смысла нет. В тот момент я понял и то, что двигало командой Навального. Там не осталось ничего живого, нет любви, нет диалога — никто не хочет слушать и слышать.
Да, я тоже вижу многое, что работает не так. Я понимаю, что в моей палате три кровати и все они из разных времен. Положили бы меня в палату третьим, лежал бы я на такой же кровати, как и его бабушка.
Да, я тоже слышу все эти «Не положено», или «Оооооо, Махно, понятно почему не ешь нашу еду — тебе вона из ресторанов всё привозят» или «Радуйся, что кормят так». Я часто наблюдаю, как младший персонал разрушает всю проделанную врачами работу. Персонал мед. учреждений никак не может уяснить, что их зарплату не Путин выписал, а принес налогоплательщик в том числе и в моем лице.
Я отчетливо помню, как скандалил с младшим персоналом, который отбирал у меня тарелки или как-то бесцеремонно общался, потому что какая-никакая, а у него власть. Помню, как Илья, мой сосед по палате, просил меня не разговаривать с разносчицей еды, не ставить ее на место за то, что она из раза в раз называла его Филиппом, а не Ильей.
Но лучше всего я запомнил слова моих врачей: «Мы не терпим боль, а сразу говорим». Я воспринял это и буквально, и фигурально. Я не давал делать себе больно. И всегда разговаривал, если мне становилось больно.
Дарья Александровна параллельно пишет диссертацию, и помню, было ее дежурство, она делала обход, и тут мы разговорились о происходящем. Я только потом заметил, что она невероятно устала, тем не менее она нашла для меня время, села и тихо спокойно рассказала чуть о диссертации, чуть о той работе, которую они ведут с персоналом, и о Навальном. Очень печально заключив, что репутация врачей — это извечная проблема, и ничего не остается делать, кроме как двигаться, развиваться и работать дальше. И она действительно пошла работать дальше.
Получается, больница - это такое маленькое государство в государстве, наверное, как и все государственные учреждения. Но здесь понимание любви к человеку должно быть соизмеримо с любовью власти к своему народу. То же самое должно быть и с силовыми структурами, главной задачей которых должно быть сохранение мира, а значит любовь.
Находясь тут, наблюдая за событиями в Беларуси и Хабаровске, я отчетливо понимаю, что это нелюбовь. Люди устали и не могут молчать, они хотят быть услышанными и любимыми, они просто хотят диалога.
Когда в апреле, накануне моего резкого ухудшения, Путин озвучивал свое второе обращение в пандемию, я уже понимал, что мы не слышим друг друга, мы живем с ним в разных странах и системах координат. И мне стало страшно. Меня тут спасают и любят, но ведь когда-то, я надеюсь, мне нужно будет вернуться к повседневности. И я не хочу столкнуться вновь с абсолютным равнодушием, я не хочу возвращаться в Нелюбовь, не хочу больше боли и страха.
Поэтому где-то там внутри я стою в одиночном пикете с плакатом в руках:
«Поговори со мной. Не молчи».
Песня дня от Макса:
Иллюстрации от Кати
