Елена Воздвиженская

Весёлый тёплый ливень промчался после обеда над деревней. Пробежал звонкими шагами по ступеням крылец. Постучался в окна. Разродился раскатами грома и вспышками молний над садами. Умыл дочиста запылившуюся листву берёз, вязов и рябин. Освежил луга и поля с золотой пшеницей да рожью. Рассыпал по изумрудной траве-мураве бесчисленное количество дождинок-самоцветов, что вспыхнули разноцветными огоньками, стоило только солнышку выглянуть из-за туч, едва те разогнал ветер. Тут же защебетали наперебой притихшие...

Хмурой и унылой вереницей потянулись серые дни, похожие один на другой. Дороги расквасило окончательно. Не переставая, лил из разверстых небесных хлябей то дождь, то град, то сыпал первый робкий снег, и тут же таял, падая в грязные рытвины дорог и полей, превращаясь в месиво. Кажется Сам Господь прогневался за что-то на людей. В избе было тёмно и уныло. Стонали по ночам старые стены, вздыхали половицы, всхлипывали ступени крыльца, погружённые в разлившуюся во весь двор лужу. На окна налипли бурые...

- Шло время. Быстрокрылое оно, что стайка мотыльков, крылышками помашет-помашет, ан – и уж нет их, разлетелись все вроссыпную. Так и годы, - дед Евсей вздохнул, помешал в костре палкой, подгрёб угли, задумчиво глядя на языки пламени и то ли продолжая сказку, то ли вспоминая собственную жизнь, - Сначала вроде луга цветочного, над которым бабочки порхают – все они затейливы, антересны, кажна по-своему, и мно-о-ого их. И ты имЯ любуешься, хлопаешь в ладошки и кажется тебе, что енто лето никогда не кончится...

Скорёхонько домчал нарочный Настасью с матушкой до села. Промелькнул перед глазами перелесок, весь запорошенный инеем, и речушка с горбатым мостиком, деревенские избёнки в снежных шапках и бабы, закутанные в пуховые платки, идущие по воду с коромыслами. Едва только румяное солнце встало в морозном тумане над миром, как показалась впереди, в мягкой дымке, и барская усадьба, к которой вела длинная аллея с коваными чугунными вратами. Настасья испуганно прижалась к матери, глядя на белокаменное крыльцо добротного высокого дома, изукрашенное четырьмя высокими колоннами...

Вот и запорхали за окнами белые мухи, кружась в воздухе и медленно падая с небес на землю, укрывая её пышной периной, украшая искусным нерукотворным кружевом плетни, наличники, деревья и кусты, налепляя под крышами снежные гирлянды и возвышаясь шапками на лавках да завалинках. Матушка-зима пришла. Вдовица была довольна. Нынче щедро заплатил барин за труды, не придётся им с дочкой голодать в зиму. Имелись у них и свои припасы, и купленные в селе мука, крупа, мясо да сало. Работы теперь поубавилось...

Тихо-тихо, бережно и нежно качала небесная колыбель в своих ладонях земной шар, такой большой, что хватает на нём места всем живущим на нём людям, и такой махонький, что держит его необъятная Вселенная в своих руках, будто мячик – лёгонький и невесомый. А сколько таких мячиков у неё? Одни ли мы среди этих звёзд? Един Бог ведает, Творец всего сущего… Детишки, собравшиеся у костра, наелись досыта, пригрелись, разморились и теперь наслаждались чудом ночи, замерев от восхищения. Вроде бы каждый день...

Летний день клонился к вечеру. Румяное, как яблочко, наливное солнце садилось за полем, и казалось, что колосья, залитые предвечерним светом, совсем золотые, как купола белокаменного храма в большом селе Горшовце, недалёко от которого и расположилась среди холмов деревенька Липовка в тридцать дворов. Усталые шмели, плотненькие и пушистые, тоже все золотые от медвяной, густой и душистой пыльцы, складывали свои крылышки, чистили бархатные шубки, и располагались на ночлег в мягкой луговой траве, что служила им колыбелью...

Жёлтый свет, льющийся с луны, освещал заросшую старую дорогу. Чёрные окна фермы угрожающе смотрели на неё мё.рт.вы.ми глазницами. - Тузик! – дрожащим от страха голосом пропищала Алёнка. В ответ ей лишь протрещал хор ночных цикад, да едва слышимое дыхание ветра коснулось плеч прохладным дуновением. - Тузик! Я здесь!- озираясь, повторила Алёнка. Страх накрыл вдруг липкой паутиной, появилось нестерпимое желание дать дёру. Но тут она вспомнила конюха. Вдруг он рядом? Тогда бежать никак нельзя. В ответ на эту мысль из крапивы раздалось глухое рычание и хриплый лай...

Этой ночью Алёнке приснилась баба Клава. Она сидела на скамейке, кот и Алёнка сидели рядом. Пригорок, ярко озарённый лунным светом, казался местом из иных миров. Деревья и кустарники, окружавшие его, виделись некими существами, застывшими в этом сиянии и притворившимися растениями. Алёнка почему-то не удивилась, что ведьма тоже посылает свои мысли на Луну. Странно, но она им с Потапом совершенно не мешала. Кот что-то говорил, Алёнка ему отвечала, а баба Клава сидела молча, смотря старушечьими слезящимися глазами на ночное светило...

На следующее утро Алёнка тайком пробралась на чердак. Мама устроилась на огромном полотенце в огороде – загорала, закрыв лицо от солнца белой панамой, и кажется даже задремала. "Вот и славно!" - подумала Алёнка, - "Часа два её точно не будет". На чердаке было душно и пахло старыми книгами и пылью. Лучи солнца пробивались сквозь крохотное оконце под самой крышей и узкие щели между досками торца. Единственным живым уголком в этом сонном, жарком царстве тишины было осиное гнездо. Кажется, серый шар стал ещё больше...

Иринка прибежала быстро. И с новостью. Она вычитала где-то на сайтах, что оказывается, душа ведьмы часто хранилась в ведьминой бутыли. Это такая бутылка, набитая корешками, травами, мышиными хвостами, иглами. - А как же печать? – спросила Алёнка, мысленно представляя пыльный чердак, набитый сотнями бутылок, и пробки, скрученные из старых газет. И все из тёмного стекла, чтобы не видно было, что туда налито. В одной - смазочное масло, в другой – кис.ло.та, в третьей – натирание, а в четвёртой – дох...

Солнце пекло, не жалея жара. Как у устья открытой печки, полной огня и берёзовых дров. Искупаться бы. Хорошо, что Иринка рядом. Но с мамой всегда есть какие-то «но». Скоро обед – священный ритуал, который невозможно перенести на часик-другой. Даже уверения, что они только искупнутся - и сразу назад, не действовали. Есть не хотелось, обед всё не начинался. Мама гремела посудой, что-то кипело на плите, исходя паром, что-то скворчало в духовке. Плита, как и солнце, источала жар. Томительное ожидание неизбежного мероприятия стало невыносимым...