Ветер с Волги врывался в приоткрытую дверь аптеки, принося с собой запах речной воды и пыли с Большой Покровской. Людмила пересчитала кассу в третий раз, хотя знала, что всё сошлось еще с первого. Просто ритуал. В свои пятьдесят три она жила ритуалами. Утренняя чашка кофе с видом на Стрелку из окна своей квартиры. Вечерняя прогулка по набережной Федоровского, если погода позволяла. Новые мазки на холсте, пахнущем льняным маслом и скипидаром, — её личная терапия. И вот этот, аптечный, — закрытие смены, проверка кассы, выключение света над витринами с яркими коробками обещаний здоровья.
За спиной кашлянул последний покупатель, пожилой мужчина в старомодной шляпе, сжимавший в руке рецепт на сердечные капли.
— Простите, милая, а вот этот препарат… он точно с тем же действующим веществом? А то мне доктор выписал импортный, а его нет нигде.
Людмила обернулась, и профессиональная, чуть усталая улыбка сама собой легла на губы.
— Да, Григорий Петрович, не волнуйтесь. Действующее вещество абсолютно идентично. Это наш, нижегородский аналог, завод хороший. Даже концентрация та же. Побочные эффекты могут незначительно отличаться из-за вспомогательных компонентов, но это крайне редко. Возьмите, попробуйте. Если что, завтра я снова в первую смену.
Она говорила мягко и уверенно, как говорила с тысячами таких же встревоженных людей за тридцать лет своей работы. Фармацевт — это не просто продавец. Это психолог, утешитель, а иногда и последняя инстанция, способная разглядеть в рецепте ошибку врача.
Мужчина благодарно кивнул, расплатился и вышел, придерживая шляпу. Ветер тут же хлопнул дверью. Людмила повернула ключ в замке. Тишина. Остался только гул холодильников да её собственное дыхание. Она сняла белый халат, повесила его на крючок. Под ним было простое льняное платье синего цвета, цвета грозового неба над рекой. Она любила такие цвета. Они хорошо получались на её картинах.
Телефон в сумке завибрировал. Сообщение. От Светланы. Сердце сделало неприятный кульбит. Они не общались… сколько? Почти восемь лет.
«Люда, привет. Я знаю, что прошло много времени. У меня беда. Можем встретиться? Пожалуйста».
Людмила смотрела на экран, на буквы, складывающиеся в мольбу. Беда. Это слово она знала слишком хорошо. Оно пахло больничными коридорами, хлоркой и безысходностью. Она медленно набрала ответ: «Где?». Ответ пришел мгновенно: «Кофе на Рождественской? Через полчаса?».
Она шла по Покровке, кутаясь в тонкий кардиган. Ветер трепал волосы, заставляя щуриться. Мимо проносились веселые компании молодежи, туристы с фотоаппаратами, уличные музыканты. Нижний Новгород жил своей летней, вечерней жизнью, а Людмила чувствовала себя прозрачной, невидимкой в этом потоке. Внутри всё сжалось в тугой, холодный узел. Воспоминания, которые она годами аккуратно укладывала в самый дальний ящик сознания, зашевелились, царапая крышку острыми когтями.
Светлана сидела за столиком у окна в маленькой кофейне. Она постарела. Не так, как старела сама Людмила — спокойно, с достоинством, принимая каждую новую морщинку у глаз как отметку о пережитом. Светлана будто высохла изнутри. Кожа потеряла упругость, глаза беспокойно бегали, а руки с ярким, но облупившимся маникюром беспрестанно теребили салфетку.
— Люда… — она вскочила, когда Людмила подошла. — Спасибо, что пришла. Я… я не знала, кому еще звонить.
Людмила молча села напротив. Она не знала, что говорить. Привычное «рада тебя видеть» застряло бы в горле колючей ложью.
— Что случилось, Света? — её голос прозвучал ровно, может быть, слишком ровно. Как будто она отпускала очередной рецептурный препарат.
Светлана сглотнула.
— Это Гриша… мой Григорий. Он… его могут посадить.
Людмила молчала, глядя на мечущиеся по столу руки бывшей подруги.
— Он связался с плохой компанией. Какие-то махинации с криптовалютой. В общем, он должен огромные деньги. Очень. И ему угрожают. Не просто судом, Люда. Ты понимаешь? Эти люди… они не шутят. Мне нужно его где-то спрятать. И нужны деньги. Нам пришлось продать квартиру, но этого мало. Нам негде жить. Я подумала… у тебя же большая квартира, Антон с тобой уже не живет… Может, мы поживем у тебя немного? Пока все не уляжется? Я все отдам, Люда, клянусь! Каждую копейку! Ты же знаешь меня!
«Знаю ли?» — пронеслось в голове у Людмилы. Она смотрела на искаженное страхом лицо Светланы, и перед глазами вставала совсем другая картина. Не летний вечер в уютной кофейне, а промозглый ноябрь восемь лет назад.
***
Антону тогда было семнадцать. Он возвращался с тренировки по хоккею, и его сбила машина. Водитель скрылся. Перелом позвоночника. Сложная операция в Москве, на которую ушли все сбережения. А потом — месяцы ада. Месяцы, когда будущее её сына, её единственного мальчика, висело на волоске. Когда врачи говорили об инвалидном кресле как о наиболее вероятном исходе.
Людмила жила между больницей и аптекой. Она работала в две смены, чтобы оплачивать сиделок и дорогие лекарства, некоторые из которых она, как фармацевт, доставала почти чудом, через старые связи. Ночью она не спала, а читала медицинские статьи о реабилитации, массировала немеющие ноги Антона, говорила с ним, говорила без умолку, отгоняя от него и от себя черную тень отчаяния.
Светлана, её лучшая подруга с института, поначалу была рядом. Приносила в больницу домашние супы, сидела с Антоном, пока Людмила бегала по делам. Она обнимала Людмилу на лестничной клетке, гладила по волосам и шептала: «Держись, Людочка, мы справимся».
Но шли недели, а просвета не было. Антон был подавлен, капризничал, срывался на мать. Людмила похудела, под глазами залегли темные круги. Её мир сузился до палаты номер семь и запаха лекарств. И Светлана стала заходить все реже. Её звонки становились короче. В её голосе появилась нотка раздражения.
Однажды Людмила, доведенная до полного изнурения, позвонила ей поздно вечером.
— Света, я больше не могу. У меня руки опускаются. Он сегодня сказал, что не хочет жить. Я боюсь оставить его одного даже на минуту. Можешь приехать завтра утром, посидеть с ним пару часов? Мне нужно съездить в областную аптеку за специальной мазью, её только там готовят.
В трубке на несколько секунд повисла тишина. Потом Светлана сказала устало:
— Люда, я не могу. У нас билеты в театр. И потом, у меня мама приехала погостить, ты же знаешь.
Мать Светланы, властная и резкая женщина, тогда жила у них. Людмила помнила, как за неделю до этого заскочила к Свете на пять минут, чтобы забрать какие-то документы. Она была измотана, не накрашена, в старом свитере. Она присела на краешек дивана и, не выдержав, заплакала, рассказывая, как тяжело ей даются бессонные ночи. Светланина мать, вышедшая из кухни, смерила её ледяным взглядом и бросила дочери так, чтобы Людмила слышала:
— Света, ну что это такое? Она тебе весь вечер испортит своим нытьем.
А потом, повернувшись к Людмиле, добавила с плохо скрываемым презрением:
— Ты слишком много себе позволяешь! Вечно со своими проблемами. У всех проблемы, но не все же вываливают их на других. Надо и меру знать.
Людмила тогда вскочила, пробормотала извинения и выбежала из квартиры, глотая слезы унижения. Она не стала ничего говорить Светлане. Что она могла сказать?
И вот теперь, после того случая, Светлана отказывала ей в помощи из-за театра.
— Света, пожалуйста, — прошептала Людмила в трубку. — Это всего два часа.
— Люда, послушай, — голос Светланы стал жестким, почти чужим. — Я понимаю, что у тебя горе. Но ты не можешь втягивать в эту воронку всех вокруг. Я так больше не могу. Мне нужен перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты. У меня своя жизнь, свой сын, которому нужна веселая, а не задёрганная мать. Извини.
И она повесила трубку.
Людмила сидела на полу в коридоре, прижавшись спиной к холодной стене, и смотрела в одну точку. Телефон выпал из руки. Уныние и сплошная чернота. Вот как её лучшая подруга видела её горе. Не трагедию, не борьбу, а просто неприятное, затянувшееся состояние, от которого нужно взять «перерыв».
В тот вечер что-то в ней умерло. Или, наоборот, родилось. Холодная, стальная решимость. Она встала, умылась, вернулась в больницу и сказала сыну: «Антон, мы справимся. Мы вдвоем. Больше у нас никого нет».
Она справилась. Она нашла лучшего реабилитолога в городе. Она сама научилась делать сложные упражнения. Она продала дачу, чтобы оплатить курс лечения в специализированном центре. Антон, увидев её новую, несгибаемую силу, тоже начал бороться. Через год он сделал первые шаги. Через два — пошел, хоть и прихрамывая. Хромота осталась с ним навсегда, как и стальной стержень в позвоночнике. Но он жил. Он поступил в университет на программиста. Он съехал от неё, сняв квартиру с друзьями. Он стал самостоятельным.
А Людмила заполнила пустоту в своей жизни живописью. Она начала рисовать. Сначала неумело, как ребенок. Потом всё лучше и лучше. Она рисовала Нижний, его закаты над Волгой, его древние стены Кремля, его ветры. Рисовала и лечила свою душу. Она больше никогда не звонила Светлане. И не отвечала на её редкие, формальные поздравления с Новым годом.
***
— Люда, ты меня слышишь? — голос Светланы вернул её в кофейню на Рождественской. — Ну что ты молчишь? Ты же моя единственная подруга! Единственная, кто может понять!
Людмила медленно подняла глаза. Взгляд её был спокоен и ясен, как небо после грозы. Она смотрела на Светлану так, будто видела её впервые. Не подругу, а просто чужую, испуганную женщину.
— Понять? — тихо переспросила она.
В её памяти снова всплыл тот телефонный разговор. Каждое слово, каждая интонация. Она столько раз прокручивала его в голове, что он стал частью её, как шрам.
— Твоему сыну, Григорию, сейчас сколько? Двадцать четыре? — вдруг спросила Людмила.
Светлана удивленно моргнула.
— Двадцать четыре… А это здесь при чем?
— Моему Антону тогда было семнадцать, — так же тихо продолжила Людмила. — И он не в махинациях с криптовалютой увяз. Его просто сбила машина. И он лежал, не зная, будет ли ходить снова.
Светлана вздрогнула и отвела взгляд.
— Люда, я знаю, я тогда… я была не права. Я была молодая, глупая, испугалась…
— Ты не испугалась, Света. Ты просто устала. Устала от моего «уныния и сплошной черноты». Я хорошо помню твои слова.
На лице Светланы отразилось узнавание и ужас. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов.
— Я тогда тоже была одна, — продолжала Людмила, и в её голосе не было ни злости, ни обиды. Только констатация факта. — У меня не было мужа, чтобы продать квартиру. У меня была только моя работа в аптеке и старенькая дача. И сын, который смотрел в потолок и не хотел жить. И мне некуда было его «спрятать». И не у кого было просить помощи. Потому что моя лучшая подруга решила взять «перерыв».
Она сделала паузу, давая словам впитаться в воздух между ними. В кофейне играла тихая музыка, за окном ветер гнал по брусчатке сухие листья.
— Я справилась, — сказала Людмила. — Сама. Мы с Антоном справились. Это было очень тяжело. Но мы научились. И знаешь, чему я научилась лучше всего? Защищать свои границы. Своё спокойствие. Своё право на жизнь без чужого уныния и чужой черноты.
Светлана смотрела на неё широко раскрытыми глазами. Она начинала понимать.
— Люда… ты хочешь сказать… ты мне не поможешь? — пролепетала она.
Людмила достала из сумочки кошелек. Положила на стол несколько купюр за свой нетронутый кофе. Встала.
— Прости, Света, — сказала она, глядя прямо в глаза бывшей подруге. Её голос был ровным и безжалостно спокойным. — Но мне нужен перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты. У меня своя жизнь. И я не хочу втягивать себя в эту воронку. Извини.
Она повторила её слова. Слово в слово. Восемь лет спустя бумеранг вернулся, ударив с идеальной точностью.
Людмила развернулась и пошла к выходу, не оглядываясь. Она слышала за спиной сдавленный всхлип, переходящий в истерический плач, но не остановилась. Она вышла на улицу. Сильный порыв ветра ударил в лицо, растрепал волосы, но дышать вдруг стало удивительно легко. Будто с плеч свалился невидимый груз, который она носила все эти годы.
Она не чувствовала ни злорадства, ни удовлетворения. Только пустоту и покой. Справедливость свершилась, но не принесла радости. Она просто расставила всё по своим местам.
Она медленно пошла домой, вверх по улице, в сторону своей тихой квартиры с видом на реку. Она думала о том, что завтра утром, перед работой, обязательно достанет новый холст. Ей захотелось нарисовать этот вечер. Этот ветер. Это небо. И это чувство странной, выстраданной свободы.
Когда она вошла в квартиру, зазвонил телефон. Антон.
— Мам, привет. Ты как? Что-то я волнуюсь.
— Все в порядке, сынок. Я в порядке, — ответила она, и впервые за много лет это была абсолютная правда.
— Ты встречалась с ней? С тетей Светой?
— Да.
В трубке повисло молчание. Антон знал всю историю. Он помнил всё.
— И что? Она просила о помощи?
— Просила.
— А ты?
Людмила подошла к окну. Внизу огнями переливался ночной город. Ветер гудел за стеклом.
— А я отказала, — просто сказала она.
— Правильно сделала, мам, — без колебаний ответил Антон. В его голосе не было злости, только прагматичная взрослая уверенность. — Некоторые люди не заслуживают второго шанса.
— Может быть, — тихо сказала Людмила, глядя на темную, беспокойную воду Волги. — А может, каждый просто получает то, что когда-то отдал другому.
Она положила трубку и прошла в комнату, служившую ей мастерской. Комнату заливал запах краски и чистого холста. Она включила свет, поставила на мольберт новую основу и взяла в руки кисть. Сегодня ей хотелось смешать особенный оттенок синего. Цвет сильного ветра. Цвет ночной реки. Цвет заслуженного покоя.
---