Ветер пришел в Кемерово ночью, без предупреждения. Он сорвался с казахских степей, холодный и злой, и теперь метался по городу, швыряя в окна пригоршни колючего дождя и срывая с деревьев последние, отчаявшиеся листья. Алевтина почувствовала его даже сквозь двойные стеклопакеты. Тревога, глухая и беспричинная, сжала сердце еще до того, как она открыла глаза.
Утро не принесло облегчения. Ветер выл в вентиляции, раскачивал фонари на Советском проспекте. В такие дни ее подопечные становились особенно беспокойными. Старики жаловались на давление, на ломоту в костях, на вселенскую тоску, которую социальный работник должен был развеять, как пыль, одним своим появлением.
Телефон на кухонном столе завибрировал. Олег.
– Алечка, ты как? Не сдуло еще? – его голос, как всегда, был бодрым и заземляющим. Голос человека, у которого все под контролем.
– Пытаюсь, – она смотрела в окно на мечущуюся березу. – У меня сегодня Раиса Игнатьевна, на Дзержинского. Тяжелый случай.
– Та, что жалуется на соседей-наркоманов?
– Она на всех жалуется. На голубей, на дворника, на Путина. Сегодня, говорит, котел барахлит. Буду звонить в управляющую компанию.
– Понял. Вечером заеду, привезу твой любимый чизкейк. Отметим три месяца до свадьбы.
Три месяца. Цифра прозвучала не радостно, а как приговор. Алевтина сглотнула.
– Хорошо, Олег. Жду.
Она положила трубку. Тревога не ушла, а лишь сгустилась. Олег был надежным. Правильным. Директор небольшого логистического центра, вдовец с взрослой дочерью. Он появился в ее жизни год назад, окружил заботой, которую она поначалу приняла за любовь. Он дарил ей нужные подарки, планировал их отпуска, выбрал кольцо с лаконичным бриллиантом. Он строил их будущее, как строят дом: прочный фундамент, ровные стены, надежная крыша. А ей почему-то хотелось жить в шалаше, но у реки.
Она накинула плащ, взяла сумку с документами и старенький «Nikon». Фотоаппарат был ее единственной отдушиной. Она снимала не парадные виды города, а его изнанку: трещины на асфальте, похожие на русла высохших рек; ржавые потеки на бетонных заборах; одинокие одуванчики, пробившиеся сквозь щебень. В этом увядании и борьбе она видела больше жизни, чем в глянцевых открытках.
Сталинка на Дзержинского встретила ее гулким, пахнущим сыростью и кислыми щами подъездом. Дверь в квартиру Раисы Игнатьевны была приоткрыта. Изнутри доносились голоса. Алевтина деликатно кашлянула и вошла в прихожую.
Раиса Игнатьевна, маленькая, высохшая женщина с цепкими черными глазками, сидела на табурете. Перед ней на корточках возился с газовым котлом мужчина в рабочей куртке.
– А, вот и вы, Алевтина Петровна! – проскрипела старуха. – А мы тут уже почти справились. Сын приехал, золотые руки.
Мужчина поднялся, вытирая ладони о ветошь. Он обернулся.
И мир для Алевтины на три секунды перестал существовать. Ветер за окном, скрип старухи, запах газа – все исчезло. Осталось только его лицо. Постаревшее, изрезанное морщинами у глаз, но то же самое. Те же серые, с искоркой смеха, глаза. Тот же упрямый подбородок.
– Гриша? – выдохнула она.
Он замер, вглядываясь. Узнавание проступило на его лице медленно, как фотография в проявителе.
– Аля? Бестужева? Надо же…
Тридцать лет. Целая жизнь. Студенческий стройотряд, ночные песни у костра под гитару, его рука, неловко ищущая ее руку в темноте кинозала, и тот последний разговор на набережной Томи, когда он сказал, что уезжает по распределению на Север, а она, гордая, не нашла слов, чтобы его остановить.
– Я теперь Волкова, – глухо сказала она.
– А я все тот же, – он криво усмехнулся. – Только вот не сын я ей. Пасынок. Отец умер пять лет назад.
Раиса Игнатьевна смотрела на них, ее маленькие глазки превратились в две щелочки. В них не было ни капли дружелюбия.
– Алевтина Петровна, а я ведь вас знаю, – вкрадчиво начала она, и от этого тона у Алевтины по спине пробежал холод. – Вы же на той неделе у Сидоровых были, на пятом этаже. У них внучка с вашей дочерью дружит. С Машенькой.
Алевтина напряглась.
– Возможно. Я не помню всех…
– Так вот, – Раиса повысила голос, в нем зазвенел металл обвинения. – Сидорова мне жаловалась. Ваша-то дочь, Машенька… Лекарствами вашими торгует, наркоманам сбывает!
Удар был нанесен точно, под дых. Воздух вышел из легких. Мир, только что обретенный, снова рассыпался на осколки. Перед глазами поплыло. Оскорбление было настолько чудовищным, настолько абсурдным, что мозг отказывался его обрабатывать. Маша. Ее тихая, домашняя Маша, студентка истфака. И ее таблетки от мигрени, которые она пила раз в месяц.
– Что?.. – только и смогла прошептать она.
Григорий шагнул вперед.
– Мачеха, ты что несешь? Совсем из ума выжила?
– А что я несу? Что слышала, то и говорю! – Раиса Игнатьевна вскочила, ее лицо исказилось злобой. – Дыма без огня не бывает! Приличная женщина, социальный работник, а дочь какую воспитала! Позорище!
Алевтина не слышала, что ответил Григорий. Она развернулась и, шатаясь, вышла из квартиры. Она не могла дышать. Унижение было физическим, оно обжигало лицо, давило на грудь. И самое страшное – это произошло на его глазах. На глазах Григория.
Она почти бежала по лестнице вниз, на улицу, в ветер. Он хлестнул ее по лицу, привел в чувство.
– Аля, подожди!
Григорий догнал ее уже у подъезда. Он схватил ее за локоть.
– Постой. Не слушай ее. Она злая, несчастная женщина. Она всем жизнь отравить пытается.
Алевтина вырвала руку.
– Не надо. Все в порядке.
– Не в порядке! – он заглянул ей в глаза. – Я же вижу. Аля… Сколько лет прошло? Тридцать? Тридцать один?
– Тридцать два, – автоматически ответила она.
Точная цифра повисла между ними, тяжелая, как могильная плита.
– Дай мне свой номер, – сказал он просто. – Пожалуйста. Нам надо поговорить. Не сейчас. Потом. Когда ты сможешь.
Она смотрела на него, на его обветренные губы, на седину на висках, и чувствовала, как внутри рушится плотина, которую она строила всю свою взрослую жизнь. Она продиктовала номер, сама не понимая, зачем. Он быстро вбил его в свой кнопочный, неубиваемый телефон.
– Я позвоню, – пообещал он. – Аля, не принимай близко к сердцу слова старой ведьмы.
Она кивнула и пошла прочь, не оглядываясь. Ветер толкал ее в спину, словно подгоняя, уводя от прошлого, которое внезапно стало настоящим.
Дома она первым делом выпила стакан воды. Руки дрожали. Обвинение Раисы, как кислота, разъедало душу. Маша. Ее девочка. Она представила лицо дочери, ее доверчивые глаза, и сердце сжалось от нежности и боли. Это была ложь. Грязная, отвратительная ложь. Но она была произнесена. И теперь жила своей жизнью.
Вечером приехал Олег. Он вошел, как всегда, уверенно, поставил на стол коробку с чизкейком.
– Ну, как твой котел? Победила?
Алевтина сидела в кресле, сжавшись в комок. Она должна была ему рассказать. Он ее будущий муж.
– Олег, мне нужно тебе кое-что сказать.
Она пересказала утреннюю сцену, стараясь говорить ровно, без эмоций. О встрече с Григорием она умолчала. Это было ее, отдельное. Она ждала от Олега поддержки, возмущения, теплых слов.
Он выслушал внимательно, нахмурив брови. Потом встал и начал ходить по комнате.
– Так. Значит, Раиса Игнатьевна, Дзержинского, сорок два, квартира семнадцать. Запомним. Обвинение серьезное. Клевета.
– Олег, это бред сумасшедшей!
– Бред или не бред, а слово сказано. Нам нужно действовать превентивно. Во-первых, я поговорю с Машей. Спокойно, без наездов. Просто выясню, кто эта внучка Сидоровых, что у них за компания.
– Не надо с ней говорить! Ты что, ей не веришь?
– Алечка, вера – это одно. А факты – другое, – он остановился перед ней. – Я просто хочу исключить любую, даже самую ничтожную вероятность. Во-вторых, нужно проверить твои лекарства. Сколько у тебя таблеток? Ты ведешь учет?
Алевтина смотрела на него, и ей казалось, что между ними выросла стеклянная стена. Он не видел ее боли, ее унижения. Он видел проблему. Задачу, которую нужно решить. Он был менеджером ее жизни.
– Ты предлагаешь обыскать комнату моей дочери и пересчитать мои таблетки? – тихо спросила она.
– Я предлагаю быть реалистами, – отрезал он. – В наше время всякое бывает. Я хочу защитить нашу будущую семью от любых слухов и грязи. Мы должны быть чисты.
Чизкейк на столе казался насмешкой. «Отметим три месяца до свадьбы». Алевтина встала.
– Я устала, Олег. Давай поговорим завтра.
Он кивнул, не заметив холода в ее голосе.
– Конечно, милая. Отдыхай. Завтра составим план действий.
Когда он ушел, Алевтина подошла к окну. Ветер не утихал. Она достала из ящика стола старый фотоальбом. Стройотряд. Молодые, смеющиеся лица. Вот она, тоненькая, с двумя косичками. А вот Гриша. Он смотрит прямо в объектив, и в глазах у него пляшут черти. Она провела пальцем по его изображению. Тридцать два года.
Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Неизвестный номер.
– Аля? Это Гриша. Я не вовремя?
– Нет, – ее голос был хриплым. – Нормально.
– Как ты?
– Жива.
– Я так и подумал, – в его голосе проскользнула теплая усмешка. – Ты сильная. Всегда была. Послушай, я понимаю, что сейчас не до этого, но… может, выпьем кофе завтра? Где-нибудь в центре. Просто поговорим. Как старые знакомые.
Она молчала, глядя на его фотографию в альбоме. Рядом на комоде стояла в рамке их с Олегом фотография. Два мира. Один – распланированный и безопасный. Другой – забытый, но живой.
– Аля?
Внутри нее что-то щелкнуло. Решение, которое зрело подсознательно, вырвалось наружу.
– Да. Давай выпьем кофе.
Следующий день был копией предыдущего. Тот же ветер, то же серое небо. Алевтина отменила визиты к подопечным, сославшись на недомогание. Она долго стояла перед зеркалом. Пятьдесят два. Сеточка морщин у глаз, две упрямые складки у губ. Следы времени. Но глаза… Глаза смотрели на нее по-другому. В них была не тревога, а решимость.
Они встретились в маленькой кофейне на Весенней. Он пришел первым. Сидел у окна, смотрел на улицу. Когда она вошла, он поднялся. Он был в простом свитере и джинсах, и казался моложе, чем вчера.
– Привет, – улыбнулся он. – Я уж думал, не придешь.
– Я обещала.
Разговор потек сам собой, легко, будто не было этих тридцати двух лет. Он рассказал, что работал на Севере инженером-буровиком, что жена умерла от рака три года назад. Что вернулся в Кемерово, чтобы быть рядом с дочерью и внуком. Живет в Кировском, в отцовском доме.
– А ты? – спросил он, глядя на нее поверх чашки с капучино.
– Я… – она запнулась. – Я была замужем. Давно развелась. Дочь, Маша, учится в университете. Я социальный работник. И… я помолвлена.
Последние слова она произнесла почти шепотом. Он не удивился. Только кивнул.
– Хороший человек?
– Надежный, – ответила она, и сама поняла всю фальшь этого слова.
Повисла пауза. Не неловкая – задумчивая.
– Знаешь, Аля, – сказал он тихо. – Я вчера, когда тебя увидел, весь вечер думал… Что было бы, если бы я тогда, на набережной, не смолчал? Если бы сказал: «Поехали со мной»?
– А что было бы, если бы я не отвернулась, а сказала: «Я тебя дождусь»? – она посмотрела ему прямо в глаза. – Нельзя войти в одну реку дважды, Гриша. Мы уже не те. И река другая.
– Я и не предлагаю входить в ту же реку, – он наклонился к ней через стол. – Та река была бурная, студенческая. А сейчас – другая. Спокойная, глубокая. Может, попробуем… просто посидеть на берегу? По-взрослому. Без иллюзий и юношеского максимализма.
Его слова были именно тем, что она хотела услышать. Не клятвы, не обещания. Просто предложение. Попробовать.
Она хотела сказать, что помолвлена, что это неправильно, что Олег хороший человек. Но вместо этого спросила:
– У тебя дочь… и внук?
Он понял все без слов. Его глаза потеплели.
– Да. Дочь Лена, ей двадцать восемь. А внуку, Степке, пять. Они моя жизнь.
Телефон Алевтины зажужжал. Олег. Она сбросила вызов.
– Мне нужно идти, – сказала она, поднимаясь.
– Я позвоню, – сказал он. Не вопросительно, а утвердительно.
Она вышла на улицу. Ветер все так же рвал и метал, но он больше не казался враждебным. Он был частью этого дня. Дня, когда что-то сдвинулось с мертвой точки.
Дома ее ждал Олег. Он сидел на кухне, и вид у него был мрачный. На столе перед ним лежала ее косметичка, и рядом – блистер с таблетками от мигрени.
– Я все проверил, – сказал он ровным, безжизненным голосом. – Вчера у тебя было шесть таблеток. Сегодня – тоже шесть. Значит, Маша их не брала.
Алевтина остановилась в дверях. Она смотрела на эти таблетки, на его сосредоточенное лицо, и чувствовала, как внутри все замерзает. Он не просто посчитал. Он ждал ее, чтобы отчитаться. Чтобы доказать ей, что его метод работает. Что он все проконтролировал.
– Ты… ты пересчитал мои таблетки? – она не узнала свой голос.
– Я же сказал, что мы должны быть уверены, – он поднял на нее глаза, не понимая ее реакции. – Теперь мы уверены. Проблема закрыта. Я даже позвонил этой Раисе, сказал, что если она еще раз откроет свой рот, я подам в суд за клевету.
Он ждал похвалы. А она видела перед собой чужого человека. Человека, который только что растоптал остатки ее доверия, ее достоинства. Который залез в ее сумку, в ее лекарства, в ее душу своими холодными, менеджерскими руками.
– Уходи, Олег, – сказала она тихо.
– Что? Алечка, ты чего? Я же все уладил!
– Уходи.
Она подошла к комоду, сняла с пальца кольцо, которое он ей подарил, и положила его на стол рядом с блистером таблеток.
– Я не могу так, – сказала она, глядя не на него, а куда-то сквозь него. – Я не могу жить на стройплощадке, даже если у нее надежный фундамент. Я не могу быть задачей, которую нужно решить. Я не вещь, которую нужно контролировать.
Он смотрел то на нее, то на кольцо. До него, кажется, начало доходить.
– Это из-за того разговора? Из-за таблеток? Аля, это же мелочь! Я хотел как лучше!
– Дело не в таблетках, Олег. Дело в том, что ты не поверил ни мне, ни моей дочери. Ты поверил в «проблему». А когда она не подтвердилась, ты счел ее «закрытой». А мое унижение? А страх Маши, если бы она узнала? Это куда списать? В какую графу твоего плана?
Он молчал. Впервые она видела его растерянным.
– Уходи, пожалуйста, – повторила она, уже тверже.
Он взял со стола кольцо, постоял мгновение и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
В квартире стало оглушительно тихо. Даже ветер за окном, казалось, присмирел. Алевтина села в кресло. Она не плакала. Она чувствовала опустошение и странное, горькое облегчение. Будто она только что вырвала больной зуб.
Она сидела так долго, может быть, час. Потом встала, взяла телефон и набрала номер Маши.
– Машунь, привет. Ты можешь говорить?
– Привет, мам. Да, перерыв между парами. Что-то случилось? Голос у тебя странный.
– Все в порядке, дочка. Даже лучше, чем было. Послушай, мне нужно тебе рассказать одну дикую историю. Только пообещай, что отнесешься к этому с юмором.
И она рассказала. Про Раису, про обвинение. Она говорила легко, почти смеясь над абсурдностью ситуации.
Маша помолчала, а потом рассмеялась.
– Мам, это жесть. Какая-то бабка из триллера. Наркоманка из меня, конечно, как из бегемота балерина. У меня сессия на носу, я кроме учебников ничего не вижу.
– Я знаю, котенок. Я ни на секунду не усомнилась.
– Я люблю тебя, мам.
– И я тебя, дочка. Очень.
Положив трубку, Алевтина почувствовала, как последний узел напряжения внутри развязался. Она нашла в контактах Олега и удалила его. Потом открыла список вызовов. Неизвестный номер. Она долго смотрела на него. Потом нажала «Создать новый контакт». Ввела имя: «Григорий». Просто «Григорий». Без смайликов и сердечек. Это было бы по-детски. А они теперь взрослые.
Она подошла к окну. Ветер стих. Низкие серые тучи разошлись, и в прореху выглянуло бледное осеннее солнце. Его лучи упали на ее старенький «Nikon», лежавший на подоконнике. Она взяла его в руки. Холодный металл привычно лег в ладонь.
Зазвонил телефон. Григорий.
– Привет, – его голос был осторожным. – Я не помешал?
– Нет, – ответила она, глядя на город, умытый дождем и залитый неярким светом. – Ты как раз вовремя.
– Как ты? Тот… твой жених… он ушел?
– Он больше не мой жених.
В трубке помолчали.
– Хочешь, я приеду? – спросил он. – Просто посидим. Могу привезти термос с шиповником. У меня самый лучший шиповник в городе.
Она улыбнулась. Не чизкейк. Не план действий. Просто термос с шиповником.
– Приезжай, – сказала она. – У меня есть печенье.
Она повесила трубку и осталась стоять у окна. В отражении она видела женщину с фотоаппаратом в руках. Женщину, у которой впереди был новый день. Она еще не знала, каким он будет. Но она знала, что встретит его с открытыми глазами. И это было только начало.