Не каждому по плечу, выяснив что к чему в пространстве - куда ни пойди, увидишь то же самое, что оставил за спиной, урегулировать отношения со временем, как с алкоголем.
Тому, кто большей частью действительно равнодушен к обеим стихиям, до конца физической жизни достаточно того, что давно плавает на поверхности.
Но будущее тянет ко дну, где вместо бездны ныряльщика поджидает горизонтальный фасад отеля Atlantique.
Еще раз про "Инку-эстонку"
Как известно, смыслом жизни молодого человека было самооправдание, чьими поисками он продолжал заниматься, даже перестав быть советским, а затем и молодым.
"Мы не хуже западных" - так звучит неофициальная строка в припеве гимна СССР, та, которую пели действительно миллионы.
Мы - не хуже западных" вместо "славься Отечество".
В начале было слово. Провозгласив "я - Мерлин Монро ", непутевая Инка-эстонка, наплодила кучу детей, в том числе и мальчиков.
Вплоть до какого-то скомороха из здешних перестроечных пузырей, присвоившего себе имя знаменитой, но несчастной актрисы.
Реплика Чурсиной эффектнее, потому что короче. Короче некуда. Короче только слово "финиш" под ногами бегуна-победителя.
Однажды мы встретили этого человека, если это был он, в пустынном метро. Сашка, та еще Venus Barbata, учтиво раскланялся с разгримированным травести: наш человек!
Я ограничился "римским салютом" отрицания, уточнив себе под нос: ваш человек.
Однако, грим не смывается, и маска утопленника прирастает к лицу еще на суше.
Жил да был на белом свете некто Эрнест Корешков - вылитый Том Джонс, говорили те, кто видел фото Тома Джонса, а видели его единицы, но Эрнесту было достаточно.
Только ни один заграничный "том джонс" не гордился тем, что он похож на самого Эрнеста Корешкова, инженера-алиментщика.
Молодых людей с синдромом "поросячьего ротика" (недоразвитый подбородок с ямочкой) избавила от комплекса популярность Рафаэля и Адамо. Прятать дефект под немодной бородой был готов далеко не каждый, а тут пожалуйста - кривляйся под "хой мехор ке маньяна" и "ми гран ноче" на зависть тем, у кого подбородок нормальный, как у Муссолини.
Кривлялись. Пока оба солиста не вышли из моды, и поросячий ротик снова превратился в то, чем он был изначально - физическим изъяном.
В моем квартале обитало сразу несколько таких "рафаэлей" и "адамо" - например, тот же Сява Подоржанский, перелетевший на Брайтон в крылатой карете "спецмедслужбы"...
Почему же мне - сыну простых ученых барон Эвола интересен и понятен, а вам нет? - кипятился юный центровой аспирант, ожидая от меня ответов на совсем другие просьбы.
Потому что бароны пишут для баронов. - спокойно объяснял я студенту. - А "простой ученый" не барон.
черновики школы кадавров
"Девяносто восемь и шесть" по-ихнему нормальная температура (еще полтора процента и будет неразбавленный)... да у кого она сегодня есть; даже если градусник показывает тридцать шесть и шесть, а вокруг полно веселых друзей, которые показывают друг другу здоровые языки и яркие галстуки, человека знобит и лихорадит, словно он один в каморке, у него тридцать девять и девять, и чей-то голос внушает ему: еще бы единичку и эту ртуть можно будет пить..."
Пара неиспользованных мовизмов в духе прозы авторов "Метрополя":
1983. Сентябрь. Полночь. Садовое кольцо. В такси с диссидентской попойки едут полузвезды полубогемного полубомонда.
Минуя посольство США с опущенным флагом, журналист-алкоголик Лёва Бредовский разродился, как обычно, плоским анекдотом на злобу дня.
По данным радиоперехвата. - неартистично и громко скандировал Лёва. - Корейский лайнер сбили китайцы.
Так и не дождавшись вопроса от пассажиров, он закончил:
Одного звали - Ну И Фуйни, а второго - Ну И Фуйну.
Не успели сбить, а уже придумали. - резюмировал горе-галерист Галочкин.
Для водителя, только что пропевшего дифирамб сталинским высоткам, "построенным на века", Лёвин анекдот был серпом по одному месту.
Помимо Лёвы, Галочкина и меня, четвертой пассажиркой в салоне желтой "Волги" была Лариса Брудняк - искусствовед из бухарских, широко известная в узком кругу как Лора Брубек. Обитала на стыке Бзикодристов, Хачепуряна и Каргокультсокой, переименованных грамотными людьми в "сексус", "плексус" и "нексус".
К последнему звену этой триады спереди как правило приставляли три веселых буквы.
В старших классах разозлила меня одна чувиха, неожиданно обгадив Тухманова, дескать, мелодии у него красивые, только он их зачем-то усложняет. Но это же интереснее, чем обычный монотонный семь сорок, возразил было я, надо только прислушаться.
Чувиха формально согласилась, но было видно, что она осталась при своём мнении, готовая ждать до коммунизма простой и ясной музыки.
Человек не мог думать самостоятельно, и вскоре я обнаружил, что многие другие рассуждают точно так же - надо писать проще, не озадачивая слушателя коварными модуляциями и хитрыми аккордами.
Молодцы нередко были солидарны с девицами в этом вопросе, так и не осилив Something, они выбирали, что попроще, например Don't Pass Me By, чтобы сперва изумлять пионервожатых, а потом отравлять ею - простотой этой, атмосферу экономных застолий, где неуместно ни то, ни другое
Так и прожили они лет тридцать, выпиливая сложные места, и нахваливая места понятные, чтоб "земля казалась ласковой", хотя и в этой песне есть свои нюансы.
При этом, на дюжину таких упрощенцев всегда находился один эстет, годами вникающий в Пасториуса и Эмерсона под гипнозом какого-нибудь "старца горы" из местечкового джаз-клуба.
Будущее слишком поздно наступило для этих людей, зато с учетом всех танталовых пожеланий тех, кому уже ничего не надо.
С одной стороны члены престижных жюри и редколлегий могут без комплексов и риска прослыть деревенщиной, горланить "оборону" даже после сорока, с другой, параллельно "следят" за импровизацией, нахваливая с милицейской щедростью разбодяженную травку, более изощренные снобы.
Обе фракции можно элементарно поменять местами. Они одинаково счастливы и ущербны немножечко по-своему.
На самом деле следят они не за импровизацией саксофонического проходимца, а за африканской шапочкой у него на лысине.
Шапочка на месте.
Обнажаются ветки
озирается память
мельтешат водомерки
словно пепел по льду
секретарши и клерки
ударяя в тимпаны
до указанной метки
маршируют в бреду
мимо порта дрейфуя
мы как будто рифмуем
океан с обезьяной
суету с пустотой
осень листья роняя
чуть едва заслоняет
что мерещится всуе
за последней чертой
продувной полустанок
телефонная будка
и вблизи туалета
газетный киоск
и особенно летом
едкий запах буфета
где я видел всё это
оплывает как воск.
