Весеннее солнце, настойчивое и по-хозяйски смелое, пробивалось сквозь тюлевую занавеску и заливало спальню теплым, золотистым светом. В этом свете пылинки, потревоженные моим рвением, кружились в медленном, гипнотическом танце. Я любила такие дни. Дни генеральной уборки, когда дом, казалось, вздыхал полной грудью, освобождаясь от зимней тяжести и ненужного хлама. В свои шестьдесят я находила в этом ритуале особое, почти медитативное удовольствие. Каждая вымытая рама, каждая аккуратно сложенная стопка белья в шкафу была маленькой победой над хаосом, утверждением порядка и стабильности. Той самой стабильности, на которой, как на прочном фундаменте, стояла вся моя жизнь.
Наша с Сергеем спальня была средоточием этого мира. Тридцать пять лет мы засыпали и просыпались в этой комнате. Здесь мы шептались по ночам, когда дети были маленькими, здесь радовались их успехам, утешали друг друга в редкие минуты печали. Массивная дубовая кровать, подарок на свадьбу от его родителей, казалась мне не просто мебелью, а немым свидетелем нашей общей истории, символом нерушимости нашего союза. Я всегда считала наш брак образцовым. Не в том смысле, что мы никогда не ссорились – всякое бывало, – а в том, что между нами никогда не было лжи. Мы были открытой книгой друг для друга. По крайней мере, я так думала.
Решив, что пришло время навести порядок и под кроватью, я вооружилась шваброй и с усилием отодвинула тяжелую тумбочку. Пришлось встать на колени, заглядывая в полумрак, где скопились вековые клубы пыли. Моя рука, обмотанная влажной тряпкой, скользнула по паркету и наткнулась на что-то твердое, прямоугольное. Не валенок, не забытый тапок. Что-то другое. Сгорая от простого любопытства, я подцепила предмет пальцами и вытащила его на свет.
Это была старая картонная коробка из-под обуви, бурая, с выцветшей надписью «Скороход». Пыль лежала на ней таким плотным слоем, что я чихнула. Кто и когда засунул ее сюда? Я не помнила, чтобы мы хранили что-то под кроватью. С легким недоумением я провела ладонью по крышке, стряхивая серую пелену, и открыла ее.
Внутри лежали фотографии. Стопка пожелтевших, с потрескавшимися уголками карточек. Сердце почему-то екнуло, охваченное необъяснимой тревогой. Первая фотография… Молодая женщина с большими, добрыми глазами и мягкой улыбкой. Она сидела на скамейке в парке, и осенние листья, казалось, золотым дождем осыпали ее светлые волосы. Я никогда не видела ее раньше. Чужое лицо. Чужая жизнь.
Я перебрала снимки. Вот эта же женщина, но уже с младенцем на руках, закутанным в кружевное одеяльце. Она смотрела на него с такой нежностью, с таким обожанием, что у меня на мгновение перехватило дыхание. А потом… потом я увидела его. Сергея. Совсем молодого, лет на десять моложе, чем когда мы познакомились. Он стоял рядом с этой женщиной, обнимая ее за плечи, и улыбался. Улыбался так открыто, так беззаботно и счастливо, как я, кажется, никогда не видела. На другом снимке он подбрасывал в воздух того самого младенца, и его лицо светилось чистым, незамутненным восторгом.
Холод начал медленно расползаться по моим венам. Это был мой Сергей. Мой муж. Но это была не я. И не наши дети. Это была другая, совершенно незнакомая мне семья, спрятанная под кроватью, на которой мы спали тридцать пять лет.
Я сидела на полу, посреди солнечной комнаты, и мир вокруг меня начал медленно рассыпаться. Пылинки в солнечном луче больше не казались волшебными – они выглядели как пепел сгоревших иллюзий. Я не знала, сколько так просидела, вцепившись в эти фотографии, как утопающий в обломок корабля.
Когда с работы вернулся Сергей, я все еще была там. Он вошел в спальню, как всегда, немного уставший, но с привычной мягкой улыбкой на губах.
- Ленуся, ты чего на полу? Затеяла переворот? – он рассмеялся, но тут же осекся, увидев мое лицо и коробку у меня на коленях.
Улыбка сползла с его лица. Он подошел ближе, и я увидела, как его взгляд застыл на фотографиях, разложенных веером на ковре. Он побледнел. Не просто изменился в лице – с него будто сошла вся кровь, оставив пергаментную, неживую маску.
- Что это? – тихо спросила я, и мой голос прозвучал чужим и дребезжащим.
Он молчал, глядя на снимки так, словно видел призраков.
- Сережа, я спрашиваю, что это за фотографии? Кто эта женщина?
Он медленно поднял на меня глаза. В них плескался страх. Настоящий, животный страх. Он моргнул, словно стряхивая оцепенение, и его лицо вдруг стало жестким, непроницаемым.
- Я… я понятия не имею, что это, – произнес он глухо, и каждое слово падало в тишину комнаты, как камень в глубокий колодец. – Впервые их вижу. Наверное, от старых жильцов осталось. Ты же знаешь, мы въехали в эту квартиру после размена…
Он говорил, а я смотрела на него и не верила своим ушам. Ложь была такой очевидной, такой неприкрытой, что резала слух. Он лгал мне. Мне, своей жене, с которой прожил жизнь. Лгал, глядя прямо в глаза.
- От старых жильцов? – переспросила я, поднимая фотографию, где он, молодой и счастливый, обнимал незнакомку. – А это, по-твоему, тоже старый жилец? Очень на тебя похож.
Он отшатнулся от фотографии, как от огня.
- Лена, прекрати! Я не знаю, что это за монтаж или чья-то дурацкая шутка! Я устал, я хочу ужинать. Выбрось этот хлам.
С этими словами он развернулся и вышел из комнаты, оставив меня одну. Одна в нашей спальне, которая внезапно стала чужой. Одна с коробкой чужих-своих фотографий. Одна с осознанием того, что под ногами, под самым фундаментом моей жизни, только что открылась бездонная, ледяная пропасть. И я летела в нее, не в силах за что-либо уцепиться.
Глава 2. Стена молчания
Следующие несколько дней превратились в пытку. Дом, который всегда был моей крепостью, стал полем невидимой битвы. Воздух, казалось, загустел от невысказанных слов и затаенных обид. Мы двигались по квартире как два призрака, стараясь не пересекаться, не встречаться взглядами. Каждое утро я готовила завтрак, ставила перед Сергеем тарелку, и мы ели в оглушительной тишине, нарушаемой лишь стуком ложек. Он утыкался в газету или в экран телефона, строя вокруг себя стену, а я чувствовала, как во мне закипает глухое, бессильное раздражение.
Коробка с фотографиями стала моим проклятием. Я не выбросила ее, как велел Сергей. Я спрятала ее в ящик комода, под стопку старого постельного белья. Но даже оттуда она словно источала холод, который проникал в самую душу. Ночами я лежала без сна, прислушиваясь к ровному дыханию мужа рядом, и в темноте перед глазами всплывало его лицо – то, с фотографии. Счастливое, влюбленное, принадлежащее другой женщине. Кто она? Этот вопрос бился в моей голове, как пойманная птица. Почему он лжет? Что еще он скрывает?
Мой мир, такой понятный и предсказуемый, рассыпался на части. Я начала перебирать в памяти всю нашу жизнь, все тридцать пять лет, ища в прошлом намеки, несостыковки, трещины, которых раньше не замечала. Вспоминала его редкие приступы необъяснимой тоски, когда он мог часами молча смотреть в окно. Его нелюбовь к старым фотоальбомам – он всегда отмахивался, говорил: «Да что там смотреть, Лен, все и так в памяти». Его странную реакцию на одну из моих подруг, которую звали Ольга. Он всегда морщился, когда я произносила это имя, и старался свести общение с ней к минимуму. Раньше я списывала это на простую антипатию, но теперь…
Я несколько раз пыталась возобновить разговор. Выбирала момент, когда он, казалось, был в хорошем настроении, подходила осторожно, издалека.
- Сереж, давай все-таки поговорим о тех фотографиях… Мне это не дает покоя.
Его лицо мгновенно каменело. - Лена, я же сказал тебе – я ничего не знаю. Тема закрыта. Зачем ты мучаешь и себя, и меня?
- Но ты же на них! Это же очевидно! – срывалась я.
- Значит, это не я! Или какой-то розыгрыш из прошлого, о котором я давно забыл! – он повышал голос, и в его глазах появлялась злая, колючая искра. – У тебя что, других забот нет? Внукам лучше позвони!
И он уходил, хлопая дверью, или включал телевизор на полную громкость, отгораживаясь от меня шумом футбольного матча. Стена между нами росла, становилась выше и толще с каждым днем. Я чувствовала себя преданной дважды: сначала той, прошлой тайной, а теперь – его упрямым, жестоким молчанием.
Отчаяние толкало меня на поступки, которых я сама от себя не ожидала. Я, Елена, библиотекарь, человек системы и порядка, начала свое тихое, дилетантское расследование. Я доставала фотографии, когда мужа не было дома, и часами разглядывала их под лупой, пытаясь найти хоть какую-то зацепку: название улицы на заднем плане, вывеску магазина, номер машины. Все было тщетно.
Однажды вечером, не в силах больше выносить это напряжение, я решилась на отчаянный шаг. Сергей уехал на дачу – впервые за много лет один, сославшись на необходимость починить крышу. Я знала, что он просто сбежал от меня. Пустая квартира давила своей тишиной. Я подошла к книжному шкафу, где на верхней полке, в самом дальнем углу, стояли его старые, институтские книги. Книги, к которым он не притрагивался десятилетиями. Что я надеялась там найти? Не знаю. Просто слепой инстинкт.
Я доставала тяжелые, пахнущие пылью тома по сопромату и теоретической механике, пролистывала их, и ничего… И вдруг, в толстом учебнике по высшей математике, между страницами, я наткнулась на него. Засохший, почти истлевший цветок василька, приклеенный к пожелтевшей бумаге скотчем. А под ним, выведенная знакомым, но более молодым и размашистым почерком Сергея, надпись: «Моей Ольге. Навсегда».
Ольга. Вот оно. Имя, которое он не любил. Имя, которое теперь обрело плоть и кровь. Я прижала книгу к груди, и сердце заколотилось так сильно, что, казалось, его стук слышен был во всей квартире. Это был не просто ключ. Это было доказательство его лжи. Навсегда. Каким же цинизмом теперь звучало это слово, написанное им когда-то для другой женщины!
Гнев и боль смешались во мне в горький коктейль. Я должна была узнать, кем была эта Ольга. Узнать все. И я знала, кто мог мне помочь. Баба Зина. Старушка-соседка с первого этажа, которая жила в нашем доме еще дольше, чем мы. Она знала всех и вся, помнила, кто на ком женился, кто с кем развелся и кто когда родился. Она была живой энциклопедией нашего двора.
Схватив книгу с васильком, я, как была, в домашнем халате, выбежала на лестничную клетку и бросилась вниз. Это был мой последний шанс разрушить стену его молчания. Или разбиться о нее окончательно.
Глава 3. Осколки чужой жизни
Лавочка у подъезда была троном бабы Зины. С этого наблюдательного пункта она десятилетиями обозревала жизнь нашего двора. Увидев меня, несущуюся по лестнице в домашнем халате, она оторвалась от своего вязания и уставилась на меня поверх очков.
- Леночка, ты чего, как на пожар? Случилось что?
Я плюхнулась рядом с ней на скамейку, пытаясь перевести дух. Руки дрожали.
- Баб Зин, мне… мне помощь ваша нужна. Вы ведь Сергея моего помните, когда он еще молодой был? До меня?
Она хитро прищурилась, отложив спицы. - Сережку-то? А как же не помнить. Хороший парень был. Тихий, вежливый. А что стряслось-то? Обидел он тебя, что ли, старый хрыч?
- Нет, то есть да… В общем, это сложно, – я запнулась, не зная, с чего начать. Потом решилась и протянула ей книгу, раскрыв на странице с цветком. – Вы не знаете… не помните женщину по имени Ольга? Она была как-то связана с Сергеем.
Лицо бабы Зины медленно изменилось. Веселое любопытство уступило место осторожности и чему-то похожему на сочувствие. Она сняла очки, протерла их краем кофты и долго смотрела на засохший василек.
- Оленька… – выдохнула она почти шепотом. – Господи, сколько же лет прошло… Помню, конечно. Как такую забудешь. Ангел, а не девка была. Светилась вся, как солнышко.
Мое сердце сжалось в тугой, болезненный комок.
- Она была его… женой? – выдавила я.
Баба Зина кивнула, не глядя на меня. Ее взгляд был устремлен куда-то в прошлое.
- Женой. Первой. Они тут, в соседнем подъезде, комнату снимали. Любовь у них была – на весь двор видно. Он на руках ее носил, пылинки сдувал. А она на него смотрела, как на икону. Мы все радовались за них. Думали, вот она, настоящая семья. Потом сынок у них родился, Мишенька. Сережка-то наш тогда от счастья сам не свой был. Все с коляской гулял, никому не доверял. Гордился…
Она замолчала, и в этой паузе я услышала гул приближающейся катастрофы.
- А что… что с ними случилось? – прошептала я, уже зная, что ответ будет страшным.
- Беда, Леночка. Беда страшная, – баба Зина тяжело вздохнула и перекрестилась. – Это ж осенью было, как сейчас помню, слякоть, дождь… Они на стареньком своем «Москвиче» к ее родителям в деревню поехали. А на трассе… то ли гололед, то ли водитель встречной фуры уснул… В общем, смяло их машину, как жестянку. Оленька с Мишенькой – сразу насмерть. А Сережку врачи еле вытащили. Он тогда в больнице несколько месяцев лежал, весь переломанный. Но самое страшное – не кости. Душа у него тогда сломалась.
Я сидела, оцепенев, и слушала ее тихий, скрипучий голос, а перед глазами вставали картины: улыбающаяся женщина с фотографии, младенец в кружевах, молодой, счастливый Сергей… искореженный металл…
- Когда он вышел из больницы, его не узнать было, – продолжала баба Зина. – Почернел весь от горя, будто за одну ночь постарел на двадцать лет. Стал молчать все время. А потом съехал отсюда. Собрал вещички, какие остались, и пропал. Мы думали, не выкарабкается, сопьется или руки на себя наложит. А он, видать, сильный оказался. Уехал, говорят, в другой город, чтобы все с чистого листа начать. Чтобы ничего не напоминало. А через пару лет вот с тобой появился. Мы, старые соседи, тогда ахнули. Посмотрели на тебя – хорошая женщина, серьезная. И решили не лезть. Его жизнь, его горе. Зачем прошлое ворошить? Может, он тебе и не рассказывал ничего…
- Не рассказывал, – глухо подтвердила я.
Теперь все встало на свои места. Его ложь. Его страх. Его ненависть к имени «Ольга». Его нежелание смотреть старые альбомы. Это была не измена. Это была трагедия, настолько чудовищная, что он решил похоронить ее, выжечь из своей памяти, замуровать в самой глубокой и темной камере своей души. А я, со своей дурацкой коробкой, взломала эту камеру и выпустила всех призраков наружу.
Я поблагодарила бабу Зину, сама не помня как, и побрела обратно в квартиру. Ноги были ватными. Внутри меня бушевала буря. Гнев на его ложь боролся с сокрушительной жалостью к тому молодому парню, который в один миг потерял все. Обида на то, что он не доверился мне, не разделил со мной свою боль, смешивалась с пониманием того, что он просто пытался выжить. Он не предавал меня. Он защищал. Защищал себя от невыносимых воспоминаний и, как ему казалось, защищал меня от своего прошлого, от своего горя. Он построил нашу семью на выжженной земле своей прежней жизни, надеясь, что пепел никогда не пробьется наружу.
Я вошла в нашу спальню и достала из комода коробку. Теперь я смотрела на эти фотографии совсем другими глазами. Это были не улики, а памятники. Памятники великой любви и страшной потери. Я смотрела на улыбающуюся Ольгу и не чувствовала ревности. Только безмерную грусть. Она не была моей соперницей. Она была частью истории человека, которого я любила. Той частью, которую он так отчаянно пытался отрезать и забыть.
Когда вечером с дачи вернулся Сергей, я ждала его. Коробка с фотографиями стояла на кухонном столе. Рядом лежала раскрытая книга с засохшим васильком. Я знала, что этот разговор будет самым трудным в нашей жизни. Но я также знала, что он был необходим. Стена молчания должна была рухнуть. Сегодня. Сейчас. Иначе под ее обломками мы были бы погребены оба.
Глава 4. Исповедь
Сергей вошел на кухню устало, сбросив у порога рабочие ботинки. Он увидел меня, сидящую за столом, и его взгляд сразу упал на коробку и книгу. Он замер. Вся его напускная броня, которую он носил последние дни, осыпалась в один миг. Он выглядел растерянным, загнанным в угол и бесконечно уставшим.
Тишина на кухне была такой плотной, что, казалось, ее можно было потрогать. Я не начинала разговор с обвинений. Я просто молча подвинула к нему книгу, открытую на той самой странице.
- "Навсегда", Сергей? – тихо спросила я, и в моем голосе не было злости, только боль. – Ее звали Ольга.
Он медленно опустился на табурет напротив меня, словно у него подкосились ноги. Он смотрел на засохший цветок, и его плечи ссутулились. Он рухнул, не физически, а внутренне. Вся его оборона пала.
- Откуда ты… – прошептал он.
- Баба Зина. Она все помнит. Она рассказала мне. Про Ольгу. Про вашего сына… Мишу.
При звуке имени сына он вздрогнул, как от удара. Он закрыл лицо руками, и его плечи затряслись. Впервые за тридцать пять лет нашей совместной жизни я видела, как мой сильный, сдержанный, всегда такой надежный муж плачет. Не просто пускает слезу, а рыдает – беззвучно, судорожно, всем телом, как плачут от горя, которое нельзя ни выплакать, ни забыть.
Я встала, подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он не отстранился.
- Почему, Сережа? – спросила я, и голос мой дрогнул. – Почему ты молчал? Все эти годы…
Он убрал руки от лица. Его глаза были красными, полными такой застарелой, глубокой боли, что у меня у самой навернулись слезы.
- Я… я не мог, Лена. Не мог, – его голос был сдавленным, хриплым. Он начал говорить, прерываясь, с трудом подбирая слова, словно вытаскивал их из себя вместе с осколками стекла. – Когда это случилось… я умер вместе с ними. Та часть меня, которая умела радоваться, мечтать, верить… она осталась там, на том шоссе, в том искореженном железе. Я не хотел жить. Врачи меня собрали по кускам, но внутри была только выжженная пустыня.
Он смотрел куда-то сквозь меня, в свое прошлое.
- Я сбежал. Сбежал из того города, от знакомых, от их жалости, от всего, что напоминало мне о ней. Я уехал, поклявшись себе, что больше никогда… никогда не произнесу ее имени. Я похоронил их. Не только в земле, но и в себе. Я думал, если я буду молчать, если заставлю себя забыть, то боль уйдет. Я хотел начать жизнь с чистого, белого листа. Совсем новую жизнь.
Он перевел взгляд на меня.
- А потом я встретил тебя. Ты была… как глоток свежего воздуха. Спокойная, надежная. С тобой я почувствовал, что снова могу дышать. Я полюбил тебя, Лена, очень полюбил. Но я так боялся… Боялся, что если расскажу тебе, то тень моего прошлого упадет и на тебя. Что ты будешь видеть во мне не мужа, а вдовца, вечно скорбящего по другой. Я не хотел делить тебя со своими призраками. Я хотел дать тебе целого себя, нового, без этой страшной истории. Я думал, что защищаю тебя, наше будущее, нашу семью. Я лгал из страха. Из эгоистичного страха снова пережить ту боль и из страха причинить ее тебе. Я был уверен, что поступаю правильно… какой же я был дурак.
Слезы текли по его щекам, по глубоким морщинам, и он их не вытирал. Он рассказывал мне все. Про их знакомство с Ольгой, про их скромную свадьбу. Про то, как он впервые взял на руки крошечного Мишу и почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Про тот роковой день, про больницу, про пустоту, которая пришла потом. Это была исповедь, которую он держал в себе больше тридцати пяти лет.
А я слушала. И мой гнев, моя обида таяли, смываемые потоком его горя. Я видела перед собой не лжеца, не предателя, а глубоко раненого, измученного человека, который в одиночку нес на себе непосильную ношу. Его молчание не было стеной, которую он выстроил против меня. Это была стена, которую он выстроил вокруг своего разбитого сердца, чтобы его осколки не ранили тех, кого он любит.
Когда он замолчал, обессиленный, я обошла стол и села рядом с ним на корточки. Я взяла его большие, огрубевшие руки в свои.
- Какой же ты глупый, Сережа… – прошептала я сквозь слезы. – Почему ты не доверился мне? Почему ты решил, что должен нести все это один? Мы ведь семья. Мы бы справились. Вместе.
Он поднял на меня свои заплаканные глаза, и в них было столько раскаяния и столько облегчения, будто с его души сняли камень, который давил на нее десятилетиями.
- Прости меня, Лена… Прости, если сможешь…
Я обняла его, крепко-крепко, прижимаясь к его дрожащим плечам. И он обнял меня в ответ. Мы сидели так посреди нашей кухни, двое немолодых людей, и плакали. Плакали о его потерянной семье, о его многолетней боли, о моей недавней обиде, о годах, прожитых во лжи во спасение. И эти слезы смывали все недоверие, всю горечь. Стена между нами рухнула, и под ее обломками мы наконец-то нашли друг друга. Настоящих. Не идеальных. Но живых.
Глава 5. Общая история
Следующее утро было не похоже на все предыдущие. Проснувшись, я почувствовала не привычную тяжесть в груди, а какую-то звенящую пустоту, которая постепенно наполнялась тихой, светлой грустью. Сергей спал рядом, и во сне его лицо выглядело умиротворенным, как будто после долгой, изнурительной болезни наконец-то спала температура.
Мы пили кофе на кухне в тишине, но это была уже не та давящая, враждебная тишина прошлых дней. Это было молчание понимания, молчание двух людей, которые прошли через шторм и вышли на берег, уставшие, но вместе. Он посмотрел на меня через стол, и в его глазах была такая бездонная нежность и благодарность, что я поняла – все будет хорошо. Мы справимся.
Днем он сам достал с антресолей старый, пыльный чемоданчик.
- Здесь… здесь все, что осталось, – сказал он тихо.
Внутри были не только фотографии из той коробки, но и другие вещи. Маленькие вязаные пинетки. Свидетельство о рождении на имя Михаила Сергеевича. Несколько писем, перевязанных ленточкой, написанных каллиграфическим женским почерком. Его обручальное кольцо от первого брака. Он хранил все это, как хранят священные реликвии, спрятав от всего мира и от самого себя.
Мы сели на диван в гостиной, и он, впервые без страха и боли, начал рассказывать. Он показывал мне фотографии и говорил: «А это мы на речке… Оля так любила полевые цветы». «А вот Мишке здесь три месяца, смотри, какой серьезный». Он говорил, а я слушала, и в моем сердце не было ни капли ревности. Я видела не соперницу, а молодую, красивую женщину, которую мой муж когда-то очень любил. Я сочувствовала ей, сочувствовала их оборвавшейся истории. Я понимала, что эта женщина, эта Ольга, не отняла у меня часть моего мужа. Наоборот, ее любовь сделала его тем, кем он стал – человеком, способным на глубокие и сильные чувства.
Вечером мы взяли самую лучшую фотографию Ольги с Мишей, вставили ее в простую деревянную рамку и поставили на комод, рядом с фотографиями наших детей и внуков. Это больше не было тайной. Это стало частью нашей общей истории. Болезненной, трагической, но нашей.
Конечно, боль не ушла за один день. Иногда я видела, как Сергей застывал взглядом на этой фотографии, и понимала, что рана в его душе никогда не затянется до конца. Но теперь ему не нужно было прятать свою печаль. Он мог подойти ко мне, молча обнять, и я понимала все без слов. Я гладила его по седой голове и шептала: «Я рядом, Сережа. Я с тобой».
Наш брак изменился. Из спокойной, тихой гавани, какой я его себе представляла, он превратился в нечто иное. Он стал глубже, сложнее, но при этом несравнимо честнее и крепче. Ушла иллюзия идеальности, но на ее место пришла настоящая, зрелая близость, построенная не на умолчании, а на полном, безоговорочном принятии друг друга – со всеми шрамами, потерями и призраками прошлого.
Я поняла, что прожить жизнь с человеком – это не просто делить с ним постель и быт. Это значит принять всю его историю, даже ту, что случилась до тебя. Принять его боль как свою и помочь нести ее, какой бы тяжелой она ни была.
Иногда, проходя мимо комода, я смотрю на улыбающуюся Ольгу и мысленно говорю ей: «Спасибо». Спасибо за ту любовь, что ты подарила этому человеку. Не волнуйся, он в хороших руках. Я его не отдам. И его прошлое – тоже. Теперь оно и мое. Навсегда.