Утро начиналось с привычной рутины, выверенной годами до мельчайших деталей. Я, Светлана, 38-летняя женщина, которая, по общему мнению, «сделала себя сама», старалась встречать каждый новый день с достоинством, с тем самым, которого, казалось, так не хватало в детстве. Кофе. Крепкий, почти черный, с тонкой струйкой молока, что оставляла на поверхности причудливые узоры, так похожие на витиеватые лабиринты моей собственной памяти. Вид из окна тринадцатого этажа — серые новостройки, редкие пятна зелени, бесконечный поток машин, спешащих куда-то по своим, таким важным делам. Мне всегда казалось, что эти узоры и потоки — метафора моей жизни: строгая, упорядоченная, но где-то глубоко внизу скрывающая неизведанные глубины и тайны.
Я работала в крупной консалтинговой компании, специализируясь на стратегическом планировании для бизнеса. Моя работа требовала полной отдачи, аналитического ума и способности быстро принимать решения, оставаясь при этом абсолютно невозмутимой. Что ж, невозмутимости мне было не занимать. Я научилась этому искусству в совершенстве. Наверное, еще тогда, когда поняла, что жизнь не будет подносить мне все на блюдечке. Наоборот — придется вырывать каждый кусок зубами, с кровью. С кровью, которую я, впрочем, научилась тщательно скрывать. Как и все остальные эмоции, что рвались наружу всякий раз, когда натыкалась на что-то, напоминавшее о прошлом.
В офисе меня знали как Светлану Владимировну, профессионала с большой буквы, способного вырулить любую, даже самую безнадежную сделку. Мои коллеги уважали меня, возможно, даже побаивались моей сдержанности. Лишь ближайшая подруга, Марина, знала, *почему* эта сдержанность стала моей второй натурой. Мы с ней делились всем, что накопилось, но даже Марине я редко позволяла заглянуть в самые потаённые уголки души, где затаились старые, еще детские обиды, те самые, что сжимали сердце ледяными тисками.
В этот вторник все началось, как обычно. Утреннее совещание прошло бодро и продуктивно. Мой шеф, Константин Сергеевич, вечно энергичный и суетливый, буквально светился от предвкушения новой крупной сделки.
— Светлана Владимировна, — произнес он, опершись на стол, — у нас с вами сегодня важнейшая встреча. Новый клиент. Очень крупный игрок на рынке, с серьезными планами на расширение. Нам нужно показать себя с лучшей стороны.
Я кивнула, просматривая досье на планшете. Андрей Петрович. Генеральный директор компании "Вершина". Фирма занимается разработкой программного обеспечения для логистических компаний. Впечатляющий оборот, несколько успешно реализованных проектов. _Перспективный клиент, что и говорить_.
— Подготовьте презентацию по нашим кейсам в схожих отраслях, — добавил Константин Сергеевич. — И будьте готовы к глубокому погружению. Говорят, человек непростой, но очень толковый.
— Будет сделано, Константин Сергеевич, — отозвалась я, уже перебирая в голове возможные сценарии переговоров.
Следующие несколько часов пролетели незаметно в вихре подготовки. Я дотошно проверяла каждую цифру, каждую формулировку. К полудню презентация была готова, отшлифована до блеска. Я надела свой любимый деловой костюм — строгий, цвета графита, с тонкой белой полоской, что придавала мне еще более собранный и уверенный вид. В нем я чувствовала себя неприступной крепостью, готовой отразить любую атаку. Эта внешняя оболочка была моей броней, моим щитом, защищавшим от мира, что однажды уже сделал мне больно.
В 14:00 мы с Константином Сергеевичем направились в переговорную. Сердце билось ровно, без единого сбоя. Волнения не было. Только рабочий настрой, хладнокровие, отточенное годами. Переговорная была просторной, со стеклянной стеной, выходящей на оживленный проспект. Большой овальный стол из темного дерева ждал нас. Мы сели, ожидая клиента.
Дверь отворилась. Вошел Андрей Петрович. За ним — его секретарь и еще один коллега, по-видимому, технический директор.
Я подняла глаза, чтобы, как обычно, поприветствовать гостя с вежливой, чуть отстраненной улыбкой. И тут мой мир замер. Стрелки часов остановились, воздух застыл в легких, а в ушах зазвенела нарастающая тишина, оглушительная и пронзительная.
Передо мной стоял мужчина лет шестидесяти пяти. Высокий, с серебристой проседью в волосах, но еще крепкий, с гордой осанкой. Его глаза. Глубокие, сине-серые, с легкими морщинками в уголках. Мои глаза. Мой нос с небольшой горбинкой. Форма губ. _Боже мой, нет… этого не может быть._
В моей голове, как в старом диапроекторе, замелькали картинки из далекого детства: яркое летнее солнце, высокая трава, смех… Мужчина с точно такими же глазами, подбрасывающий меня в воздух, а потом ловящий крепкими, родными руками. Его голос, звенящий в солнечном дне: «Моя Светуля! Моя принцесса!» А потом – пустота. Горячий, обжигающий воздух. Тишина. И мама, плачущая у окна.
Моя улыбка замерла на губах, превратившись в нечто, что, казалось, вот-вот рассыплется в прах. Внутренний крик, глухой и беззвучный, ударил по вискам, угрожая разрушить выстроенную годами стену самообладания. _Это он. Это Андрей. Это… мой отец._
Я почувствовала, как по спине пробежал ледяной холодок, а ладони моментально вспотели. Но я не могла выдать себя. Не сейчас. Не здесь. На работе. На важнейшей встрече. Я медленно, стараясь не дрогнуть ни одним мускулом, протянула руку, изображая уверенность, которой у меня сейчас не было и в помине.
— Светлана Владимировна, — произнес Константин Сергеевич, представляя меня, — наш ведущий специалист.
Голос прозвучал как будто издалека, сквозь ватную пелену. Я сделала над собой невероятное усилие и выдавила из себя:
— Очень приятно, Андрей Петрович.
Его рука коснулась моей. Теплая, крепкая. _Точно такая же, как в детстве. Ощущение дежавю было до боли явственным. Оно было настолько сильным, что я едва не отдернула руку_. Он слегка сжал мою ладонь. Его взгляд встретился с моим. На долю секунды. Что-то мелькнуло в этих сине-серых глазах — что-то неуловимое, похожее на секундное узнавание, на вспышку воспоминания. Но тут же оно погасло, спрятавшись за безупречной деловой маской. Он кивнул, коротко, без эмоций, и сел напротив, выжидающе глядя на Константина Сергеевича.
Мое сердце продолжало биться, но теперь это был сумасшедший барабанный бой, угрожающий разорвать грудную клетку. Все внутри кричало: _"Скажи ему! Спроси! Почему?!"_ Но внешний голос, голос профессионала, твердил: _"Держи себя в руках, Светлана. Держи себя в руках. Сейчас не время и не место."_
Началась встреча. Константин Сергеевич что-то говорил о достижениях нашей компании, о перспективах сотрудничества. Я слушала, но ничего не понимала. Мой мозг работал на два фронта: одна его часть отчаянно пыталась анализировать деловую информацию, а другая — металась по коридорам памяти, пытаясь склеить обрывки прошлого с шокирующей реальностью настоящего. Каждое слово Андрея Петровича, каждое его движение, каждый жест — все это проходило через меня электрическим разрядом, вызывая бурю эмоций, которую я из последних сил запихивала глубоко внутрь.
Я едва справлялась. Мой голос, когда пришла очередь представлять мою часть презентации, был, к счастью, ровным, без единой фальшивой нотки. Я говорила о цифрах, о стратегиях, о наших успехах, но мой взгляд постоянно цеплялся за него, за человека напротив, что когда-то был для меня целым миром, а потом бесследно исчез, оставив за собой лишь зияющую пустоту.
Андрей Петрович слушал внимательно. Иногда он задавал острые, очень толковые вопросы, и я отвечала, черпая ответы из самых глубин своего профессионализма, который сейчас был единственной опорой в этом безумном вихре. Ни разу за время встречи он не выдал ни одной эмоции, не сделал ни одного движения, которое бы хоть на йоту подтвердило, что он меня узнал. Или он был потрясающим актером. Или ему было все равно. Обе мысли были одинаково невыносимы.
Встреча подошла к концу. Они пожали нам руки, поблагодарили. Андрей Петрович, обмениваясь со мной коротким, ничего не выражающим взглядом, сказал:
— Благодарю, Светлана Владимировна. Очень профессионально.
Это было словно пощечина. Он хвалит мою работу, мое *профессионализм*! Но ни словом, ни намеком не выдает, что видит в этой профессиональной женщине ту маленькую девочку, которую когда-то бросил. _Значит, он не узнал? Или просто притворяется?_ Вопрос жёг изнутри.
Я выдохнула, когда дверь за Андреем Петровичем и его свитой закрылась. Слишком долгий, слишком вымученный выдох, полный невысказанных вопросов и невыплаканных слез. Константин Сергеевич, сияющий от успеха, повернулся ко мне.
— Ну, Светлана Владимировна! Поздравляю! Мы его зацепили! Я видел по его глазам — заинтересован. Отличная работа!
Я лишь выдавила подобие улыбки. Зубы свело от напряжения. В горле стоял ком, который не давал проглотить ни единого слова, ни единой эмоции.
— Да… — хрипло выдавила я, пытаясь вернуть голосу прежнюю твердость. — Кажется, да.
Все внутри меня дрожало, будто струны, натянутые до предела, готовые лопнуть от малейшего прикосновения. _Он. Он был здесь. Мой отец._ Человек, который исчез из моей жизни тридцать три года назад, оставив за собой лишь выжженную пустыню и постоянное ощущение незавершенности, теперь сидел напротив меня, как *клиент*. Как будто ничего не произошло. Как будто мы просто два посторонних человека, которых свел деловой этикет. Этот театр абсурда доводил меня до исступления.
Весь оставшийся рабочий день прошел как в тумане. Я механически отвечала на звонки, подписывала документы, делала вид, что полностью вовлечена в процесс. Но на самом деле мое сознание было полностью поглощено одним-единственным образом: его сине-серыми глазами, так похожими на мои. Я вспоминала его улыбку, его руки, его запах… _Как мог он так просто уйти? Почему? И неужели он совсем меня не узнал?!_ Эта мысль была самой болезненной. Значит, я для него – лишь одно из лиц в череде чужих, незапоминающихся людей. Просто очередной специалист, очередной контракт. Боль пронзила грудь, остро, как осколок стекла.
К вечеру, когда коллеги уже стали собираться домой, я осталась в офисе одна. Тишина была гнетущей. Я смотрела на пустующее кресло напротив, на место, где сидел он. _Андрей Петрович. Мой отец._ Слово «отец» застряло в горле. Оно было чужим, колючим, почти ненавистным. В моем лексиконе его давно заменили слова «тот мужчина», «человек, который ушел», «он».
Я закрыла ноутбук, выключила свет в кабинете. Шаги гулко отдавались в пустых коридорах. Казалось, каждый эхом повторял: «Он был здесь… Он был здесь…» В метро, среди толпы уставших лиц, я чувствовала себя как никогда одинокой. Боль, которую я так старательно заталкивала глубоко внутрь на протяжении всего дня, теперь вырывалась наружу, накатывая волнами. Глаза горели, дыхание стало поверхностным. Я чувствовала себя пятилетней девочкой, которой только что сказали, что папа больше не придет.
Дома, вместо того чтобы включить телевизор или принять душ, я прошла на кухню и бездумно налила себе бокал красного вина. Оно было терпким, но совсем не заглушало шум в голове. Я оперлась локтями о стол, уткнувшись лицом в ладони. Слезы… Они давно уже не были частью моего ежедневного ритуала. Я считала себя сильной, научившейся не плакать, не жалеть себя. Но сейчас, в этой глухой тишине моей одинокой квартиры, они текли сами собой, обжигая щеки. Горькие, соленые слезы той пятилетней девочки, которая так и не дождалась папу.
Воспоминания нахлынули с новой силой. Маленькая я, Светуля, катаюсь на качелях в нашем старом дворе. Папа, смеясь, раскачивает меня выше и выше, обещая, что скоро я достану до неба. Я верю. Я всегда верила ему. Его широкая улыбка, его сильные руки. Потом мама плачет ночами напролет. Потом она говорит, что папа уехал в «долгую командировку». Но я видела, как она каждый день смотрит в окно, и каждый день ее глаза тускнеют. Командировка превращается в «он выбрал другую жизнь», а потом и вовсе в затянувшееся молчание, словно эта тема стала запретной, табу.
_Почему, мама? Почему ты не сказала мне правду?_ Этот вопрос мучил меня не меньше, чем отсутствие отца. Мама, Лидия Петровна, всегда была моременским, спокойным оплотом моей жизни. Она одна вырастила меня, работая на двух работах, отказывая себе во всем. Я ее очень любила и уважала. Но тема отца была для нее болезненной, и я, уже взрослая, научилась обходить ее стороной, щадя ее боль.
Но теперь… Теперь все изменилось. Теперь это не просто старая боль, это – живой человек, появившийся в моей жизни, да еще и в таком контексте! На работе! _Как я должна вести себя дальше? Как я могу работать с ним, зная, кто он?_ Профессионализм? Где граница, за которой профессионализм уступает место человеку, с его ранами и чувствами?
В тот момент я поняла: так дальше не может продолжаться. Я не могу просто так пройти мимо. Я не могу сделать вид, что это просто Андрей Петрович, клиент. Я должна знать. Должна получить ответы, которые так долго ждала. Даже если эти ответы будут болезненными, даже если они снова разорвут мою душу в клочья.
Мой взгляд упал на телефон. Номер мамы был в быстром наборе. Палец дрогнул. Делать ли это сейчас? Позвонить ей, всколыхнуть все старые обиды, все недосказанности? Разрушить хрупкое равновесие, которое мы строили годами?
Но что, если это мой единственный шанс? Единственный шанс понять, почему мир рухнул, когда мне было пять? И самое главное — единственный шанс узнать, узнал ли он меня сегодня. _Он должен был меня узнать. Или я настолько изменилась, что от той Светули не осталось и следа?_ Эта мысль была страшнее всего. Страшнее гнева, страшнее обиды. Она была похожа на полный отказ от моего существования, от моего прошлого.
Я взяла телефон в руку. Палец, на этот раз уверенно, нажал на кнопку вызова. Долгие гудки казались вечностью. Сердце колотилось в ожидании, словно пыталось выпрыгнуть из груди.
— Алло? — раздался в трубке чуть усталый, но родной голос мамы.
Я сделала глубокий вдох. Мой голос дрогнул, но я собрала все силы.
— Мам… мне нужно с тобой серьезно поговорить. Прямо сейчас. Про него. Про папу._Продолжение Главы 1_
— Мам… мне нужно с тобой серьезно поговорить. Прямо сейчас. Про него. Про папу.
В трубке наступила оглушительная тишина. Секунда, две, три… Казалось, сам воздух взорвался невысказанными словами, годами скопившихся обид и умолчаний.
— Светлана? Что-то случилось? Ты… ты в порядке? — наконец, голос мамы прозвучал, но в нем проскользнула тревога, а еще — легкое подозрение, словно она уже чувствовала, *что* стоит за моими словами. Она всегда была очень тонкой.
— Да, мам, я в порядке. Но… — Я сглотнула, пытаясь унять дрожь в голосе, — Я сегодня… встретила его.
Снова тишина. На этот раз более глубокая, более напряженная. Я слышала только свое учащенное сердцебиение и слабый шум помех в телефонной линии. Я представила ее лицо: наверняка оно побледнело, а рука сжала трубку до побеления костяшек. Я знала, как эта тема ранит ее, но сейчас не могла отступить. Это было важнее всего. Важнее чьих-либо чувств, даже ее.
— Где? Как? — наконец, выдохнула мама, и в ее голосе прозвучали нотки паники.
— На работе, мам. Он… мой клиент. — Слова давались с трудом, каждое будто было отлито из свинца.
Мама глубоко, прерывисто вздохнула. Это был вдох человека, который только что узнал самую страшную новость в своей жизни, или, вернее, новость, которую он боялся услышать десятилетиями.
— Он… Он тебя узнал? — Ее голос был едва слышен, шепот, полный надежды и страха одновременно.
Этот вопрос, пронзительный и острый, вновь вонзился в меня, открыв свежую рану.
— Не знаю, мам. Мне кажется, нет. Он… был абсолютно деловым. Профессиональным. Как будто никогда меня и не видел. — Сказала я, и эти слова были самыми горькими. Сказать их вслух — это как признать собственную незначимость для человека, который когда-то был так важен.
— Боже мой… Светуля… — произнесла мама, и я услышала в ее голосе приближающиеся слезы.
— Мам, мне нужна правда. Вся правда. Почему он ушел? Ты мне никогда ничего не рассказывала, лишь отговорки, что он «выбрал другую жизнь». Но теперь… Я встретила его. Я смотрела на него. И мне нужно знать. Мне *нужно* знать, что тогда произошло. И почему ты мне ничего не сказала.
Голос мой поднялся, в нем сквозила боль и скрытая злость. Долгие годы я терпела молчание, чтобы не ранить ее, чтобы не бередить старые шрамы. Но теперь шрамы вскрылись сами.
— Я… я приеду завтра. Или ты ко мне приедешь? — предложила мама, явно стараясь выиграть время. — Я… я тебе все расскажу. Только не по телефону.
— Хорошо. Завтра. После работы я приеду к тебе, — твердо сказала я. — И мы поговорим. Долго.
С этим решением на сердце стало немного легче, но предвкушение предстоящего разговора было тяжелым. Я знала, что завтрашний день не принесет легких ответов, и, возможно, разрушит остатки иллюзий, которые еще теплились в моей душе. Но я была готова. Или мне хотелось верить, что я готова. Больше нельзя было жить с этой пустотой. Я должна была либо заполнить ее, либо окончательно изгнать.
Закончив разговор с мамой, я допила вино, уже не чувствуя его терпкости. Мне нужно было собраться. Впереди ждало не только продолжение работы с клиентом, который оказался отцом, но и самое главное — встреча с мамой, которая, возможно, наконец-то раскроет завесу тайны над моими детскими воспоминаниями. Завтра начнется новая глава моей жизни, и я это чувствовала каждой клеточкой своего тела. Кажется, старые раны вот-вот должны были вскрыться, но только после этого, возможно, наступит исцеление.
Ночь после телефонного разговора с мамой пролетела в каком-то лихорадочном бреду. Сон не шел. Стоило мне закрыть глаза, как перед мысленным взором вновь возникали сине-серые глаза Андрея Петровича, его деловая, непроницаемая маска, и тени из далекого прошлого. Я переворачивалась с боку на бок, пытаясь найти хоть немного покоя, но вместо этого находила лишь острое, колючее чувство несправедливости. _Почему я? Почему со мной? Почему сейчас?!_ Эти вопросы, как назойливые мухи, жужжали в голове, не давая ни единой передышки.
К утру я чувствовала себя абсолютно разбитой. Под глазами залегли темные круги, выдавая бессонную ночь. Впрочем, я умела маскировать следы усталости не хуже, чем свои эмоции. Привычная порция кофе, плотный завтрак — надо было быть в форме, ведь сегодня предстояло не только работать с «клиентом», но и провести, возможно, самый сложный разговор в моей жизни. С мамой. С единственным человеком, который оставался рядом, когда другой – так бесследно исчез.
На работе я погрузилась в рутину с утроенной силой, стараясь заглушить внутренний голос, что шептал о встрече, что стучался в сердце. Проект с «Вершиной» требовал максимальной концентрации, и я, Светлана Владимировна, профессионал своего дела, не могла себе позволить ни одной ошибки. Ирония судьбы, не иначе. Я была должна обеспечивать успех человека, который, по сути, разрушил мое детство.
Вторая встреча с Андреем Петровичем была назначена на послеобеденное время. Она была менее формальной, чем первая – мы обсуждали технические детали и стратегии интеграции, сидя в моем кабинете, а не в большой переговорной. Мое сердце каждый раз вздрагивало, когда он проходил мимо секретарши, когда его голос звучал из-за двери. Казалось, весь мир сузился до этого единственного человека, который сидел напротив, изучая документы.
— Вы очень внимательны к деталям, Светлана Владимировна, — произнес он, оторвавшись от таблиц, и его взгляд встретился с моим. — Это… это ценное качество.
Его слова прозвучали так обыденно, так профессионально, что я едва не расслабилась. Но тут же внутренний голос одернул меня: _не верь. Не поддавайся. Он — чужой._
— Моя работа требует этого, Андрей Петрович, — сухо ответила я, не желая развивать личные темы. — Любая оплошность может стоить клиенту больших денег.
Он кивнул, и на его губах мелькнула едва заметная, чуть грустная улыбка. Или мне показалось? Я так отчаянно искала хоть какой-то признак узнавания, что готова была увидеть его в любом движении его брови, в любом оттенке его голоса.
— Да, — произнес он, отводя взгляд. — Это я понимаю, как никто другой.
Его тон был настолько серьезен, что я невольно задумалась. _Что он имеет в виду?_ Эта фраза повисла в воздухе, словно намек на что-то большее, чем просто деловая любезность. Но я не рискнула задавать вопросы, боясь нарушить хрупкий баланс между профессионализмом и личной катастрофой.
После встречи, когда он ушел, оставив на моем столе легкий, едва уловимый аромат своего одеколона, я почувствовала себя опустошенной. Каждая минута в его присутствии была пыткой. Всю мою броню, выстроенную годами, пробивала ноющая боль, которую я тщательно прятала. Мне казалось, что если я сделаю хоть одно неверное движение, эта броня рассыплется на тысячи осколков.
Как только стрелки часов подползли к шести, я быстро собралась. Дорога до мамы заняла минут сорок. Ехала на автопилоте, мысли путались, сердце стучало как сумасшедшее. Кажется, я ни разу так не волновалась с тех пор, как сдавала выпускные экзамены в университете. Или нет… С тех пор, как мне сообщили, что мой отец уехал и больше не вернется.
Мама жила в старом районе, в той самой квартире, где прошло мое детство. Подъезд, знакомый до боли, пахнущий свежей краской и кошачьим кормом. Дверь, с облупившейся краской, на которой висел старый венок из сухих цветов, что я сделала еще в школе. Все было таким знакомым, родным, и одновременно таким чужим. Как будто я возвращалась в свой сон, который когда-то видела, но детали которого стерлись из памяти.
Она открыла сразу же. Лидия Петровна. Моя мама. Ей было за шестьдесят, но держалась она молодцом: осанка прямая, волосы аккуратно уложены, ни одной лишней морщинки на лице. Но ее глаза… В них была тревога, которую она так старалась скрыть.
— Светуля! Заходи. — Ее голос звучал приглушенно. Она обняла меня крепко-крепко, так, как обнимала в детстве, когда я падала с велосипеда и разбивала коленки. Только сейчас болели не коленки, а нечто гораздо глубже.
Мы прошли на кухню. На столе уже стоял чайник и тарелка с мамиными фирменными пирожками с капустой, еще горячими, пахнущими домом, детством. _Как она могла все эти годы так искусно хранить эту тайну, параллельно создавая атмосферу уюта и тепла?_ Этот диссонанс резанул по сердцу.
Мама села напротив, сложив руки на столе. Ее взгляд был пристальным, проницательным, но полным скрытой боли.
— Ну, рассказывай, Светуля, — начала она тихо, — Что произошло? Где ты его видела?
Я рассказала все. Каждое слово давалось с трудом, словно я пережевывала некий горький ком. Как вошел в переговорную, как я узнала его, как он посмотрел, и как я пыталась сдержать себя, чтобы не выдать ни одной эмоции. Рассказала о том, как он ее, кажется, не узнал, и как эта мысль ранила меня.
Мама слушала, прикрыв глаза, изредка кивая головой. Когда я закончила, она молчала. Долгая, тягостная тишина. Только пар от чая вился над столом.
— Мам, — не выдержала я, — Мне нужна правда. Почему он ушел? Ты всегда говорила, что он выбрал другую жизнь. Что это значит?
Лидия Петровна глубоко вздохнула. Ее плечи чуть опустились. Она взяла со стола старую, потертую фотографию и стала теребить ее в руках. На фото — он, я, и она. Мы молодые, счастливые, в парке, на качелях. То самое счастливое лето, о котором я так часто вспоминала.
— Светуля, родная моя, — начала она, и ее голос дрожал. — Я… я так хотела тебя уберечь. Я думала, что так будет лучше.
— Уберечь от чего? От правды, что ли? — спросила я резко, и даже самой было непривычно от своей дерзости.
— От боли, доченька. От грязи. От опасности. — Она посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде была такая невыносимая мука, что мне стало немного не по себе. — Твой отец… Андрей… Он был хорошим человеком. Но… очень амбициозным. Он связался не с теми людьми. — Она сделала паузу, с трудом подбирая слова. — Он тогда начинал свое дело, еще до того, как ты родилась. Вложил все наши сбережения. Ему пообещали золотые горы. А потом… А потом начались проблемы. Его партнеры оказались… нечисты на руку. Это были 90-е, Светуля, сама понимаешь. Время такое было… жесткое.
Я слушала, затаив дыхание. Наконец-то! Правда! Или ее часть.
— Он попал в серьезные долги. Огромные. И не просто долги. Эти люди… Они начали ему угрожать. Сначала ему. Потом… потом тобой и мной. — Ее голос задрожал. — Они знали, где мы живеём, где ты в садик ходишь. Сказали, если он не исчезнет, не растворится, если не возьмет все на себя, то… с нами что-то случится. Он… он испугался. Испугался за нас.
Мои глаза расширились. _Вот это поворот!_ Эта информация перевернула все мои представления о прошлом. Я всегда думала, что он просто эгоист, который ушел, потому что ему надоела семья, потому что он нашел кого-то лучше. А тут… угрозы? Криминал?
— Он… он пришел ко мне. Тогда. И сказал, что должен уйти. Что это единственный способ спасти нас. Он поклялся, что вернется, когда все уляжется, когда найдет способ выплатить все долги. Сказал, что будет за нами следить, что никогда не забудет. — Мама говорила тихо, почти шепотом, и слезы катились по ее щекам. — Я верила ему. Я ждала. Год, два, пять… Он не вернулся. Ни письма, ни звонка. А мне… а мне нечего было тебе сказать. Как я могла тебе, пятилетней девочке, рассказать, что твоего папу ищут бандиты? Что ему угрожали? Что он исчез, чтобы тебя защитить? Я боялась, что ты будешь жить в страхе. Боялась, что будешь все время ждать, и это ожидание тебя сломает. И еще… еще я злилась. Злилась, что он так и не нашел в себе сил вернуться. Злилась, что он оставил нас, пусть даже и ради спасения. И тогда я придумала про «другую жизнь».
Мама тяжело выдохнула, словно сбросила с плеч многолетний груз. А на меня этот груз только что свалился.
Я сидела в оцепенении, переваривая услышанное. Мозг отказывался складывать эти пазлы. С одной стороны – он ушел, чтобы спасти. С другой – он никогда не вернулся, оставив нас один на один с горем и неизвестностью. А мама? Мама скрывала это тридцать три года! Тридцать три года я жила с мыслью, что мой отец меня просто бросил, предал. А все оказалось гораздо сложнее. И больнее.
— Так он… он следил за нами? — Голос мой звучал странно, отстраненно.
Мама кивнула, вытирая слезы.
— Иногда я видела его издалека. В парке. Рядом с твоим садиком. Он просто смотрел. Стоял в тени. Потом исчезал. Однажды я подошла к нему, но он отвернулся и быстро ушел. Сказал, что ему нельзя к нам приближаться. Что мы в опасности. Что он никогда не простит себя за то, что ввязался в это. Я тогда еще думала, может, он хочет вернуться. Но он не решился. Он не нашел в себе мужества. А потом… потом он снова исчез. Надолго. И я подумала, что он действительно выбрал другую жизнь. Без нас. Без этого кошмара. Я просто не знала, что еще тебе сказать.
Голова гудела. Все смешалось – гнев, обида, внезапное, жгучее сочувствие. Сочувствие к отцу, который, оказывается, жил в страхе, и, возможно, чувстве вины. Но и к маме, которая несла это бремя одна. И к себе, маленькой Свете, которая выросла с дырой в сердце из-за полуправды.
— Мам, — произнесла я, поднимая на нее тяжелый взгляд, — Почему ты не сказала? Неужели ты думала, что жить в неведении лучше, чем знать правду, какой бы горькой она ни была? Мне сейчас… мне сейчас еще больнее. Больнее от того, что я верила тебе, а ты столько лет молчала.
Мама вздрогнула, будто я ударила ее. Ее лицо исказилось от боли, новой, свежей.
— Светуля, прости меня, родная! Я… я не знала, как лучше. Я боялась твоей боли. Боялась, что ты возненавидишь его, а потом и меня. Я… я сделала ошибку. Я виновата.
Я отвернулась, глядя в окно на ночной город. Мириады огней вспыхивали и гасли, каждый – отдельная судьба, отдельная история. А вот моя история оказалась еще сложнее, чем я могла себе представить. Мой отец – не просто трус и предатель, а человек, сделавший выбор под угрозой. И моя мать – не просто заботливая женщина, а та, что много лет скрывала истину.
И все же… Все же он не вернулся. Не вернулся, когда опасность миновала. Не нашел способа хоть как-то дать о себе знать, объясниться. Это ранило меня больше всего. Значит, его трусость перевесила любовь? Или чувство вины было настолько велико, что он не смог предстать перед нами?
Я понимала, что эта «правда» была лишь одним из осколков мозаики. Чтобы увидеть всю картину, мне нужно было услышать другую сторону. Его сторону. И, судя по всему, очень скоро я получу такой шанс. Но каким будет этот разговор? Смогу ли я вообще вести его без того, чтобы мои эмоции не вырвались наружу, разрушив все, что я так долго строила? _Боже, как же сложно все это!_ Я чувствовала себя так, словно меня вывернули наизнанку, и теперь все мои раны кровоточили с новой силой. Но отступать было уже поздно. Мой мир изменился. И теперь мне предстояло научиться жить в этом новом мире.
После разговора с мамой я возвращалась домой в полном смятении. Полуправда, которую она мне открыла, не принесла облегчения. Наоборот, она лишь добавила новых вопросов, новых терзаний. Если отец боялся за нас, если ему угрожали, то почему он не вернулся, когда все улеглось? Неужели страх или чувство вины оказались сильнее любви к дочери? Эта мысль была еще более горькой, чем та, что он просто ушел к другой женщине. Там хотя бы была какая-то определенность, какая-то логика, пусть и жестокая. А здесь… здесь была трусость, слабость, затянувшаяся на десятилетия. И теперь эта слабость, этот страх, эта боль прошлого материализовались в виде моего клиента, Андрея Петровича.
Следующие дни на работе превратились в настоящее испытание. Каждая встреча с ним была как хождение по минному полю. Я старалась быть предельно собранной, профессиональной, но мой внутренний мир был в хаосе. Я то и дело ловила себя на том, что изучаю его лицо, его жесты, пытаюсь найти в них ответы, которые не смогла дать мама. Иногда мне казалось, что он смотрит на меня как-то по-особенному, с какой-то затаенной грустью, с какой-то невысказанной болью. А иногда – что это просто моя фантазия, мое отчаянное желание найти в нем хоть какой-то отклик.
Профессионализм, который был моей гордостью, моей броней, начал давать трещины. Однажды, на совещании, я вдруг запнулась на середине фразы, забыв, о чем говорила. Мой взгляд встретился с его, и на мгновение мне показалось, что он все понимает, что он видит эту трещину, эту брешь в моей обороне. Я быстро взяла себя в руки, списав все на усталость, но чувствовала, как по спине пробежал холодок. _Он знает. Он все знает._ Эта мысль все чаще стала посещать меня.
Андрей Петрович, со своей стороны, вел себя безупречно. Он был вежлив, корректен, задавал толковые вопросы, но в его поведении появилась какая-то… осторожность. Он как будто боялся сделать лишний шаг, сказать лишнее слово. Иногда он делал комплименты моей работе, и в его голосе звучали такие теплые нотки, что я невольно вздрагивала.
— Вы поразительно талантливы, Светлана Владимировна, — сказал он однажды после очередной презентации. — У вас… у вас очень сильный характер.
Эти слова прозвучали так лично, так проникновенно, что я не нашлась, что ответить. _Сильный характер._ Конечно. А какой еще мог быть характер у девочки, которая выросла без отца, с ощущением, что ее бросили? Сила — это не выбор, это необходимость, когда больше не на кого опереться.
— Спасибо, Андрей Петрович, — сухо ответила я, пряча глаза за стопкой документов. — Это просто опыт.
Он кивнул, и мне показалось, что в его глазах промелькнула тень сожаления. Или это снова была моя игра воображения?
С каждым днем напряжение нарастало. Я стала хуже спать, чаще срываться на мелочи. Моя подруга Марина, видя мое состояние, пыталась достучаться до меня.
— Света, что с тобой происходит? — спросила она однажды, когда мы сидели в кафе после работы. — Ты сама не своя. Этот новый клиент… он что, так тебя выматывает?
Я долго молчала, глядя в чашку с остывшим капучино. Я не хотела впутывать ее в эту историю, не хотела делиться этой болью, которая казалась такой личной, такой… постыдной. Но держать все в себе я больше не могла. И я рассказала ей все. Про отца, про встречу на работе, про разговор с мамой.
Марина слушала, не перебивая, ее глаза были полны сочувствия. Когда я закончила, она взяла меня за руку.
— Боже мой, Света… Я даже не представляю, каково тебе сейчас. Это… это просто кошмар.
— Я не знаю, что делать, Марина, — призналась я, и мой голос дрогнул. — Я не могу так больше работать. Каждая встреча с ним — это пытка. Я то ненавижу его, то… то мне его жаль. А еще я злюсь на маму, что она мне ничего не сказала. И на себя злюсь, что не могу просто взять и… и высказать ему все в лицо.
— А может, так и надо сделать? — осторожно спросила Марина. — Может, тебе нужно с ним поговорить? Не как с клиентом, а как… как с отцом.
Я покачала головой.
— Я не могу. Это непрофессионально. Я могу потерять работу, подвести Константина Сергеевича. И… и я боюсь. Боюсь услышать правду. Боюсь, что он снова сделает мне больно.
— А сейчас тебе не больно? — спросила Марина, и ее вопрос попал в самую точку.
Конечно, мне было больно. Невыносимо больно. Я жила в этом аду уже несколько недель, и с каждым днем становилось только хуже. Моя броня трещала по швам.
И вот однажды, на очередной встрече, случилось то, чего я так боялась. Мы обсуждали какой-то сложный финансовый вопрос, и я, увлекшись, стала что-то чертить на доске, объясняя схему. В какой-то момент я обернулась, чтобы задать ему вопрос, и увидела, что он смотрит не на доску, а на меня. И в его взгляде была такая тоска, такая боль, что у меня перехватило дыхание. Это был не взгляд клиента. Это был взгляд… отца.
В этот момент что-то во мне сломалось. Я остановилась на полуслове, маркер выпал из моих рук. Я смотрела на него, и все мои эмоции, которые я так долго сдерживала, хлынули наружу.
— Почему? — вырвалось у меня само собой, тихо, почти шепотом.
Он вздрогнул, будто я ударила его. Его лицо побледнело.
— Светлана Владимировна? — произнес он, пытаясь сохранить самообладание. — Что-то не так?
Но я уже не могла остановиться.
— Почему вы ушли? — повторила я, и мой голос задрожал от подступающих слез. — Почему вы бросили меня?
В его глазах отразился ужас. Он посмотрел на дверь, будто ища путь к отступлению. Но я стояла между ним и дверью, и отступать было некуда.
— Светлана… — начал он, и впервые назвал меня по имени, без отчества. — Я… я не понимаю, о чем вы.
— Не понимаете? — я горько усмехнулась. — Вы действительно думали, что я вас не узнаю? Вы думали, что я забыла ваши глаза? Ваш голос? Вы думали, что можно просто так войти в мою жизнь спустя тридцать три года и сделать вид, что ничего не произошло?!
Слезы текли по моим щекам, и я их не вытирала. Моя броня рухнула, и под ней оказалась та самая маленькая, брошенная девочка, которая все эти годы ждала ответов.
Андрей Петрович сидел, опустив голову. Он не смотрел на меня. Его руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки.
— Я… я знал, что это ты, — наконец, произнес он, и его голос был глухим, полным боли. — С первой минуты, как увидел тебя. Я… я просто не знал, что сказать.
— Сказать? — я почти кричала. — А что тут говорить?! Надо было просто не уходить! Не бросать своего ребенка!
— Я не бросал тебя, Света! — он поднял на меня глаза, и в них была такая мука, что мне стало страшно. — Я… я пытался вас защитить!
— Защитить? — я рассмеялась, и этот смех был похож на истерику. — От чего? От своей любви? От своей ответственности? Мама мне рассказала… про долги, про угрозы. Но это не оправдание! Можно было найти другой выход! Можно было бороться! А вы… вы просто сбежали!
— Я был слаб, — прошептал он. — Я был молод и глуп. Я испугался. И я… я не смог вернуться. Чувство вины… оно съедало меня изнутри. Я думал, что вам будет лучше без меня. Что я только принесу вам боль.
— Лучше?! — я задыхалась от гнева и обиды. — Вы знаете, что такое расти без отца? Знаете, каково это — чувствовать себя брошенной, ненужной? Каково это — смотреть на других детей, у которых есть папы, и завидовать им черной завистью? Вы ничего не знаете! Вы просто спрятались от своих проблем, а я… я всю жизнь жила с этой дырой в сердце!
Я говорила, и слова лились из меня потоком, горькие, обжигающие. Я выплескивала все, что накопилось за эти годы: всю боль, всю обиду, все разочарование. Я обвиняла его, кричала, плакала. А он сидел и слушал, не перебивая, и по его щекам тоже текли слезы.
Когда я, наконец, замолчала, обессиленная, в кабинете повисла тишина, тяжелая, гнетущая. Я стояла, тяжело дыша, и смотрела на этого человека, который был моим отцом, и которого я одновременно ненавидела и… жалела.
— Прости меня, — прошептал он, и его голос был полон такого отчаяния, что мое сердце сжалось. — Прости, если сможешь. Я знаю, что нет мне прощения. Я… я каждый день жалел о том, что сделал. Каждый день думал о тебе. Я видел, как ты растешь, издалека. Я гордился тобой. Но я… я не смел подойти. Я не заслуживал этого.
Он поднялся, его движения были медленными, неуверенными, как у старика. Он подошел ко мне, остановился в шаге.
— Света, дочка… — он протянул ко мне руку, но тут же отдернул ее, будто боясь обжечься. — Я знаю, что опоздал. Опоздал на целую жизнь. Но если ты… если ты дашь мне шанс, я… я все расскажу. Всю правду. Не ту, что знает твоя мама. А ту, что знаю только я.
Я смотрела на него, и во мне боролись два чувства: желание оттолкнуть его, прогнать, и отчаянное, детское желание, чтобы он обнял меня, прижал к себе и сказал, что все будет хорошо.
— Я… я не знаю, — прошептала я. — Мне нужно подумать.
— Хорошо, — кивнул он. — Я понимаю. Я буду ждать. Сколько угодно.
Он повернулся и вышел из кабинета, оставив меня одну, посреди руин моей такой упорядоченной, такой правильной жизни. Я опустилась в кресло, закрыв лицо руками. Моя броня была разрушена. И я не знала, что делать дальше. Но одно я знала точно: обратной дороги нет. Нам предстоял еще один, самый главный разговор. И от него зависело все.
Когда дверь за ним закрылась, я еще долго стояла посреди кабинета, словно громом пораженная. Воздух, казалось, звенел от напряжения, от невысказанных слов и выплеснутых эмоций. Мой кабинет, моя крепость, мое убежище, где все было подчинено строгой логике и порядку, теперь превратился в руины. На полу валялся маркер. На столе были разбросаны документы. А в зеркале отражалась женщина с опухшими от слез глазами и растрепанными волосами, которую я едва узнавала. Это была не Светлана Владимировна, успешный консультант. Это была Света. Просто Света. Раненая, уязвимая, потерянная.
Я медленно опустилась в кресло, чувствуя, как силы покидают меня. Ноги были ватными, руки дрожали. В голове был полный туман. Я только что накричала на своего главного клиента. Я устроила истерику. Я разрушила все, что так долго строила: свою репутацию, свою выдержку, свою броню. И самое страшное — я не чувствовала сожаления. Только опустошение. Глубокое, бездонное опустошение, на дне которого тлел маленький уголек страха. Страха перед тем, что будет дальше.
Кое-как я привела себя в порядок: умылась холодной водой в туалете, поправила макияж, собрала со стола документы. Двигалась я как робот, на автомате, мозг отказывался анализировать происходящее. Я дождалась, пока все коллеги разойдутся, и ушла из офиса последней, скользнув по пустым коридорам, как тень.
Дома я не стала включать свет. Просто села в кресло в гостиной и уставилась в темное окно, в котором отражались огни ночного города. Тишина давила, но она была мне необходима. Мне нужно было время, чтобы переварить все, что случилось. Его слова, его слезы, его обещание рассказать *всю* правду… Что еще я могла не знать? Что могло быть страшнее того, что он просто испугался и сбежал?
Всю ночь я прокручивала в голове наш разговор. Каждое его слово, каждый взгляд. «Я был слаб… Прости меня… Я каждый день думал о тебе…» Эти фразы эхом отдавались в моей голове, смешиваясь с детскими воспоминаниями, с маминым рассказом, с моей собственной болью. Я то ненавидела его за трусость, то жалела за ту муку, что читалась в его глазах. Эти качели разрывали меня на части.
К утру я пришла к единственно возможному выводу: я должна его выслушать. Не ради него. Ради себя. Я слишком долго жила с этой раной, с этой пустотой. Я заслуживала знать правду, какой бы она ни была. Я больше не была той маленькой девочкой, которую нужно было оберегать от боли. Я была взрослой женщиной, которая имела право на свою историю, на свою правду.
На следующий день я позвонила на работу и сказала, что заболела. Константин Сергеевич, обеспокоенный моим состоянием, дал мне два дня отгула, посоветовав отдохнуть и прийти в себя. Он, конечно, и не догадывался, насколько глубока была моя «болезнь».
Весь день я провела дома, пытаясь собраться с мыслями. Я ходила из угла в угол, пила травяной чай, пыталась читать, но строчки расплывались перед глазами. К вечеру я, наконец, решилась. Я нашла в документах по проекту его личный номер телефона. Пальцы дрожали, когда я набирала сообщение.
«Андрей Петрович. Это Светлана. Я готова вас выслушать. Завтра. В семь вечера. Кафе «Старый город» на Покровке. Приходите один».
Я нажала «отправить» и замерла, глядя на экран. Ответ пришел почти мгновенно.
«Буду. Спасибо, Света».
Простое «спасибо», но в нем было столько всего… И облегчение, и надежда, и страх. Все то же, что чувствовала и я.
После этого я позвонила маме.
— Мам, привет.
— Светуля! Как ты? Я так волновалась! — в ее голосе слышалась тревога.
— Я… я поговорила с ним, мам. Вернее, накричала. На работе. Вчера.
В трубке повисла тишина.
— Боже мой… И что? Что он сказал?
— Он просил прощения. Сказал, что был слаб. И… он сказал, что расскажет мне всю правду. Не ту, что знаешь ты. А какую-то другую.
— Другую? — в голосе мамы прозвучал страх. — Какую еще правду? Светуля, может, не надо? Может, хватит бередить это прошлое? Я боюсь за тебя.
— Мам, я должна, — твердо сказала я. — Я встречаюсь с ним завтра. Я должна это услышать. Ради себя.
Мама долго молчала, потом тяжело вздохнула.
— Хорошо, дочка. Я понимаю. Только… будь осторожна. И позвони мне потом. Сразу же, как все закончится. Хорошо?
— Хорошо, мам. Позвоню.
Этот разговор с мамой был важен для меня. Я чувствовала, что мы с ней теперь на одной стороне. Мы обе были жертвами этой истории, пусть и по-разному. И мы обе заслуживали знать правду.
На следующий день я долго выбирала, что надеть. Мне хотелось выглядеть не как бизнес-леди, но и не как слабая, раненая женщина. Я выбрала простые джинсы и уютный кашемировый свитер. Что-то нейтральное, что-то, в чем я чувствовала себя защищенной.
Кафе «Старый город» я выбрала не случайно. Оно было тихим, непафосным, с уютными столиками в нишах, где можно было поговорить, не привлекая лишнего внимания. Я пришла на пятнадцать минут раньше, заказала себе мятный чай и стала ждать.
Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен был на все кафе. Я смотрела на дверь, и каждая секунда ожидания казалась вечностью. Что он скажет? Что это за «другая правда»? Смогу ли я выдержать ее?
Ровно в семь дверь открылась, и вошел он. Без портфеля, без делового костюма. В простом темном пальто и свитере. Он выглядел старше, чем на работе. Более уставшим, более… человечным. Он огляделся, нашел меня взглядом, и на его лице промелькнула тень неуверенности. Он медленно подошел к моему столику.
— Здравствуй, Света, — тихо сказал он.
— Здравствуйте, — ответила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. — Садитесь.
Он сел напротив. Мы молчали, глядя друг на друга. Это была самая долгая и самая тяжелая тишина в моей жизни. В ней было все: тридцать три года разлуки, боль, обида, страх, и крошечная, едва заметная искорка надежды.
— Спасибо, что пришла, — наконец, произнес он.
— Я пришла не ради вас, — сказала я, глядя ему прямо в глаза. — Я пришла ради себя. Я хочу знать правду. Всю. Без утайки.
Он кивнул, его взгляд был серьезным и полным боли.
— Ты ее узнаешь. Я все тебе расскажу. Только… я не знаю, с чего начать.
— Начните с того дня, когда вы ушли, — сказала я. — Что на самом деле произошло?
Он глубоко вздохнул, как человек, которому предстоит прыгнуть в ледяную воду. Он сцепил руки в замок, так, что побелели костяшки пальцев.
— Твоя мама рассказала тебе про долги и угрозы… Это правда. Но это… это только верхушка айсберга. Все было гораздо хуже, Света. Гораздо… страшнее.
Он замолчал, собираясь с силами. Я ждала, затаив дыхание. Я чувствовала, что сейчас, в этом тихом кафе, решится моя судьба. Сейчас я либо получу ответы, которые искала всю жизнь, либо моя рана станет еще глубже. Затишье закончилось. Начиналась буря.
Он сидел напротив, ссутулившись, глядя на свои сцепленные руки. Человек, которого я так долго знала как мифическую фигуру из прошлого, как причину всех моих бед, теперь был передо мной — реальный, уязвимый, сломленный. И он собирался рассказать мне правду. Ту, что была страшнее угроз и долгов.
— Все началось задолго до моего ухода, — начал он глухим, безжизненным голосом. — Я был молод, амбициозен, хотел всего и сразу. Хотел, чтобы у вас с мамой было все самое лучшее. И я… я ввязался в одну авантюру. Мой партнер, Виктор… он был очень убедителен. Он обещал золотые горы, быстрый взлет. Я поверил. Вложил все, что у нас было, занял у кого только мог.
Он сделал паузу, глотнул воздуха, словно ему не хватало кислорода.
— Сначала все шло хорошо. Мы действительно заработали неплохие деньги. Я купил маме шубу, тебе — ту самую большую немецкую куклу, помнишь? — он поднял на меня глаза, и в них промелькнула тень теплого воспоминания.
Я кивнула. Я помнила. Огромная кукла с фарфоровым лицом и настоящими волосами. Я спала с ней в обнимку еще год после его ухода, пока мама не убрала ее на антресоли, сказав, что я уже выросла.
— А потом… потом Виктор предложил расширяться. Сказал, что у него есть выход на очень серьезных людей, которые могут дать нам большой кредит под маленький процент. Я сомневался, но он убедил меня. Сказал, что это наш единственный шанс вырваться в высшую лигу. И я… я подписал документы. Не глядя. Я ему доверял. Как самому себе.
Он горько усмехнулся.
— Это была самая большая ошибка в моей жизни. Потому что те «серьезные люди» оказались бандитами. А документы, которые я подписал, были не кредитным договором, а… дарственной. Я, сам того не зная, переписал на них весь наш бизнес. Все, что мы заработали. Все, во что я вложил наши деньги.
У меня перехватило дыхание. Это было уже не просто про глупость и амбициозность. Это было про предательство.
— Виктор… он был с ними в сговоре, — продолжал Андрей, и его голос дрожал от сдерживаемой ярости. — Он просто использовал меня. Он получил свою долю и исчез. А я… я остался один на один с этими людьми. С пустыми карманами и огромными долгами перед теми, у кого я занимал. Они пришли ко мне. Сказали, что я должен им не только те деньги, что брал, но и проценты. Бешеные проценты. Они сказали, что если я не отдам, они… они заберут у меня самое дорогое.
Он замолчал, и я поняла, что он имеет в виду. Меня и маму.
— Это тогда они начали угрожать? — тихо спросила я.
Он кивнул.
— Да. Они знали все: где вы живете, куда ты ходишь в садик, где работает твоя мама. Они описывали мне в деталях, что с вами сделают. И я… я сломался. Я был в ужасе. Я не знал, что делать. Я пошел в милицию, но мне там сказали, что без доказательств они ничего не могут сделать. Что я сам виноват, что связался с такими людьми. Я был в отчаянии.
Он поднял на меня глаза, и в них была такая мука, такое отчаяние, что мне стало не по себе. Я видела не просто слабого человека. Я видела человека, загнанного в угол.
— И тогда они предложили мне сделку, — продолжал он шепотом. — Они сказали, что простят мне долг, если я… если я сделаю для них одну вещь. Грязную вещь, Света. Очень грязную.
Он замолчал, и эта тишина была страшнее любых слов. Я боялась спросить, что это была за «вещь», но я должна была знать.
— Что… что они хотели? — выдавила я из себя.
Он закрыл глаза, его лицо исказилось от боли.
— Они хотели, чтобы я… подставил одного человека. Хорошего человека. Конкурента их «босса». Они дали мне папку с документами, сфабрикованными, и сказали, чтобы я подложил их ему в кабинет. Эти документы… они могли посадить его надолго. На очень долгий срок.
Мое сердце сжалось. Это было уже не про страх за свою семью. Это было про сломанную жизнь другого, невинного человека.
— И вы… вы это сделали? — спросила я, и мой голос был едва слышен.
Он медленно открыл глаза. В них стояли слезы.
— Нет, — прошептал он. — Я не смог. Я пришел к нему в офис. Я смотрел на него, на его фотографии на столе — жена, дети… И я понял, что не могу. Я не могу сломать жизнь другому человеку, даже ради спасения своей семьи. Я не могу стать таким же, как они.
Я выдохнула с облегчением. В груди что-то отпустило. Он не стал негодяем. Он не переступил эту черту.
— Я ушел оттуда, — продолжал он. — И в тот же вечер пришел к тем людям. Сказал, что отказываюсь. Они избили меня. Сильно. Сказали, что теперь я точно покойник. И не только я. И тогда… тогда я придумал этот план. Исчезнуть. Скрыться. Я пришел к твоей маме, сказал, что должен уехать, что нам угрожают. Я не стал рассказывать ей про подставу, я не хотел, чтобы она знала, в какую грязь я влез. Я поклялся, что вернусь. И я действительно в это верил.
Он замолчал, глядя в пустоту.
— Я уехал в другой город. Сменил имя. Устроился на самую простую работу, на стройку. Жил в бараке. Я боялся каждого шороха, каждого незнакомого лица. Я несколько раз приезжал в наш город. Тайно. Смотрел на вас издалека. Я видел, как ты идешь в первый класс. С огромными белыми бантами. Ты была такая серьезная… такая взрослая.
Слезы снова навернулись мне на глаза. Он видел. Он все это видел.
— А потом… потом я узнал, что того человека, которого я должен был подставить, все-таки посадили. По другому делу. Тоже сфабрикованному. А «босса» тех бандитов через пару лет убили в разборках. Опасность, вроде бы, миновала. Я мог бы вернуться. Но… я не смог.
— Почему? — вырвалось у меня. — Почему, если все закончилось?!
Он посмотрел на меня, и в его глазах была такая бездна вины, что мне стало страшно.
— Потому что я был никем, Света. Я был разнорабочим с копейками в кармане. А вы… вы уже жили своей жизнью. Твоя мама поставила тебя на ноги. Ты хорошо училась. Я видел, какой ты растешь умной, сильной, красивой. И я… я не мог вернуться к вам таким. Сломленным, нищим, с этим грузом позора за спиной. Я стыдился себя. Я думал, что я не достоин вас. Что я только испорчу вам жизнь. Я решил, что сначала должен чего-то добиться. Стать кем-то. Чтобы ты могла мной гордиться.
Я слушала его, и у меня в голове не укладывалось. Он не вернулся не потому, что забыл или разлюбил. А потому, что… стыдился? Потому что хотел быть достойным отцом? Эта логика, искалеченная, мужская, была мне непонятна, но я видела, что он говорит искренне.
— Я работал как проклятый, — продолжал он. — Годами. Я открыл свое маленькое дело. Потом еще одно. Я медленно, шаг за шагом, поднимался. И все это время я следил за тобой. Я знал, какой институт ты закончила, где работаешь. Я видел твои фотографии в соцсетях. Я гордился тобой так, что сердце разрывалось. И я все ждал подходящего момента. Ждал, когда наберусь смелости. Но я… я так и не набрался. Я был трусом. Всегда им был.
— А потом… зачем вы пришли в мою компанию? — спросила я, уже догадываясь об ответе.
— Это не было случайностью, — признался он. — Я знал, что ты там работаешь. Я знал, что ты — лучший специалист. Я… я придумал этот проект, чтобы… чтобы просто увидеть тебя. Поближе. Поговорить с тобой. Я не знал, как иначе. Я думал, что, может быть, если ты увидишь меня таким — успешным, состоявшимся, — то… то, может быть, тебе будет не так стыдно за меня.
Я сидела, ошеломленная. Вся моя жизнь, вся моя боль, все мои обиды — все это вдруг предстало в ином свете. Он не был просто предателем. Он был человеком, который совершил ошибку, испугался, а потом всю жизнь пытался ее искупить, но выбрал для этого самый сложный и самый нелепый путь. Он жил в своей собственной тюрьме, построенной из страха и чувства вины.
— Я не прошу у тебя прощения, Света, — тихо сказал он, прерывая мои мысли. — Я знаю, что не заслуживаю его. Я просто… я просто хотел, чтобы ты знала правду. Всю. Я сломал тебе жизнь. И я буду жалеть об этом до последнего своего дня.
Он замолчал. И в этой тишине я впервые за много лет посмотрела на него не как на врага, не как на предателя, а как на… отца. Несчастного, сломленного, совершившего ужасную ошибку, но все-таки… отца. Который, как мог, пытался меня любить.
Я не знала, что сказать. Слова застряли в горле. Я просто протянула руку через стол и накрыла его ладонь. Он вздрогнул, поднял на меня глаза, полные слез и удивления.
— Я… я не знаю, смогу ли я вас простить, — тихо сказала я, и мой голос дрожал. — Мне нужно время. Много времени. Но… я больше не ненавижу вас.
На его лице появилась слабая, дрожащая улыбка. И в этот момент я поняла, что моя броня, моя стена, которую я строила тридцать три года, окончательно рухнула. И на ее месте, среди руин, пробивался тонкий, хрупкий росток чего-то нового. Может быть, понимания. Может быть, принятия. А может быть, даже… прощения.
Мы еще долго сидели в этом тихом кафе. Он рассказывал мне о своей жизни, о том, как ему было одиноко, как он мечтал о встрече со мной. А я слушала, и боль, которая жила во мне столько лет, медленно, по капле, уходила. Она не исчезла совсем, нет. Такие раны не заживают за один вечер. Но она перестала быть острой, режущей. Она превратилась в тупую, ноющую грусть. Грусть о потерянном детстве, о несказанных словах, о тридцати трех годах, которые уже никогда не вернуть.
Когда мы вышли на улицу, шел тихий снег. Он ложился на наши плечи, на наши волосы, словно укрывая нас белым покрывалом, словно давая нам шанс начать все с чистого листа.
— Я позвоню тебе, Света? — спросил он, и в его голосе была такая робкая надежда, что у меня сжалось сердце.
Я кивнула.
— Да. Позвоните. Андрей Петрович.
Он улыбнулся, на этот раз теплее.
— Просто… папа. Если сможешь. Когда-нибудь.
Я ничего не ответила. Просто смотрела, как он уходит в снежную мглу. А потом достала телефон и набрала номер мамы.
— Мам? Это я. Все хорошо, — сказала я, и впервые за много лет эти слова были правдой.
На душе было тихо и пусто. Но это была не та опустошенность, что раньше. Это было затишье после бури. Место, где можно было начать строить что-то новое. Медленно. Осторожно. Камень за камнем.