Мамы не стало во вторник. В самый обычный, серый и промозглый вторник, когда небо, казалось, само оплакивало её уход тяжёлыми, холодными слезами. На похоронах было много людей. Коллеги с её бывшей работы, где она до самой пенсии трудилась главным бухгалтером – строгая, принципиальная, несгибаемая Анна Петровна. Соседи, которые уважали её за прямоту и неизменную готовность помочь советом, пусть и не всегда тем, который хотелось услышать. Дальние родственники, с которыми виделись только по таким вот скорбным поводам.
Я стояла в чёрном платке, принимая соболезнования, и механически кивала. Слова пролетали мимо, не задевая, не цепляя. «Какая женщина была!», «Кремень, а не человек», «На таких земля держится». Я соглашалась. Да, кремень. Да, держалась. И держала всех нас – меня, отца, пока он был жив, даже внуков, которые её побаивались, но безмерно уважали.
Моя мама, Анна Петровна, была для меня воплощением правильности. Идеальная хозяйка, у которой в доме не было ни пылинки. Безупречная жена, сохранившая верность отцу до последнего его вздоха. Образцовая мать, вложившая в меня все силы, всю душу, все представления о том, «как надо». Я выросла с этим «надо», оно вросло в меня, стало моей второй кожей. Надо хорошо учиться. Надо поступить в «правильный» институт. Надо выйти замуж раз и навсегда. Надо быть сильной, не плакать, не жаловаться, не показывать слабости.
И я старалась. Окончила школу с золотой медалью, потом экономический. Вышла замуж за хорошего, надёжного человека. Родила двоих детей. Всю жизнь я смотрела на маму как на ориентир, как на маяк в бушующем море жизни. Она никогда не ошибалась. Никогда не сворачивала с прямого пути. Её жизнь казалась мне прямой, как стрела – ясной, понятной и абсолютно безупречной. И я гордилась ей. Гордилась этой правильностью, этой силой, этой несокрушимой цельностью.
Когда прошли девять дней, схлынула первая волна суеты и горя, я осталась одна в её квартире. В квартире, где всё застыло, всё хранило её запах – терпкий, чуть горьковатый аромат лаванды и старых книг. Нужно было разбирать вещи. Сердце сжималось от одной только мысли. Каждая чашка в серванте, каждая вышитая ею салфетка, каждая стопка идеально выглаженного постельного белья – всё это было *она*.
Я начала со шкафа в спальне. Старые, ещё советские вешалки, на которых висели её строгие платья и идеально отглаженные кофточки. На верхней полке, под стопкой шерстяных платков, я нащупала что-то твёрдое. Деревянная шкатулка. Я знала её с детства. Резная, тёмного дерева, с потускневшим металлическим замочком. Она всегда стояла на мамином комоде, но я ни разу не видела, чтобы мама её открывала. «На память», – коротко отвечала она на мои детские вопросы и переводила разговор.
Я сняла шкатулку. Она была тяжёлой. Ключик, маленький, фигурный, висел на бархатной ленточке, привязанной к ручке. Мама, со всей её любовью к порядку, не могла его потерять. Мои пальцы дрожали, когда я вставляла его в замочную скважину. Поворот, тихий щелчок…
Я подняла крышку.
Внутри, на подкладке из выцветшего бордового бархата, лежали несколько пачек писем, перевязанных атласной лентой, несколько пожелтевших фотографий и толстая тетрадь в твёрдом картонном переплёте. Дневник.
Я взяла в руки верхнюю фотографию. С неё на меня смотрел молодой, улыбающийся парень. Совершенно незнакомый. У него были тёмные, вьющиеся волосы, ясные, смеющиеся глаза и ямочки на щеках. Он был одет в студенческую форму тех лет, и весь его облик дышал такой беззаботной юностью, таким счастьем, что я невольно улыбнулась в ответ. На обороте, выцветшими чернилами, было выведено: *«Моей Анечке. Навеки твой. Иван. Май 1956 г.»*.
Иван?..
Я опустилась на пол, прямо там, у шкафа, прижав к себе эту фотографию. В голове гудело. Какой Иван? В маминой жизни не было никаких «Иванов». Был только мой отец, Пётр Семёнович. Они поженились в пятьдесят седьмом, я это точно знала. Я видела их свадебные фотографии – строгие, официальные, без тени той лучезарной улыбки, что была у этого парня.
Я отложила фото и взяла дневник. Обложка была потёрта по углам. Я открыла первую страницу. Аккуратный, почти каллиграфический мамин почерк. Тот самый, которым были подписаны мои школьные тетради и открытки на день рождения.
*«1 сентября 1955 года.*
*Сегодня я стала студенткой. Первокурсница педагогического. Господи, какое счастье! Москва шумит, гудит, зовёт. Голова кружится от надежд. Кажется, вся жизнь впереди, и она будет прекрасной, чистой и светлой, как этот солнечный сентябрьский день».*
Я листала страницы. Обычные девичьи записи: лекции, новые подруги, первые трудности жизни в общежитии, мечты о том, как она будет учить детей… Всё это была *моя* мама. Та, которую я знала. Робкая, правильная, немного наивная девочка из провинции, приехавшая покорять столицу.
Я читала, и на душе становилось теплее. Это было похоже на встречу с мамой в её юности, на возможность узнать её с той стороны, о которой она никогда не рассказывала.
И тут появилось это имя.
*«15 октября 1955 года.*
*Сегодня на лекции по литературе я сидела рядом с ним. Его зовут Иван. Он учится в медицинском, а к нам пришёл просто послушать профессора Лебедева. Он такой… необыкновенный. Когда он говорит, я забываю дышать. А когда он посмотрел на меня и улыбнулся, у меня, кажется, остановилось сердце».*
Я замерла. Сердце пропустило удар. Дальше, страница за страницей, этот Иван появлялся всё чаще и чаще. Их случайные встречи в коридорах университета. Первые долгие прогулки по осенней Москве. Его стихи, которые он читал ей у Патриарших прудов. Её смущение и его настойчивость.
*«7 ноября 1955 года.*
*Мы гуляли до самой ночи. Он держал меня за руку, и мне казалось, что я лечу над землёй. Он сказал, что я похожа на тургеневскую девушку. А потом… он меня поцеловал. Первый раз в жизни. Я думала, я умру от счастья. Я люблю его. Господи, как же я его люблю!»*
Я читала и не верила своим глазам. Это писала не моя строгая, сдержанная мама. Это писала какая-то другая девушка – восторженная, пылкая, без памяти влюблённая. Она описывала его смех, его глаза, его руки… Она описывала чувства, о которых я и помыслить не могла в контексте своей матери. Любовь, которая в её дневнике выглядела всепоглощающей, яркой, как пожар.
Я перевернула страницу и увидела вклеенный засушенный цветок – фиалку.
*«12 мая 1956 года.*
*Сегодня Ваня сделал мне предложение. Просто так, посреди парка Горького. Встал на одно колено, протянул мне эту фиалку и сказал: «Анечка, выходи за меня замуж. Я не могу без тебя жить». И я, конечно, согласилась. Я тоже не могу. Мы поженимся, как только он окончит институт. Его родители будут против, я знаю. Они люди состоятельные, а я – простая девушка из деревни. Но Ваня сказал, что ему всё равно. Главное – что мы есть друг у друга. И это правда. Больше ничего и не нужно».*
Комната поплыла у меня перед глазами. Дышать стало трудно. Я смотрела на аккуратные строчки, написанные рукой моей матери, и понимала, что вся моя жизнь, всё моё представление о ней, о моей семье – всё это было построено на какой-то чудовищной, непостижимой лжи.
Моя мама. Моя правильная, безупречная мама, оказывается, любила другого. Собиралась замуж за другого. И этот другой не был моим отцом.
Кто он, этот Иван? И что с ним стало? Почему она вышла замуж за папу, которого, судя по всему, никогда так не любила? Я закрыла дневник. Руки дрожали так сильно, что я едва могла удержать его. В ушах стоял гул. В пустоте маминой квартиры я впервые в жизни почувствовала себя абсолютно потерянной. Словно земля ушла из-под ног, и я летела в бездну, на дне которой меня ждала правда. Правда о женщине, которую, как оказалось, я совсем не знала. О моей маме.
Глава 2
Следующие несколько дней я жила как в тумане. Я приходила в мамину квартиру, садилась в её старое кресло, и читала. Читала, погружаясь в прошлое, которое было ярче, живее и страшнее, чем я могла себе представить. Дневник стал моим наваждением. Я читала его запоем, боясь пропустить хоть слово, хоть запятую.
История любви Анны и Ивана разворачивалась на пожелтевших страницах, как драма, от которой невозможно оторваться. Их тайные встречи, его дорогие подарки, от которых она, гордая, отказывалась. Его письма, которые я нашла в шкатулке – полные нежности, страсти и планов на будущее. *«Мы уедем, Анечка, уедем далеко, построим свой дом у моря. Я буду лечить людей, а ты будешь растить наших детей. У нас их будет пятеро, не меньше! И все будут похожи на тебя…»*.
Я читала и плакала. Я плакала от красоты этой любви, такой чистой и всепоглощающей. И я плакала от ревности. Да, как бы дико это ни звучало, я ревновала свою умершую мать к её прошлому, к этому счастью, которого у неё, как я считала, никогда не было с моим отцом. Их брак всегда казался мне союзом двух уважающих друг друга людей. Тихий, спокойный, ровный. Без бурь и страстей. А здесь… здесь бушевал океан.
А потом тон дневника начал меняться. Радость и восторг сменились тревогой.
*«20 августа 1956 года.*
*Я сказала Ване. Что у нас будет ребёнок. Он сначала растерялся, а потом схватил меня на руки, закружил, кричал, что он самый счастливый человек на свете. Сказал, что завтра же пойдёт к своим родителям и объявит о нашей свадьбе. Что больше тянуть нельзя. Мне страшно, Господи. Его мать меня ненавидит. Она считает меня корыстной провинциалкой, охотницей за их деньгами. Что же будет?..»*
Что было дальше, я узнала из нескольких скомканных, почти разорванных страниц. Иван пошёл к родителям. Был чудовищный скандал. Его отец пригрозил лишить его всего – наследства, положения, будущего. Его заперли дома, отобрали все деньги. Но он сбежал. Прибежал к ней в общежитие поздно ночью, мокрый от дождя, взбудораженный и счастливый.
*«22 августа 1956 года.*
*Он был здесь! Сказал, что мы уезжаем. Прямо сейчас. На юг, куда-нибудь в Крым. Сказал, что у него есть немного денег, что он устроится работать в любую больницу, хоть фельдшером. «Прорвёмся, любимая, – шептал он, целуя мои руки. – Главное, что мы вместе». Он ушёл, чтобы забрать кое-какие свои вещи и документы, пока родители в театре. Сказал встретиться на вокзале в полночь. Я собрала свой маленький чемоданчик. В нём вся моя жизнь. Я жду. Сердце колотится так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Скоро, совсем скоро начнётся наша новая жизнь…»*
Это была последняя счастливая запись в дневнике.
Следующая датирована неделей позже. Почерк изменился. Стал колючим, рваным, буквы плясали, словно их выводила рука, обезумевшая от горя.
*«29 августа 1956 года.*
*Его больше нет. Ивана нет. Он не пришёл на вокзал. Я ждала до утра, как дура. А потом узнала. Газеты… маленький некролог в вечерней сводке… «Трагически погиб молодой талантливый студент-медик Иван Романовский»… Автомобильная авария. Вечером двадцать второго… он ехал ко мне. Он спешил ко мне. И не доехал. ГОСПОДИ, ЗА ЧТО?!»*
Буквы были расплывшимися от слёз. От её слёз, пролитых больше шестидесяти лет назад. И от моих, капавших на страницу сейчас.
Я закрыла лицо руками. Боль этой юной девушки, моей мамы, накрыла меня с головой. Я представила её: одна, в чужом городе, беременная, с разбитым сердцем и разрушенной жизнью. Человек, который был для неё всем – её любовью, её надеждой, её будущим – исчез. Просто перестал существовать.
В тот момент вся моя злость, вся моя обида на неё за эту ложь испарилась. Осталась только безмерная, всепоглощающая жалость.
Я начала пересматривать свои детские воспоминания через призму этой трагедии. Мамина строгость… это была не просто черта характера. Это был панцирь, который она выстроила вокруг своего разбитого сердца. Её вечное «не плачь, будь сильной»… она говорила это не только мне, но и себе. Каждый день. Каждый час. Она просто не могла позволить себе раскиснуть, развалиться на части. Ей нужно было выжить.
И она выжила.
Следующие записи в дневнике были короткими, отрывочными. О том, как она скрывала беременность. О страхе и позоре. В те послевоенные годы «девушка с приплодом» была клеймом на всю жизнь.
*«15 ноября 1956 года.*
*Пришлось уйти из института. Сказала, что нужно ухаживать за больной матерью. Подругам вру, деканату вру, родителям вру. Вру всем. Кажется, я скоро забуду, как говорить правду. Живот уже виден. Снимаю угол у какой-то старухи на окраине Москвы. Деньги, которые Ваня оставил мне в тот вечер, почти кончились. Что делать дальше, я не знаю. Иногда хочется просто лечь и не просыпаться. Но я не могу. Внутри меня – его частичка. Всё, что от него осталось».*
Вся моя «правильная», идеальная семья оказалась фикцией. Мой отец… он появился в её жизни в самый тёмный час. Пётр Семёнович, фронтовик, работавший на заводе, старше её на десять лет. Он был соседом той самой старухи, у которой мама снимала угол.
*«10 января 1957 года.*
*Пётр Семёнович сделал мне предложение. Он всё знает. Он хороший человек. Добрый, надёжный. Сказал, что ему всё равно, чей ребёнок. Что он его усыновит и будет любить как своего. Он не любит меня так, как любил Ваня. И я его не люблю. Но я ему безмерно благодарна. Он предлагает мне спасение. Имя. Защиту. Наверное, я соглашусь. Другого выхода у меня нет. Моё сердце умерло вместе с Иваном. Теперь нужно просто жить. Ради ребёнка».*
Но этому не суждено было случиться. Свадьба была назначена на весну. А в конце февраля случилось то, что окончательно сломало её.
*«26 февраля 1957 года.*
*Я родила. Мальчика. Назвала его Ваней, в честь отца. Он такой крошечный… и так похож на него. Те же тёмные кудряшки, тот же изгиб губ. Я смотрела на него, и сердце разрывалось от любви и боли. Но… я не могу его оставить. Не могу. Пётр добрый, но его родственники… они никогда не примут чужого ребёнка. Они затравят и его, и меня. И моя мама… она не переживёт такого позора. Я одна, у меня нет ни работы, ни дома. Я не смогу его поднять. Я обреку его на нищету и унижения».*
Последняя запись на эту тему была написана карандашом, буквы едва можно было разобрать.
*«2 марта 1957 года.*
*Я сделала это. Я отнесла его в Дом малютки. Подписала отказ. Сказала, что я одна, что мне негде и не на что жить. Они забрали его у меня. Он плакал. А я… я просто окаменела. Я шла по улице и не чувствовала ни холода, ни ветра. Я ничего не чувствовала. Я убила своего сына. Нет, я убила себя. Та Аня, которая любила, мечтала и смеялась, умерла сегодня. Осталась только пустая оболочка».*
Я сидела на полу в холодной квартире и выла. Не плакала, а именно выла – в голос, как раненый зверь. Внутри меня всё перевернулось и оборвалось.
У меня был брат. Старший брат. Которого моя мама, моя сильная, правильная мама, отдала в детский дом.
Вся её последующая жизнь стала понятной. Её брак с моим отцом. Её отчаянное стремление к «идеальности». Она не просто жила – она искупала свой грех. Она родила меня через два года, и всю свою нерастраченную любовь, всю свою вину и боль она вложила в моё воспитание. Она хотела сделать из меня совершенство, чтобы доказать себе и всему миру, что она – хорошая мать. Чтобы заглушить крик того младенца, который, я была уверена, звучал в её ушах до последнего дня.
Моя жизнь, моё благополучие, моё «правильное» детство – всё это было построено на костях её первенца. На её величайшей трагедии.
Я встала, подошла к зеркалу. Из него на меня смотрела женщина с опухшим, заплаканным лицом. Женщина, которой было почти шестьдесят лет, и которая только что поняла, что не знала о своей матери ровным счётом ничего.
Но в этот момент, в момент этого страшного открытия, я почувствовала к ней не осуждение, а невероятную, пронзительную близость. Я поняла её боль, её страх, её жертву. И в глубине души зародилось новое, твёрдое, как сталь, решение. Оно было пугающим, но единственно верным.
Я должна его найти. Я должна найти своего брата.
Глава 3
Решение найти брата, принятое в порыве эмоций посреди пустой маминой квартиры, на следующий день показалось мне безумным. С чего начать? Где искать? Прошло больше шестидесяти лет. Имени у меня, по сути, не было. Да, мама назвала его Ваней, но в Доме малютки ему почти наверняка дали другую фамилию и, возможно, даже имя. Всё, что у меня было, – это дата и место рождения, которые, я надеялась, были указаны в документах.
Первые дни я просто ходила по кругу, не зная, за что ухватиться. Информация из дневника была обрывочной. «Дом малютки на окраине Москвы». Какая окраина? Какой номер? Никаких зацепок.
Я начала с самого очевидного – с архивов. Запросы в ЗАГСы, в городские архивы… Я писала письма, обивала пороги, объясняла свою ситуацию – разумеется, не вдаваясь в подробности маминой истории, а просто говоря, что ищу родственника. На меня смотрели сочувствующе, но разводили руками. «Слишком много времени прошло», «Данные не сохранились», «Защита персональных данных». Стены бюрократии казались непробиваемыми.
Я чувствовала, как отчаяние начинает подтачивать мою решимость. Муж, Андрей, сначала отнёсся к моей затее скептически.
- Лен, ну зачем тебе это? – говорил он вечерами, когда я, уставшая и злая, возвращалась домой ни с чем. – Это было так давно. У человека, может, давно своя жизнь, своя семья. Ты уверена, что ему нужно, чтобы прошлое вот так врывалось в его жизнь?
- Андрей, ты не понимаешь! – взрывалась я. – Это не просто прошлое. Это мой брат! И это… это мой долг перед мамой. Она всю жизнь мучилась. Я не могу просто сделать вид, что ничего не знаю.
Дети тоже отнеслись к новости с удивлением. Дочь, Катя, поддержала меня.
- Мам, если чувствуешь, что должна, – значит, ищи. Это же удивительно! У меня, оказывается, есть дядя.
А сын, Дима, как и отец, был настроен более прагматично.
- Мам, будь осторожна. Найдёшь какого-нибудь… асоциального типа. И что будешь делать?
Их слова ранили, но я понимала, что они по-своему правы. Я понятия не имела, кого ищу. Как сложилась его жизнь? Был ли он усыновлён? Вырос в детском доме? Кем он стал? Жив ли он вообще? Вопросов было больше, чем ответов, и каждый из них заставлял сердце сжиматься от страха.
Прошёл месяц безрезультатных поисков. Я почти сдалась. Однажды вечером, снова перечитывая дневник в поисках хоть какой-то детали, которую я могла упустить, мой взгляд зацепился за одну фразу, написанную после рождения брата: *«Приходила тётя Поля, принесла молока. Она одна знает. Обещала молчать»*.
Тётя Поля! Полина Андреевна! Старая мамина подруга, почти родственница. Я знала её с детства. Она жила в небольшом подмосковном городке, и мы редко виделись в последние годы. Мама иногда созванивалась с ней, но после её смерти я даже не подумала сообщить ей – так была поглощена своим горем и последующим открытием.
Сердце заколотилось. Это был шанс!
На следующий же день я села в электричку и поехала к ней. Полина Андреевна, маленькая сухонькая старушка с ясными, как васильки, глазами, встретила меня на пороге своего старенького домика. Узнав о смерти мамы, она заплакала, прижимая меня к себе худенькими, морщинистыми руками.
Мы сидели на кухне, пили чай с травами, и я, набравшись смелости, рассказала ей всё. О дневнике, об Иване, о ребёнке. Она слушала молча, не перебивая, только её глаза становились всё печальнее и печальнее.
Когда я закончила, она долго молчала, глядя в окно. Потом вздохнула.
- Да, Леночка… знала я. Анечка мне всё рассказала тогда. Горе у неё было страшное. Она ведь чуть руки на себя не наложила после гибели своего Вани. Я её тогда еле откачала. А потом… этот ребёнок. Она его любила безумно, ещё до рождения. Но боялась… Ох, как она боялась! Время было такое, суровое. Осудили бы, затоптали. И замуж бы никто не взял. А одной, без профессии, без поддержки… куда ей было?
- Тётя Поля, – я подалась вперёд, едва дыша. – Вы знаете… куда она его отдала? Может, она говорила вам?
Полина Андреевна покачала головой.
- Номер дома или адрес она не называла. Боялась, что я проговорюсь кому. Сказала только, что это был какой-то ведомственный Дом малютки, при большом заводе. Туда было проще попасть, меньше волокиты. И ещё… – она нахмурилась, вспоминая. – Ещё она говорила, что запомнила фамилию врача, которая принимала у неё ребёнка. Добрая женщина, вроде как, посочувствовала ей. Фамилия… какая-то птичья… Соколова, что ли… Да, точно, Соколова.
Соколова! Ведомственный Дом малютки при заводе! Это уже было что-то! У меня появилась ниточка.
Полина Андреевна вдруг встала, подошла к старому комоду и достала оттуда небольшую картонную коробку.
- Аня мне перед смертью звонила, за месяц где-то. Голос уже слабый был. Говорила, мол, Поля, если со мной что случится, а Ленка моя вдруг узнает… отдай ей это. Я тогда не поняла, о чём она. А теперь вот… поняла.
Она протянула мне коробку. Внутри лежала всего одна вещь. Крошечная, пожелтевшая от времени распашонка и маленькая записка, написанная маминым почерком. *«Единственное, что осталось от него. В. И. Р. 26.02.1957»*.
В. И. Р. – я поняла сразу. Ваня Иванович Романовский.
Я прижала эту крошечную тряпочку к лицу. Она ничем не пахла, но мне казалось, я чувствую запах младенца, запах своего брата. Мама хранила её всю жизнь. И оставила её у единственного человека, которому доверяла свою тайну. Это было её последнее послание, её последняя надежда.
В Москву я возвращалась окрылённая. Теперь у меня был план. Я начала поднимать архивы крупных московских заводов, искать информацию о социальных учреждениях, которые были при них в 50-е годы. Это была кропотливая, почти детективная работа.
Через две недели поисков я нашла то, что искала. При заводе «Серп и Молот» действительно существовал Дом малютки №8. И в списках персонала за 1957 год я нашла её. Соколова Анна Васильевна, педиатр.
Моё сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я нашла место. Теперь нужно было найти людей. Я не знала, жива ли эта врач, но решила попытаться. Через адресные столы, через социальные сети, где я просила помощи в поиске, я вышла на её внучку.
Звонок ей был одним из самых волнующих моментов в моей жизни. Я, сбиваясь и путаясь, объяснила, что ищу информацию о ребёнке, оставленном в Доме малютки №8 в феврале 1957 года. Внучка, милая женщина по имени Ольга, сказала, что её бабушка, к счастью, жива, хотя ей уже за девяносто. Память у неё была уже не та, но она пообещала поговорить с ней.
Я ждала её звонка три дня. Три бесконечных дня, в течение которых я не находила себе места.
И вот она позвонила.
- Елена, здравствуйте. Я говорила с бабушкой. Она, конечно, не помнит всех детей, столько лет прошло… Но вашу историю она вспомнила. Сказала, что запомнила ту молодую, красивую девушку с глазами, полными слёз. Она оставила мальчика, да. Бабушка говорит, что он был очень славный, кудрявый…
Я затаила дыхание.
- Его через полгода усыновила одна семья. Бездетная пара. Он – военный, она – учительница. Фамилия… бабушка точно помнит, потому что фамилия была редкая и красивая. Климовы. Они дали ему имя… Сергей. Сергей Петрович Климов. И они почти сразу уехали из Москвы. Мужа перевели служить на Дальний Восток.
Сергей Петрович Климов. Мой брат. У меня есть его имя.
- Ольга… а вы не знаете, куда именно они уехали? – спросила я, боясь услышать ответ.
- Знаю, – тихо ответила она. – Бабушка дружила с той учительницей, они переписывались несколько лет. Город Владивосток.
Владивосток. На другом конце страны. Но это уже не имело значения. Расстояние больше не казалось преградой. Главное – я знала, кого искать.
Я положила трубку и долго смотрела в окно. На улице шёл снег, первый в этом году. И мне казалось, что он смывает всю прошлую боль, всю ложь, всю тяжесть, оставляя после себя только чистый белый лист. Лист, на котором я должна была написать новую главу нашей семейной истории.
Глава 4
Владивосток. Это слово теперь звучало для меня как музыка, как обещание. Я купила билет на самолёт, даже не раздумывая. Муж только вздохнул, но спорить не стал. Он видел, как я изменилась за последние месяцы. Из вечно правильной, немного зажатой и тревожной женщины я превратилась в человека, одержимого целью. Эта цель давала мне силы, которых я в себе никогда не подозревала.
Полёт через всю страну был похож на путешествие во времени. Я смотрела на проплывающие внизу облака и думала о нём, о Сергее. Какой он? Счастливо ли он жил? Похож ли он на того парня с фотографии, на нашего отца Ивана? Или, может, на маму? Знает ли он, что был усыновлён? И если да, то как отреагирует на внезапное появление сестры, о которой никогда не слышал?
Во Владивостоке меня встретил пронизывающий ветер с океана и совершенно другой, солёный и йодистый, воздух. Я сняла номер в небольшой гостинице и на следующий же день отправилась в городское архивное управление.
Фамилия Климов оказалась не такой уж и редкой. Но сочетание имени и отчества, а также примерный год рождения сузили круг поисков. Мне повезло. Через два дня, благодаря помощи словоохотливой сотрудницы архива, я держала в руках его адрес. Точнее, адрес его приёмных родителей, Петра и Марии Климовых. Старая прописка, конечно, но это было хоть что-то.
Я поехала по этому адресу. Старый пятиэтажный дом в спальном районе. Я долго стояла во дворе, не решаясь войти в подъезд. А что я скажу? «Здравствуйте, я, кажется, сестра вашего сына»?
Я начала расспрашивать старушек на лавочке. Пожилые люди – лучшая база данных. И снова удача! Одна из них, баба Валя, помнила Климовых.
- А как же, помню! Марья Степановна, учительница, светлая ей память, и Пётр Игнатьевич, военный, полковник. Хорошие люди были. У них сын был, Серёжа. Светленький такой, тихий. Они в нём души не чаяли. Умерли уж оба, давно. А Серёжа… он ведь тоже по стопам отца пошёл. Военным стал, моряком. Так тут и живёт, в соседнем доме. Только он сейчас не Климов.
У меня всё внутри оборвалось.
- Как… не Климов?
- Да он, как вырос, нашёл своих… ну, настоящих родителей. Точнее, информацию о них. И фамилию отца своего взял. Какая-то она… на «Р»… Романовский, вот! Сергей Иванович Романовский.
Романовский. Он взял фамилию Ивана. Значит, он всё знает.
Баба Валя показала мне его дом и номер квартиры. И вот я стою перед дверью. Той самой. Рука застыла в воздухе над кнопкой звонка. В голове – хаос. А что если он не захочет со мной говорить? Что если я разрушу его жизнь?
Я сделала глубокий вдох и нажала на звонок.
За дверью послышались шаги. Щёлкнул замок. Дверь открыл высокий, седовласый мужчина. Он был в простой домашней футболке, на носу сидели очки для чтения. Он был… так невероятно похож на фотографию из маминой шкатулки. Те же глаза, тот же изгиб губ, только тронутые временем, морщинками. Я смотрела на него и не могла вымолвить ни слова.
- Вы к кому? – спросил он, и его голос, спокойный, с лёгкой хрипотцой, показался мне до боли знакомым, хотя я слышала его впервые.
- Я… здравствуйте. Я ищу Сергея Ивановича Романовского, – пролепетала я.
- Это я. Слушаю вас.
Я протянула ему руку, которая мелко дрожала.
- Меня зовут Елена. Елена Петровна. Моя девичья фамилия… моя фамилия по матери… тоже Романовская. Анна Петровна Романовская была моей мамой.
Он замер. Его взгляд скользнул по моему лицу, и я увидела, как в его ясных глазах мелькнуло узнавание, смешанное с шоком. Он смотрел на меня так, словно видел призрака.
- Анна… – выдохнул он. – Вы… её дочь?
- Да.
Он молча отступил в сторону, пропуская меня в квартиру. Мы прошли в гостиную. Он сел в кресло, я – на диван. Молчание было таким густым, что его, казалось, можно было резать ножом.
- Я нашёл информацию о ней много лет назад, – наконец произнёс он, не глядя на меня. – Когда мои приёмные родители умерли, они оставили мне письмо. В нём было всё. И её имя, и имя моего настоящего отца. Я сделал запрос в архивы… Узнал, что она вышла замуж, что у неё родилась дочь… то есть, вы. Но я… не решился вас искать. Думал, у неё своя жизнь, своя семья. Зачем мне было туда вторгаться? Я решил, что она… не хотела меня знать. Раз уж оставила.
- Она хотела! – воскликнула я, и слёзы, которые я так долго сдерживала, хлынули из глаз. – Она всю жизнь искала вас! Она умерла месяц назад. И я нашла её дневник. Там всё… про неё, про вашего отца, про то, как она вас любила и как мучилась всю жизнь.
Я достала из сумки дневник и фотографию Ивана. Протянула ему. Он взял фото дрожащими руками. Долго смотрел на него, потом провёл пальцем по улыбающемуся лицу.
- Отец… – прошептал он. – Я всегда хотел знать, какой он был.
В этот вечер мы проговорили несколько часов. Он рассказал мне о своей жизни. О прекрасных, любящих приёмных родителях, которые дали ему всё. О том, как он, став взрослым, начал поиски и узнал трагическую историю своей матери и отца. Он тоже пережил свою бурю эмоций: обиду, гнев, а потом – понимание и сострадание. Он служил на флоте, женился, у него двое взрослых сыновей – двое моих племянников! – и уже есть внуки.
Я рассказывала ему о маме. О её строгости, о её силе, о том, какой я её знала. И сквозь наши рассказы, как из двух половинок, складывался цельный образ Анны Петровны Романовской. Не идеальной иконы, не предавшей своего ребёнка грешницы, а живой женщины. Женщины, которая страстно любила, которая пережила страшную трагедию, которая сделала мучительный выбор и всю оставшуюся жизнь несла на себе этот крест, пытаясь искупить свою вину через служение другой семье.
Когда я уходила, уже глубокой ночью, Сергей обнял меня у двери. Крепко, по-родственному.
- Спасибо, что нашла меня, сестрёнка, – сказал он.
И в этом простом слове – «сестрёнка» – была вся развязка моей истории. Вся боль, все поиски, все слёзы и сомнения – всё это обрело смысл.
Я пришла к маме на могилу через неделю, вернувшись в Москву. Положила цветы и долго стояла, глядя на её портрет на гранитном камне. Теперь я смотрела на неё совсем другими глазами. Я видела не только строгое, волевое лицо, но и глаза девушки, влюблённой в студента-медика Ивана. Я видела боль молодой матери, вынужденной отказаться от своего первенца. Я видела силу женщины, которая смогла прожить с этим всю жизнь, не сломавшись.
- Я нашла его, мама, – прошептала я. – Его зовут Сергей. И он очень на тебя похож. Он не держит на тебя зла. Всё хорошо, мама. Теперь всё хорошо. Можешь быть спокойна.
Я больше не чувствовала обиды. Не чувствовала горечи от её обмана. Я чувствовала только безграничную любовь и уважение. Она не была идеальной. Она была настоящей. Живой. Страдающей. Любящей. И от этого моя любовь к ней стала только глубже и осмысленнее.
То, что я узнала о своей маме после её смерти, не просто изменило мою жизнь. Оно подарило мне брата. Оно подарило мне настоящую маму. И оно подарило мне саму себя – новую, освобождённую от груза «идеальности» и ожиданий. Я поняла, что в жизни нет прямых и правильных дорог. Есть только пути, которые мы выбираем, и у каждого из нас есть свои тайны, свои шрамы и своя боль. И самое главное – это не осуждать, а пытаться понять. И прощать.
Глава 5
Возвращение домой было… другим. Квартира больше не казалась чужой и холодной. Она была наполнена новыми смыслами. Я смотрела на мамины фотографии, и лицо на них оживало. Вот она на демонстрации, молодая, серьёзная – и я думала, о чём она мечтала в тот момент? О Ване? О сыне? Вот она со мной, первоклассницей, с тугим бантом на голове. В её глазах – тревога и гордость. Теперь я знала, чего ей стоило это спокойствие, эта видимость благополучия.
Моя собственная жизнь тоже начала меняться. Медленно, незаметно, но необратимо. Я перестала пытаться быть «идеальной». Перестала ругать себя за мелкие промахи, за пыль на полке, за не вымытую вовремя посуду. Вся эта мишура, которая раньше казалась мне такой важной, вдруг потеряла свою ценность. Я поняла, что мама всю жизнь строила эту крепость «правильности», чтобы спрятаться в ней от своей боли. А я, по инерции, продолжала возводить такие же стены вокруг себя. И только сейчас, узнав её тайну, я нашла в себе силы эти стены разрушить.
Мы с Сергеем созванивались почти каждый день. Сначала разговоры были немного скованными, мы привыкали друг к другу. А потом полились воспоминания, истории, шутки. Оказалось, у нас много общего. Та же мамина привычка хмурить брови, когда мы сосредоточены. Та же любовь к старым советским фильмам. Та же нелюбовь к манной каше, которую нам обоим в детстве пытались привить наши мамы – его приёмная и моя родная. Мы смеялись, как дети, находя эти общие черты.
Через пару месяцев он прилетел в Москву со своей женой. Я встречала их в аэропорту, и когда увидела его, идущего мне навстречу, сердце защемило от радости. Это был мой брат. Моя родная кровь.
Мы поехали на кладбище. Он долго стоял у двух могил – маминой и отца, который меня вырастил. А потом мы нашли могилу Ивана Романовского на старом Ваганьковском кладбище. Его родители, видимо, похоронили его там. Сергей положил цветы на холодный гранит.
- Здравствуй, отец, – тихо сказал он.
Я стояла рядом и плакала. В этот момент история их любви, казалось, завершилась. Три человека, разлучённые судьбой, воссоединились через нас, своих детей.
Мои дети, Катя и Дима, приняли дядю с восторгом. Смотрели на него, искали сходство со мной, с бабушкой. Семейные ужины стали другими. Более шумными, более живыми. История, которую я им рассказала, потрясла их, но и сделала мудрее. Они увидели, какой сложной и непредсказуемой может быть жизнь.
Однажды Катя, моя дочь, сказала мне:
- Мам, а ведь ты стала другой.
- Какой? – удивилась я.
- Более… лёгкой, что ли. Раньше ты всё время как будто несла на себе какой-то груз. А теперь его нет. Ты стала больше улыбаться.
И это была правда. Я отпустила груз чужих ожиданий, который так долго несла, считая его своим собственным. Я поняла, что сила человека – не в его безупречности, а в его способности любить, страдать, ошибаться и, несмотря ни на что, идти дальше. Моя мама была невероятно сильным человеком. Не потому, что была «кремнем», а потому, что смогла пронести через всю жизнь свою боль, не озлобившись, превратив её в любовь и заботу обо мне.
Летом мы всей нашей новой, большой семьёй – я с мужем и детьми, Сергей с женой – поехали в Крым. Туда, куда когда-то так мечтали уехать юные Аня и Ваня. Мы сняли домик у самого моря. Мы гуляли по набережной, ели сладкие персики, слушали крики чаек.
Однажды вечером, когда солнце садилось в море, окрашивая небо в багровые и золотые тона, мы с Сергеем сидели на берегу.
- Знаешь, – сказал он, глядя на волны, – я иногда думаю: если бы он не погиб, если бы они уехали сюда… ничего бы этого не было. Ни меня такого, ни тебя. Были бы другие люди, другая жизнь.
- Да, – согласилась я. – Но они не уехали. И судьба распорядилась так. И знаешь… я благодарна ей. За то, что она подарила мне тебя.
Он улыбнулся своей тёплой, знакомой улыбкой, так похожей на улыбку отца с той старой фотографии. И в этот момент я почувствовала абсолютную гармонию. Прошлое перестало быть тайной, раной. Оно стало частью нас, прочным фундаментом, на котором мы смогли построить наше настоящее.
Открытие маминой тайны не разрушило мою жизнь. Оно собрало её заново, как разбитую чашку, склеив черепки золотом понимания и прощения. Я обрела не только брата и племянников. Я обрела свою историю. Я обрела покой.
И я точно знаю, что мама, где бы она сейчас ни была, смотрит на нас и улыбается. Потому что её история любви не закончилась в далёком пятьдесят шестом году. Она продолжается. В нас. В её детях.