Ремонт в родительском доме — это не просто пыль, скрежет дрели и запах краски. Это раскопки. Археологическая экспедиция в собственное прошлое, где каждый слой обоев, каждая скрипучая половица хранит эхо давно ушедших дней. Мы с мамой, Светланой Петровной, затеяли это «великое переселение» уже третий месяц. Гостиная, кухня, спальня — все сияло свежестью. Остался последний бастион, цитадель маминых тайн и воспоминаний — чердак.
— Лена, может, не надо? — голос мамы донесся снизу, полный непривычной тревоги. — Там хлам один, столько лет никто не лазил. Выбросим все, да и дело с концом.
— Мам, ну какой выбросим? Там же и папины вещи, и твои девичьи… Это же память! — крикнула я в ответ, откидывая тяжелую крышку люка.
В нос ударил густой, спёртый запах пыли, сухой древесины и чего-то неуловимо сладковатого, похожего на увядшие травы. Солнечный луч, пробившийся сквозь засиженное мухами слуховое окно, выхватил из полумрака пляшущие в воздухе пылинки. Они кружились, словно мириады крошечных призраков прошлого.
Я полезла наверх, чувствуя, как под ладонями скрипят старые доски. Здесь все было таким, каким я помнила его с детства: перевязанные бечевкой стопки старых журналов «Работница», прабабушкина прялка, похожая на спящую диковинную птицу, коробки с елочными игрушками, хрупкими и тусклыми от времени.
И он. В самом дальнем углу, под выцветшей ситцевой занавеской, стоял старый деревянный сундук с коваными железными полосами. Небольшой, темный, он казался не просто предметом мебели, а молчаливым хранителем чего-то важного. Я знала, что он всегда был здесь, но никогда не придавала ему значения. А сейчас… сейчас он притягивал взгляд.
Я потянула крышку. Заперто.
— Мам, а где ключ от этого сундука? — прокричала я, спускаясь обратно.
Мама стояла посреди комнаты и нервно теребила край своего передника. Ее лицо, обычно такое спокойное, подернулось тенью.
— От какого еще сундука? — спросила она слишком быстро.
— Ну, от того, что на чердаке. Старый такой, деревянный.
— А, этот… Да бог его знает, где тот ключ. Потерялся, наверное, сто лет назад. Леночка, давай лучше чаю выпьем, устала я что-то.
Ее реакция была странной. Слишком нарочито безразличной. Это не укрылось от моего внимания, но я решила не настаивать. Мы пили чай с вишневым вареньем, говорили о краске для веранды, о рассаде, но между нами повисло какое-то напряжение. Словно тот запертый сундук незримо стоял прямо здесь, на нашей маленькой кухне.
Вечером, когда мама уже легла спать, я не могла успокоиться. Что-то в ее взгляде, в ее торопливых словах не давало мне покоя. Вспомнилось, как я в детстве расспрашивала ее о молодости, о первой любви, о студенческих годах. Она всегда отвечала односложно, переводила тему, отшучивалась. «Да что там рассказывать, — говорила она, улыбаясь одними губами, — училась, работала, потом папу твоего встретила. Вот и вся история». Я верила. А зачем было не верить? Моя мама была для меня воплощением правильности, надежности. Цельный, понятный человек без трещин и потайных карманов.
Но сегодня в этой цельности появилась первая трещина.
Я снова поднялась на чердак, захватив с собой фонарик и набор старых отмычек, оставшихся от отца — он был мастером на все руки. Замок поддался на удивление легко. Щелчок прозвучал в гулкой тишине так громко, что я вздрогнула. Сердце заколотилось. Что я делаю? Зачем лезу туда, куда меня так явно не просят?
Я медленно подняла тяжелую крышку. Внутри, на подкладке из пожелтевшего атласа, лежало несколько аккуратных стопок писем, перевязанных лентой, пара вышитых платочков и… большой, в толстом кожаном переплете, фотоальбом.
Я взяла его в руки. Кожа была холодной и гладкой. Я спустилась с ним вниз, в свою комнату, села в кресло и, затаив дыхание, открыла первую страницу.
На меня смотрела молодая, незнакомая девушка. Точнее, знакомая до боли, но совершенно другая. Моя мама. Лет восемнадцати, не больше. С двумя озорными косичками, в простом ситцевом платье, она смеялась так заразительно и открыто, что мне самой захотелось улыбнуться. Она стояла в обнимку с высоким темноволосым парнем. Его лицо было красивым и немного дерзким. Они оба щурились от солнца и выглядели до неприличия счастливыми.
Подпись под фото, сделанная каллиграфическим маминым почерком, гласила: «Мы с Олегом. Парк Горького. Июнь 1975. Кажется, мы можем дотянуться до неба!»
Олег. Я никогда не слышала этого имени. На всех семейных фотографиях рядом с мамой был только один мужчина — мой отец.
Я листала страницу за страницей. Вот они на демонстрации, держат какой-то транспарант и хохочут. Вот сидят на скамейке с гитарой. Вот он что-то увлеченно рассказывает, а она смотрит на него с таким обожанием, с такой нежностью, что у меня перехватило дыхание. Я никогда не видела, чтобы она так смотрела на отца. Их любовь с папой была другой — спокойной, ровной, уважительной. А здесь, на этих черно-белых карточках, бушевал настоящий пожар.
Подписи были короткими, но полными жизни: «Олег читает стихи. Кажется, весь мир замирает», «После экзамена. Ура, свобода!», «Наше дерево. Навсегда».
Я дошла почти до середины альбома. Фотографии стали более поздними, мама на них выглядела чуть старше, ее взгляд стал серьезнее, но счастье никуда не делось. А потом… потом что-то изменилось.
Следующая фотография была одна на всей странице. Мама сидит на подоконнике в своей комнате, смотрит куда-то в сторону. На лице — растерянность и боль. И подпись, от которой у меня по спине пробежал холодок: «Мой дорогой Олег, прости меня за то, что не смогла».
Что не смогла? Куда делся тот счастливый парень? Я перевернула страницу. Еще одно фото, последнее в альбоме. Он один. Стоит у какого-то забора, смотрит прямо в объектив. Взгляд у него был тяжелый, полный немого вопроса. И подпись под ним, выведенная дрожащей рукой, заставила мое сердце сжаться.
«Навсегда в моём сердце, но не мой...»
И еще ниже, почти неразборчиво: «Твоя Света, которая сделала свой выбор».
Что это? Что за выбор? Что произошло между этими двумя людьми, которые, казалось, были созданы друг для друга? Я сидела в оцепенении, пытаясь осмыслить увиденное. Этот альбом разрушал все, что я знала о своей матери. Он открывал дверь в ее прошлое, в которое она так тщательно меня не пускала.
— Лена, ты чего не спишь?
Я вздрогнула и резко захлопнула альбом. На пороге комнаты стояла мама в своем старом халате. Свет из коридора падал на ее лицо, и я увидела на нем панику. Ее взгляд метнулся к альбому в моих руках.
Лицо ее стало белым как полотно.
— Отдай, — прошептала она, шагнув ко мне.
— Мама, кто это? Что все это значит? — мой голос дрожал.
— Отдай, я сказала! — она шагнула еще ближе и попыталась выхватить альбом. Руки у нее были ледяные.
— Я просто хочу знать правду! — почти выкрикнула я, прижимая альбом к груди, как будто он был моим собственным сокровищем, моим собственным горем. — Ты никогда ничего не рассказывала! Почему? Кто этот Олег?
Мама отступила на шаг. Ее плечи поникли, она обхватила себя руками, словно ей стало холодно. Она посмотрела на меня взглядом, полным такой боли и страха, какого я никогда у нее не видела.
— Ты не должна была этого видеть, — сказала она глухо. — Никто не должен был. Сожги его. Слышишь? Просто сожги и забудь.
Она развернулась и быстро ушла в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь. А я осталась сидеть в тишине, оглушенная и растерянная. В руках у меня был не просто альбом. Это был ящик Пандоры, который я только что открыла. И я понятия не имела, какие демоны из него вырвались и что теперь со всем этим делать. Но одно я знала точно: сжечь и забыть я уже не смогу.
Глава 2. Стена молчания
Следующее утро началось с тишины. Густой, вязкой, почти осязаемой. Она заполнила весь дом, просочилась в щели, осела на мебели. Мама передвигалась по кухне как тень, не поднимая на меня глаз. Налила чай, поставила на стол тарелку с бутербродами, и все это — молча. Я пыталась заговорить, спросить что-то простое, бытовое, о погоде, о планах на день.
— Мам, может, сегодня занавески новые повесим в гостиной?
Она лишь неопределенно пожала плечами, не отрывая взгляда от своей чашки.
— Как скажешь.
Эта стена, выросшая между нами за одну ночь, была куда страшнее любой ссоры. Раньше мы могли спорить, даже ругаться, но мы всегда разговаривали. Теперь же она ушла в глухую оборону, забаррикадировалась в своем молчании, и я не знала, как пробиться сквозь него.
Альбом лежал у меня в комнате, спрятанный под стопкой свитеров. Он жег, манил, требовал ответов. Весь день я ходила сама не своя. Каждое мамино движение, каждый взгляд, брошенный искоса, казался мне исполненным тайного смысла. Я видела, как она украдкой смотрит на меня, когда думает, что я не замечаю. В ее глазах плескалась смесь страха и… укора? Как будто это я была виновата в том, что вторглась на запретную территорию.
К вечеру мое терпение лопнуло. Я не могла так больше. Я вошла к ней в комнату. Она сидела у окна со спицами в руках, но петли не вязались, руки просто лежали на коленях.
— Мама, нам нужно поговорить, — сказала я так мягко, как только могла.
Она медленно повернула голову.
— Нам не о чем говорить, Лена. Ты все видела. Закрой эту тему, пожалуйста. Ради меня.
— Но я не могу! Я не понимаю! Этот человек… Олег… Ты его любила?
Она вздрогнула, будто я ее ударила.
— Это было очень давно. Это не имеет никакого значения сейчас. У меня был твой отец, у меня есть ты. Все остальное — прошлое, которое нужно оставить в покое.
— Но оно не в покое, мама! Оно лежит в сундуке на чердаке! Оно в этих фотографиях, в твоих глазах! Я хочу понять, что с тобой происходит. Я твоя дочь!
Она встала, ее лицо окаменело.
— Именно потому, что ты моя дочь, ты должна меня послушать. Есть вещи, которые лучше не знать. Они приносят только боль. Поверь мне, я знаю.
И она вышла из комнаты, оставив меня одну с моими вопросами. Стало ясно — от нее я ничего не добьюсь. Но отступить я уже не могла. Эта тайна перестала быть только ее — теперь она стала и моей.
Единственный человек, который мог что-то знать, была тетя Нина, мамина двоюродная сестра. Они росли вместе, были близки, как родные. Сейчас она жила в небольшом городке в ста километрах от нас. Я нашла ее номер в старой записной книжке.
— Тетя Нина? Здравствуйте, это Лена, дочка Светланы, — сказала я, когда на том конце провода ответил знакомый, чуть дребезжащий голос.
— Леночка! Птичка моя, сколько лет! Как вы там? Как Светочка?
Мы обменялись дежурными фразами о здоровье и погоде. Я чувствовала, как во рту пересыхает от волнения. Как начать?
— Тетя Нин, я звоню по одному деликатному делу… Я хотела бы с вами поговорить. Не по телефону. Могу я приехать завтра?
На том конце провода повисла пауза.
— Что-то случилось? Со Светой все в порядке?
— С ней… да, все хорошо. Это касается… ее прошлого.
Пауза затянулась.
— Приезжай, — наконец сказала тетя Нина, и в ее голосе мне послышались нотки тревоги. — Жду.
На следующий день, соврав маме, что нужно съездить в город по рабочим делам, я села в машину. Дорога тянулась бесконечно. Я снова и снова прокручивала в голове сценарий разговора, но не знала, с чего начать.
Тетя Нина встретила меня на пороге своего маленького уютного домика, утопающего в герани. Она обняла меня, засуетилась, усадила за стол, на котором уже дымился чайник и стояла вазочка с ее фирменным клубничным вареньем.
— Ну, рассказывай, что за стряслось у вас? — спросила она, когда мы остались одни на кухне.
Я глубоко вздохнула.
— Тетя Нин, я нашла мамин старый фотоальбом. И там… там фотографии с молодым человеком. Его звали Олег.
Тетя Нина замерла с чашкой в руке. Ее лицо осунулось, морщинки вокруг глаз стали глубже. Она медленно поставила чашку на блюдце. Звякнула ложечка.
— Олежка… — прошептала она, глядя куда-то в стену. — Я уж и думать забыла… Думала, и Светка забыла.
— Кто он? — спросила я, подавшись вперед. — Мама ничего не говорит. Она словно окаменела.
Тетя Нина долго молчала, помешивая чай в давно остывшей чашке.
— Это была большая любовь, Леночка. Такая, что раз в жизни бывает. Первая, настоящая. Они как два голубка были, не разлить водой. Он умница, красавец, стихи ей писал, на гитаре играл. Она в нем души не чаяла.
— Что же случилось? Почему они расстались?
Тетя Нина вздохнула тяжело, как будто на ее плечи снова лег груз тех давних лет.
— Времена были другие, Леночка, трудные. Ты этого не поймешь. Олег был из семьи… неблагонадежной. Его отец сидел. По политической статье. В 50-е еще, реабилитировали потом, но клеймо-то осталось. Семья Светы — твои дедушка с бабушкой — были люди простые, правильные, но до ужаса боялись всего этого. «Как это, — кричал дед твой, — наша дочь и сын врага народа? Позор на всю жизнь! Карьеру себе испортишь, никто замуж не возьмет!»
Я слушала, затаив дыхание. Картина начинала проясняться.
— Они запретили им встречаться?
— Запретили — это не то слово. Они войну настоящую развязали. Заперли ее дома, пригрозили, что если она не одумается, выгонят на улицу без копейки. Светка плакала, умоляла, но они были непреклонны. Особенно бабушка твоя, она женщина была властная, кремень. Сказала: «Или мы, или он».
— И мама выбрала их? — с горечью спросила я.
— А какой у нее был выбор? Девчонка совсем, одна в большом городе, без поддержки. Куда ей было идти? Она сломалась… Сказала Олегу, что все кончено. Что не любит больше. Представляешь, что это было для них обоих?
Я представила. И мне стало физически больно за ту восемнадцатилетнюю девочку, которую заставили предать свою любовь.
— А что стало с ним? С Олегом?
Тетя Нина отвела взгляд.
— Он не мог поверить. Писал ей, ждал у института. А потом… потом он пропал. Сгинул. Никто толком не знал, что случилось. Ходили слухи… нехорошие. Светка тогда почернела вся от горя. Словно жизнь из нее вынули. А через год замуж за отца твоего вышла. Хороший он был человек, надежный. Любил ее. А она… она просто жила. Понимаешь? Не радовалась, не горевала, а просто жила. Словно спрятала свое сердце в тот самый сундук, о котором ты говоришь.
Мы сидели в тишине. Солнце клонилось к закату, окрашивая кухню в теплые тона, но мне было холодно. История, рассказанная тетей Ниной, была страшной в своей обыденности. Сломанные судьбы, жестокие решения, принятые из страха и предрассудков…
— Тетя Нин, а что за слухи? О том, что с ним случилось?
Она покачала головой.
— Да говорили, будто несчастный случай какой-то… на стройке вроде. Он после института туда работать пошел. Но точно никто не знает. Это все давно было, быльем поросло.
— Не поросло, — тихо сказала я. — Для мамы это все еще болит.
Возвращаясь домой, я чувствовала себя опустошенной. Тайна, которая так меня интриговала, обернулась банальной и жестокой драмой. Но что-то мне подсказывало, что это еще не вся правда. Что-то самое важное все еще оставалось скрытым за стеной маминого молчания. И слова тети Нины про «несчастный случай» звучали как-то неубедительно.
Я решила, что должна докопаться до конца. Я должна узнать, что на самом деле произошло с Олегом. Я поехала не домой, а в городскую библиотеку, в отдел старых газет. Если был несчастный случай, о нем должны были написать. Я не знала точной даты, только год — примерно 1976 или 1977.
Часы тикали на стене. Я перебирала подшивки, шурша хрупкими, пожелтевшими страницами. Глаза устали от мелкого шрифта. И вот, когда я уже почти отчаялась, в разделе криминальной хроники за август 1976 года я наткнулась на крошечную заметку.
«Трагедия на стройплощадке. В результате обрушения строительных лесов на объекте по улице Ленина, 45, погиб молодой рабочий Олег Игоревич Виноградов, 20 лет от роду. Ведется следствие».
Виноградов. Фамилия была незнакомой, но имя, возраст, время… все сходилось. Я сфотографировала заметку на телефон. Сердце колотилось так, словно я совершала преступление.
Когда я вернулась, мама уже спала. Я тихо вошла в дом, который теперь казался мне не просто родным гнездом, а местом, где десятилетиями жила и кровоточила страшная тайна. Конфликт между нами нарастал, и я чувствовала, что мы неумолимо приближаемся к какой-то черте, за которой уже не будет возврата к прежней жизни.
Глава 3. Осколки прошлого
Дни после поездки к тете Нине превратились в холодную войну. Мы с мамой жили в одном доме, как соседи по коммунальной квартире. Вежливые «доброе утро» и «спокойной ночи» сквозь зубы, долгие молчаливые ужины, когда громче всего звучал стук вилок о тарелки. Я видела, что она измотана не меньше моего. Под глазами залегли темные круги, она похудела, стала какой-то прозрачной. Наша тихая, привычная жизнь рухнула, и под обломками мы обе задыхались от недосказанности.
Газетная вырезка на телефоне жгла мне карман. Олег Игоревич Виноградов. Теперь у него была фамилия. Он перестал быть просто красивым парнем с фотографии. Он стал реальным человеком с трагической судьбой. Но почему мама так и не сказала, что он погиб? Почему тетя Нина говорила об этом так уклончиво?
Мое «расследование» зашло в тупик. Я не знала, куда двигаться дальше. Я пыталась искать информацию о его семье, но безрезультатно. Слишком много лет прошло.
И тогда я решилась на отчаянный шаг. Я взяла ту самую фотографию из альбома — где они с мамой смеются в парке — распечатала ее и поехала по адресу, указанному в газетной заметке. Улица Ленина, 45.
Это оказался обычный спальный район, застроенный типовыми пятиэтажками. Дом номер 45 ничем не отличался от соседних. Я подошла к подъезду и замерла в нерешительности. Что я тут делаю? К кому я пойду? «Здравствуйте, вы не знаете, здесь сорок лет назад не погибал парень по имени Олег?» Бред какой-то.
Я уже собиралась уходить, когда увидела у подъезда на лавочке двух старушек — божьих одуванчиков. Они грелись на неярком осеннем солнце и мирно беседовали. Терять было нечего.
— Простите, пожалуйста, за беспокойство, — я подошла к ним, стараясь улыбаться как можно дружелюбнее. — Я ищу информацию об одном человеке. Он, возможно, жил в этом доме очень давно.
Старушки с любопытством уставились на меня.
— А кого ищешь-то, милая? — спросила одна, в цветастом платке.
— Его звали Олег Виноградов. Он… он погиб здесь рядом, на стройке, в семьдесят шестом году.
Брови второй старушки, в очках с толстыми линзами, поползли на лоб.
— Олежку Виноградова? Помню, как же не помнить. Горе-то какое было. Хороший мальчишка, вежливый. Мать его, Антонина, так и не оправилась после этого.
У меня сердце подпрыгнуло.
— А… а вы не знаете, где сейчас его мама? Она жива?
— Жива, куда денется. Вон, в тридцать второй квартире живет. Одна совсем. Ты ей кем приходишься-то?
— Я… дальняя родственница, — соврала я, не моргнув глазом. — Хотела память его почтить.
Дверь в тридцать вторую квартиру мне открыла маленькая, высохшая женщина с выцветшими голубыми глазами. Она долго смотрела на меня через цепочку, прежде чем впустить. В квартире пахло корвалолом и старыми вещами.
— Здравствуйте, Антонина Семеновна? Меня зовут Елена. Я…
Я не знала, что говорить. Я просто протянула ей фотографию.
Она взяла ее дрожащими руками, поднесла близко к глазам. Ее губы задрожали.
— Олежка… Где вы это взяли?
— Его девушка сохранила. Ее зовут Светлана.
Антонина Семеновна медленно подняла на меня глаза. В них не было удивления. Только бесконечная, застарелая боль.
— Света… Значит, помнит. Я так и знала. Садитесь, — она указала на старый стул.
Она рассказала мне все. О том, как Олег любил мою маму. О том, как он не находил себе места, когда она его бросила.
— Он не верил, что она могла его разлюбить. Все твердил: «Мам, ее заставили, я знаю, я чувствую!» Он ходил к ее дому, но его прогоняли. Он был совершенно раздавлен. А потом… — она замолчала, сглотнув ком в горле. — Потом она пропала. На целый месяц. Никто не знал, где она. Он обезумел от беспокойства. Искал ее везде. Именно в тот день, когда он погиб… он должен был с ней встретиться. Она ему записку передала. Сказала, что все объяснит. Он летел на эту встречу как на крыльях. И полез срезать путь через стройку… Говорили, леса были плохо закреплены. Он торопился…
У меня похолодело внутри.
— Она пропала на месяц?
— Да. Вернулась бледная, исхудавшая. Сказала родителям, что была у родни в деревне. Олег так и не узнал, где она была на самом деле.
Я ехала домой, и в голове билась одна мысль: «Пропала на месяц». Куда? Зачем? И почему именно после этого она его бросила? Куски мозаики складывались в страшную, уродливую картину, но главного элемента все еще не хватало.
Дома меня ждала буря. Мама стояла в моей комнате и держала в руках альбом. Она нашла его. Ее лицо было искажено гневом и отчаянием.
— Где ты была? — ее голос был тихим, но от этого еще более страшным.
— Я ездила по делам.
— Не ври мне! Ты копаешься в этом, да? Я же просила тебя, умоляла оставить все в покое! Что тебе еще нужно?!
— Мне нужна правда, мама! — закричала я, уже не в силах сдерживаться. — Вся правда! Почему ты исчезла на месяц перед тем, как его бросить? Где ты была?!
Она пошатнулась, как от удара.
— Кто… кто тебе сказал?
— Я говорила с его матерью! Антониной Семеновной! Она до сих пор живет там и ждет, что кто-то придет и объяснит, за что погиб ее единственный сын!
Напряжение, копившееся в ней неделями, прорвалось. Она зарыдала. Страшно, беззвучно, сотрясаясь всем телом. Это были не слезы облегчения. Это были слезы человека, которого загнали в угол.
— Ты ничего не понимаешь… Ничего…
В этот момент ее лицо вдруг стало серым, она схватилась за сердце и начала оседать на пол.
— Мама!
Я подхватила ее, закричала, вызвала «скорую». Все произошло как в страшном сне. Мигалки, врачи, носилки… В больничном коридоре, пока я ждала новостей от доктора, я чувствовала себя чудовищем. Я довела ее. Мое эгоистичное желание знать правду чуть не убило ее. Зачем я все это затеяла? Какое я имела право ворошить прошлое, которое она так отчаянно пыталась похоронить?
Врач вышел из реанимации через несколько часов. Сказал, что это обширный инфаркт. Состояние тяжелое, но стабильное. Жить будет.
— Сильное нервное потрясение, — добавил он, внимательно посмотрев на меня. — Постарайтесь в ближайшее время избегать любых волнений.
Я кивнула, чувствуя, как по щекам текут слезы. Волнений… Это я была ее главным волнением. Я и проклятый альбом. Мы неумолимо приближались к кульминации нашей драмы, и я панически боялась того, что ждет нас за последней чертой. Но теперь я понимала, что пути назад нет. Правда должна была быть произнесена. Иначе она бы нас обеих похоронила под своими обломками.
Глава 4. Исповедь в больничной палате
Больничные стены давят. Белый кафель, тусклый свет люминесцентных ламп, запах лекарств и хлорки — все это создает ощущение безвременья. Я провела у маминой палаты почти всю ночь, то проваливаясь в тревожную дрему на жестком стуле, то вскакивая от каждого шороха в коридоре. Чувство вины грызло меня изнутри. Я — причина. Я нажала на курок, и пуля, летевшая сорок лет, наконец достигла цели.
Утром меня пустили к ней. Она лежала на высокой койке, опутанная проводами и трубочками. Бледная, осунувшаяся, она казалась такой хрупкой, такой беззащитной. Она спала. Я тихо села рядом, взяла ее сухую, прохладную руку в свои. Кожа, как пергамент. Сколько же всего пережили эти руки? Сколько слез утерли, сколько работы переделали, сколько тайн сохранили…
Она открыла глаза только к вечеру. Мутный, не сразу сфокусированный взгляд. Она увидела меня, и в глубине ее зрачков мелькнул страх.
— Лена…
— Тшшш, мама, лежи. Все хорошо. Я здесь, — прошептала я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Она слабо покачала головой.
— Ничего не хорошо.
Мы долго молчали. За окном сгущались сумерки. В палате было тихо, только монотонно пищал какой-то аппарат, отсчитывая удары ее измученного сердца.
— Я думала, я унесу это с собой, — вдруг сказала она, так тихо, что я едва расслышала. — Думала, так будет лучше. Для всех.
— Мама, не надо. Врач сказал, тебе нельзя волноваться.
Она повернула ко мне голову. На ее щеке медленно катилась слеза.
— Поздно, Леночка. Уже не волноваться поздно. Ты хотела правду? Я расскажу. Я больше не могу… Камень этот… он меня и доконал.
Она говорила медленно, с долгими паузами, собираясь с силами. А я слушала, и мир мой, такой понятный и устойчивый, рушился, рассыпался на мириады острых осколков.
— Мы с Олегом очень любили друг друга, — начала она. — До беспамятства. Мы собирались пожениться, как только он закончит институт. Но мои родители… ты знаешь. Они были категорически против. Угрозы, скандалы каждый день… Я держалась, сколько могла. Думала, мы сбежим, уедем куда-нибудь. Мы были молодые, глупые… не думали о последствиях. А потом… — она замолчала, тяжело дыша. — Потом я поняла, что беременна.
Я ахнула. Воздуха не хватило. Этого я предположить не могла. Никак.
— Я была на седьмом небе от счастья. И напугана до смерти. Рассказала Олегу. Он обрадовался, сказал, что это знак, что теперь мы точно должны быть вместе, что все уладится. Мы решили пойти к моим родителям и все им рассказать. Поставить перед фактом. Но я… я решила сначала поговорить с мамой. Одна. Думала, она женщина, она поймет. Какая же я была дура…
Она горько усмехнулась.
— Мать, когда узнала, чуть в обморок не упала. А потом… потом начался ад. «Позор! — кричала она. — Принесла в подоле от сына врага народа! Ты нам жизнь сломаешь! И себе, и нам!» Отец молчал, но я видела, что он с ней согласен. Они заперли меня дома. Отняли все деньги. Сказали, что я никуда не выйду, пока «не решу эту проблему».
Слезы текли по ее щекам, а я сидела, как парализованная, не в силах даже протянуть руку и вытереть их.
— Я не знала, что делать. Я была в отчаянии. Олег пытался прорваться ко мне, но отец его выгнал. А потом мать сказала, что нашла выход. У нее была какая-то дальняя знакомая, медсестра… Она сказала, что меня отвезут в деревню, якобы к больной тетке, и там… все сделают. Тихо, без огласки. Я кричала, что не позволю, что убью себя… Но они были непреклонны. «Или так, или мы от тебя отказываемся. И ребенка твоего знать не знаем. Пойдешь по миру с ним».
Она закрыла глаза, словно заново переживая тот ужас.
— Меня увезли. Это был не аборт в больнице, Леночка. Это было что-то страшное… подпольное. В грязной избе, на клеенке… Я чуть не умерла там. От боли, от кровотечения, от ужаса. Но страшнее всего было другое. Я убила. Я убила нашего с Олегом ребенка. Своего ребенка.
Она зарыдала в голос — слабо, по-стариковски, но так безутешно, что у меня разрывалось сердце. Я наконец очнулась, обняла ее худенькие плечи, прижалась щекой к ее мокрой щеке.
— Мамочка… родная моя… прости…
— Когда я вернулась через месяц, я была уже другим человеком. Пустой оболочкой. Внутри все выжгли. Я не могла смотреть на себя в зеркало. Я не могла есть, спать. Единственное, чего я хотела — умереть. Но я должна была встретиться с Олегом. Сказать ему. Но что? Что я могла ему сказать? «Прости, я убила нашего ребенка, потому что испугалась родителей»? Я не смогла. Я струсила. Я написала ему ту записку, что все кончено, что я его не люблю. Думала, он возненавидит меня и так ему будет легче. Я не знала, что он погибнет в тот же день, спеша на встречу со мной, на которой я так и не появилась. Его смерть… она стала моей виной. Вторым грехом, который лег на мою душу.
Теперь я все поняла. И подписи в альбоме… «Прости меня за то, что не смогла». Она просила прощения у него. И у их нерожденного ребенка. «Твоя Света, которая сделала свой выбор». Страшный выбор, который сломал ей всю жизнь.
— Я вышла замуж за твоего отца… Он был хороший, добрый человек. Он спас меня. Я честно старалась быть ему хорошей женой. И когда родилась ты… — она посмотрела на меня, и в ее глазах впервые за долгое время блеснула теплая искорка. — Ты стала моим спасением. Моим искуплением. Я всю жизнь боялась, что ты узнаешь. Что осудишь меня, отвернешься. Как я могла рассказать своей дочери, что я… убийца?
— Ты не убийца! — твердо сказала я, глядя ей в глаза. — Тебя заставили. Ты была жертвой, мама. Жертвой того времени, жестокости своих родителей, обстоятельств.
Мы проговорили почти до рассвета. Она рассказывала, а я слушала. И с каждым ее словом стена между нами рушилась, кирпичик за кирпичиком. Уходила обида, уходило непонимание. На их место приходили безмерная жалость и новая, какая-то пронзительная, взрослая любовь. Я видела перед собой не просто мать. Я видела измученную женщину, которая пронесла через всю свою жизнь неподъемный груз вины и горя, и сумела при этом вырастить меня, любить, заботиться.
В ее исповеди, страшной и горькой, было и освобождение. Для нас обеих. Она наконец выпустила на волю демонов, которые терзали ее десятилетиями. А я… я обрела свою мать заново. Настоящую, неидеальную, со шрамами на сердце, но от этого еще более родную и любимую.
Глава 5. Альбом, который нас соединил
Маму выписали через две недели. Возвращение домой было негромким, немного торжественным. Словно мы обе переступили порог не просто старого дома, а новой жизни. Той, в которой больше не было места лжи и недомолвкам. Дом встретил нас тишиной, но это была уже другая тишина. Не давящая и враждебная, а спокойная, умиротворяющая.
В первый же вечер, когда мы сидели на кухне и пили чай с травами, мама сказала:
— Принеси альбом, Леночка.
Я принесла. Она взяла его в руки — на этот раз без страха, а с какой-то тихой грустью. Положила на стол перед собой.
— Давай посмотрим вместе.
И мы начали листать его, страница за страницей. Но теперь это был совсем другой просмотр. Она рассказывала. О каждой фотографии, о каждом запечатленном моменте. Ее голос был ровным, и только иногда в нем проскальзывали дрожащие нотки.
— А это мы на картошке. Нас, студентов, отправили. Олег тогда еще песню сочинил, смешную, про колорадского жука. Весь отряд хохотал… А здесь… здесь он подарил мне первые подснежники. Нашел где-то в лесу, когда еще снег лежал. Руки были ледяные, а глаза светились…
Она говорила, и человек с черно-белых фотографий оживал. Он переставал быть просто «фигурой из прошлого». Он становился Олегом — веселым, талантливым, влюбленным парнем, чья жизнь оборвалась так трагически и нелепо. Я слушала, и мне казалось, что я тоже его знала. Я видела его глазами моей мамы.
Мы дошли до последней фотографии. Той, где он один.
— Я сделала этот снимок за день до того, как… как все рухнуло, — тихо сказала мама. — Он тогда сказал: «Сфотографируй меня так, чтобы я смотрел прямо на тебя. Чтобы, если мы когда-нибудь расстанемся, ты всегда помнила, как я на тебя смотрел».
Она провела пальцем по его лицу на фотографии.
— Я и не забывала. Ни на один день.
Мы закрыли альбом. Но не спрятали его больше в сундук. Он остался лежать на комоде, на самом видном месте. Он перестал быть символом боли и страха. Он стал частью нашей общей истории.
В следующие дни мама менялась на глазах. Из нее словно ушла многолетняя скованность. Она стала больше улыбаться. Иногда я заставала ее у окна, она смотрела куда-то вдаль и на губах ее играла легкая, светлая улыбка. Она вспоминала. Но теперь эти воспоминания не причиняли ей той острой боли. Горечь осталась, но она была смешана с тихой нежностью.
Однажды утром она сказала:
— Лена, я хочу съездить к нему.
Я сразу поняла, о ком она.
— Ты знаешь, где?
— Его мама мне тогда сказала… На старом Зареченском кладбище. Я ни разу там не была. Боялась.
— Мы съездим, мам, — твердо сказала я. — Обязательно съездим.
Мы поехали в ближайшее воскресенье. Осенний день был солнечным и ясным. Кладбище встретило нас тишиной и шорохом падающих листьев. Мы долго искали нужный сектор. И вот, наконец, нашли. Небольшой, скромный гранитный обелиск. Фотография под стеклом, почти выцветшая от времени. И надпись: «Виноградов Олег Игоревич. 1956 – 1976».
Мама подошла к могиле и положила на холодный камень букет алых гвоздик, которые мы купили по дороге. Она стояла долго, не говоря ни слова. Я не подходила, стояла чуть поодаль, давая ей возможность побыть наедине со своим прошлым. Я не видела ее лица, но видела, как вздрагивают ее плечи. Она не плакала. Она прощалась. И просила прощения.
Когда она обернулась, лицо ее было удивительно спокойным. Просветленным.
— Спасибо, дочка, — просто сказала она, взяв меня под руку.
По дороге домой мы заехали к Антонине Семеновне. Мама сама так решила. Я ждала в машине, нервничала. Она пробыла там около часа. Вышла с заплаканными, но ясными глазами.
— Мы поговорили, — сказала она, сев в машину. — Две старые женщины. Мы оплакали нашего мальчика. И простили друг друга.
Я смотрела на свою маму и видела, какая она сильная. Сильнее, чем я когда-либо могла себе представить. Она прошла через ад, но не сломалась. Она сохранила в себе способность любить, прощать и жить дальше.
Наши отношения вышли на совершенно новый уровень. Мы стали не просто матерью и дочерью. Мы стали самыми близкими подругами. Мы могли говорить обо всем на свете. Я рассказывала ей о своих проблемах на работе, о неудачах в личной жизни. А она слушала и давала мудрые советы, советы женщины, которая познала и великое счастье, и великую боль.
Ремонт в доме мы закончили. Все сияло чистотой и новизной. Но главным обновлением в нашей жизни стали не свежие обои и не новая мебель. Главным было то, что из нашего дома навсегда ушли тайны. Мы заполнили все пробелы в нашей семейной истории, какой бы горькой она ни была.
Иногда по вечерам мы достаем старый альбом в кожаном переплете. И смотрим на улыбающихся восемнадцатилетних Свету и Олега. И мне больше не больно. Мне светло. Потому что я знаю: их история, пусть и оборвавшаяся, стала тем фундаментом, на котором построена наша с мамой новая, настоящая близость. Я нашла не просто разгадку тайны. Я нашла полноту своей семьи. И свою маму. Настоящую.