Лабиринты Рассказов

Знаете, какой звук у одиночества? Это не тишина. Это гудение старого холодильника «Саратов», который трясется, как в лихорадке, каждые полчаса. Это капающий кран, до которого у сантехника из ЖЭКа всё никак не дойдут руки, а у меня — деньги. Это звук собственных шагов по истертому линолеуму в коридоре, где уже лет десять никто, кроме меня, не ходил. Я привыкла к этому звуку. Я в нём жила, как рыба в воде. Вера Павловна, процедурная медсестра. «Верочка, у вас рука легкая», — говорят пациенты, когда я вгоняю иглу в вену...

Знаете, я всегда думала, что предательство звучит громко. Бьющейся посудой, криками, хлопаньем дверей. А оно, оказывается, звучит тихо. Как шелест бумаги. Как сухой, казенный звук разрываемого конверта, в котором лежит приговор твоей честности. В тот вечер на кухне было слышно только, как тикают часы и как гудит холодильник. На столе лежал этот проклятый белый прямоугольник с логотипом клиники «Гемотест». Андрей сидел напротив, сгорбившись, спрятав лицо в ладонях. Между нами было всего полметра полированной столешницы, но на самом деле — пропасть, которую он вырыл сам, своими руками...

Знаете, я всегда боялась этого момента. Не свадьбы дочери, нет — какая мать не мечтает увидеть своего ребенка счастливым? Я боялась тоста своего мужа. Витя — человек хороший, крепкий, как дубовый стол, и такой же непробиваемый. Он всю жизнь считал, что любовь — это глагол, и означает он «контролировать». И вот, представьте: ресторан «Венеция», хрусталь звенит, гости раскраснелись, кричат «Горько!», а Витя встает, поправляет галстук, который ему давит, и достает из кармана бархатную коробочку. В зале тишина...

Я стояла в подъезде, пропахшем чужой жареной мойвой и хлоркой, и тупо смотрела на замочную скважину. В висках стучало после двух перелетов и трех часов тряски в такси по заснеженным пробкам. Мне хотелось только одного: скинуть туфли, которые к вечеру превратились в испанские сапоги, набрать ванну и смыть с себя эту бесконечную, липкую командировку. Рука привычно нырнула в сумочку, пальцы нащупали холодный металл ключа с брелоком в виде Эйфелевой башни — сувенир, который я купила себе сама, когда закрыла ипотеку...

Знаете, как рушится жизнь? Не под грохот фанфар и не от взрыва газа. Она рушится тихо. С легким шелестом бумаги. Я стояла у гладильной доски. Вечер был душный, предгрозовой, окна открыты, с улицы тянуло тополиным пухом и жареной картошкой. Андрей, мой муж, с которым мы тридцать пять лет ели из одной тарелки, мылся в душе. Шум воды успокаивал. Я привычно проверяла карманы его летних брюк перед стиркой. Фантик от мятной конфеты, два самореза, сдача мелочью... и сложенный вчетверо белый листок. Я развернула его машинально...

Знаешь, говорят, что страшнее всего, когда дети болеют. Это правда, не спорю. Но есть ещё одна боль, тихая такая, тягучая, как остывшая смола. Это когда твой ребенок, которого ты выходила, выучила, на ноги поставила, смотрит на тебя… и не видит. Или, что ещё хуже, хочет, чтобы тебя не видели другие. Я ведь тогда приехала к Игорюше с полной сумкой: варенье вишневое, носки вязаные — зима-то в этом году лютая обещалась, — и пирог. Тот самый, наш, фирменный, с брусникой и сметанной заливкой. Думала, познакомимся наконец с его невестой...

Вы когда-нибудь видели, как человек крадет еду из собственной кастрюли? Не пробует, не откладывает на потом, а именно ворует, озираясь, как нашкодивший кот? Я увидела это во вторник, в семь вечера, когда вернулась со смены. Ноги гудели так, будто я сама разгружала фуры, а не накладные подписывала. Дома пахло сыростью и тем специфическим, сладковатым запахом старости, который привезла с собой Галина Петровна вместе с тремя клетчатыми сумками месяц назад. Я зашла на кухню тихо, в тапочках. Она стояла у плиты, где булькал мой, с любовью поставленный с утра на медленный огонь, борщ...

Вы когда-нибудь слышали, как звучит тишина в зале, где сидят тридцать человек? Это не та тишина, когда все затаили дыхание от восторга. Это липкая, стыдная тишина, от которой хочется провалиться сквозь паркет ресторана прямо в подвал, к крысам. Там, наверное, уютнее. Мне исполнилось пятьдесят пять. Две «пятёрки». Красивая дата, красивый ресторан с белыми скатертями, крахмальными салфетками и салатами, названия которых я даже не запомнила. Я сидела во главе стола, в новом платье цвета пыльной розы...

Чашка с чаем замерла у меня в руке, не донесясь до рта буквально пару сантиметров. Я почувствовала, как по спине пробежал холодок, хотя на кухне было душно от работающей духовки — Галина Петровна, моя свекровь, решила испечь свой фирменный пирог с капустой, пока мы были на работе. Она сидела напротив, разглаживая клеенку на столе своими натруженными, всегда чуть шершавыми ладонями. В её глазах светилась та самая, пугающая меня уверенность, с которой обычно объявляют о начале ремонта или смене власти...

— Ты приемная, квартира достанется родному внуку! — эти слова тетки Галины прозвучали не как новость, а как выстрел в упор. Она выплюнула их мне в лицо прямо в коридоре нотариальной конторы, даже не дождавшись, пока мы войдем в кабинет. Люди в очереди — кто с наследством, кто с доверенностями — испуганно вжали головы в плечи. А Галина стояла, уперев руки в бока, огромная, в своей норквой шубе, которая пахла дорогими духами и нафталином, и торжествовала. Рядом, уткнувшись в телефон, переминался с...

Телефон вибрирует на кухонном столе, скользя по клеенке, как жук, попавший в беду. Звук противный — зудящий, настойчивый. Воскресенье, одиннадцать утра. Голова после вчерашнего гудит не то чтобы от вина — я выпила-то всего ничего, — а от шума, басов приглашенного диджея и того искусственного, натянутого счастья, которое висело в воздухе банкетного зала «Версаль». Я делаю глоток кофе. Горький. Забыла положить сахар. На экране светится имя: «Тамара (Невеста)». Сердце, глупое, екает. Неужели что-то...

В коридоре пахло «Красной Москвой» и корвалолом — фирменный ароматический коктейль Тамары Петровны, предвещающий бурю. Она стояла у зеркала, нервно поправляя берет, и ее отражение метало молнии. Барсик, старый, одноухий кот, которого я подобрала у теплотрассы прошлой осенью, сидел на тумбочке и просто смотрел на нее. Желтым, спокойным, всепонимающим взглядом. Он даже не шипел. Он просто существовал в моем доме, и именно этот факт приводил свекровь в бешенство. — Ты меня не слышишь, Оля? — ее голос дрожал от наигранного драматизма, переходя в ультразвук...