Кухонные часы тикают. Громко. Слишком громко для этой вязкой, почти осязаемой тишины, которая повисла в квартире после очередного скандала. Я сижу за столом, обхватив руками чашку с давно остывшим чаем. Пальцы замерзли, но я этого почти не чувствую. Все мои чувства, кажется, стянулись в один тугой, ноющий узел где-то в груди.
Из комнаты сына доносятся приглушенные, злые голоса. Сначала — возмущенный бас Сергея, потом — оправдывающийся, с пьяными нотками, тенор Игоря. Моего мужа. Я не разбираю слов, но мне и не нужно. Сценарий этой пьесы не менялся уже лет тридцать. Игорь снова занял у сына деньги. И, разумеется, проиграл их. Или пропил. Или и то, и другое вместе.
— Мам, ну сколько можно? — Сергей входит на кухню, его лицо — маска из усталости и гнева. В свои двадцать восемь он выглядит старше, серьезнее. Слишком рано ему пришлось повзрослеть. — Он опять… Опять клянчил, обещал, что последнее вложение, что вот-вот «проект выстрелит». Какой проект? Бутылка водки — вот его проект!
Я молчу, лишь поджимаю губы. Что я могу ему сказать? Что я опять поверила? Что в сотый, в тысячный раз понадеялась на чудо?
— Я ему больше ни копейки не дам, — отрезает Сергей, наливая себе воды из фильтра. Пьет жадно, одним махом. — И тебе не советую. Хватит тащить на себе этот груз.
Он уходит в свою комнату, громко хлопнув дверью. А я остаюсь сидеть в этой звенящей тишине, и тиканье часов превращается в удары молота по вискам. Тик-так. Тик-так. Словно время отсчитывает не секунды, а мои потерянные годы, мои растоптанные надежды.
И вдруг, как наяву, я вижу другую кухню. Светлую, залитую солнцем, пахнущую ванилью и мамиными пирогами. Мне двадцать, я кружусь в новом платье, легком, как облако, а мама смотрит на меня. Смотрит долго, пристально, и в ее глазах нет той радости, которую я ожидаю увидеть. Только тревога.
Это было за день до свадьбы. Я, счастливая, ослепленная любовью, щебетала без умолку о том, какой Игорь замечательный, как он на меня смотрит, какие стихи читает. Он был обаятельным, да. Настоящий артист. Умел пустить пыль в глаза, очаровать, заговорить. И я попалась. Попалась, как неопытная рыбка на блестящую наживку.
Мама, Лидия Петровна, тогда взяла меня за руку. Ее ладонь была сухой и прохладной, она словно пыталась остудить мой пыл.
— Света, дочка, — начала она тихо, но так, что каждое слово впечатывалось в память. — Подумай еще раз. Ты не должна выходить за него.
Я рассмеялась. Легко, беззаботно.
— Мам, ну что ты такое говоришь? Завтра свадьба! Я люблю его.
— Любовь бывает слепой, — вздохнула она. — А я смотрю зрячими глазами. Он не твой человек, Света. Он… пустой. Красивая обертка, а внутри — сквозняк. Он принесет тебе много горя. Я вижу это.
Я обиделась. Как она может так говорить о моем Игоре? О мужчине, который носил меня на руках, который обещал мне звезды с неба?
— Ты просто волнуешься, как любая мама, — отмахнулась я, высвобождая руку. — Он не идеален, но кто идеален? Люди меняются. Любовь меняет людей. Вот увидишь, все будет хорошо.
— Дай-то Бог, — прошептала она, но я уже не слушала. Я уже была там, в своем прекрасном будущем, где Игорь носит меня на руках, дети смеются, а наш дом — полная чаша.
На свадьбе мама почти не улыбалась. Стояла в стороне, в своем строгом платье, и смотрела на меня с такой невыносимой грустью, что мне хотелось подойти и крикнуть: «Ну что ты, мама! Радуйся за меня! Я счастлива!» Но я не подошла. Я была слишком занята своим счастьем. Пышное белое платье, море цветов, пьяные крики «Горько!» и поцелуи моего красавца-мужа, от которого пахло шампанским и дорогим парфюмом.
Тогда мне казалось, что ее слова — просто старческое ворчание, излишняя осторожность. Она никогда не одобряла моих кавалеров, всегда находила в них недостатки. Но с Игорем она была особенно строга. И я решила, что это просто ревность. Что она не хочет отпускать свою единственную дочь.
…Часы на кухне продолжают свое безжалостное «тик-так». Из-за двери комнаты доносится храп Игоря. Он уснул. Всегда засыпает после скандала, словно ничего и не было. А я остаюсь. Остаюсь с этой болью, с этим остывшим чаем и с оглушительно громким эхом маминых слов, произнесенных тридцать лет назад: «Ты не должна выходить за него».
И теперь, кажется, я наконец-то начинаю понимать, почему.
Глава 2
Первые годы… О, эти первые годы были похожи на попытку убедить саму себя, что я сделала правильный выбор. Мелкие тревожные звоночки звенели постоянно, но я упорно затыкала уши. Игорь оказался мастером обещаний и чемпионом по поиску оправданий.
Он уволился с первой работы через полгода после свадьбы. «Недооценили, Светик, — говорил он, артистично вздыхая. — Там сидят одни бездари, а гениев они не терпят». Я верила. Гладила его по голове, готовила его любимый борщ и думала: «Ничего, он найдет место, где его оценят по достоинству».
Он находил. И снова терял. «Начальник — самодур», «коллектив — серпентарий», «зарплата — унизительная». Причины менялись, результат оставался прежним. Его зарплаты, если и были, едва покрывали его «представительские расходы» — посиделки с друзьями в кафе, новую модную рубашку или билет на футбол. Основная финансовая нагрузка легла на мои плечи. Я работала медсестрой в поликлинике, брала ночные дежурства, чтобы свести концы с концами. А он «был в поиске».
Я списывала это на трудности становления, на молодость, на то, что «все так начинают». Я врала подругам, что у нас все прекрасно, что Игорь вот-вот получит руководящую должность. Я врала маме.
Особенно тяжело было врать маме. Она никогда не задавала прямых вопросов. Она просто приезжала, якобы помочь с закрутками на зиму, привозила сумки с овощами со своей дачи и тихонько совала мне в карман халата свернутые в трубочку купюры. «Это тебе, дочка, на булавки». А я, краснея до корней волос, лепетала, что у нас все есть, что Игорь хорошо зарабатывает. Она смотрела на меня своим пронзительным взглядом, и я чувствовала себя маленькой девочкой, пойманной на лжи. Ее молчание было громче любых упреков. И от этого я злилась еще больше — на нее, на себя, на весь мир. Я не могла признаться ей, что она была права. Это было бы равносильно признанию собственного краха.
Рождение Сергея ничего не изменило. Игорь был в восторге дня три. Носил сына на руках, называл «наследником», фотографировался с ним в разных позах. А потом оказалось, что младенцы плачут по ночам, требуют смены пеленок и постоянного внимания. «Светик, я так устаю от поисков работы, я совершенно не высыпаюсь», — жаловался он и уходил спать на диван в гостиную, оставляя меня одну с плачущим ребенком и грязными пеленками.
Через три года родилась Оля. Игорь и вовсе отстранился. Дети его раздражали. Их крики мешали ему «сосредоточиться». Алкоголь стал его верным спутником. Сначала — бутылочка пива по вечерам, «чтобы расслабиться». Потом — что-то покрепче. Появились «друзья», с которыми он засиживался допоздна за карточным столом. Иногда он выигрывал, приносил домой шальные деньги, и мы на один вечер становились «богачами» — заказывали пиццу, покупали детям дорогие игрушки. Но чаще он проигрывал. И тогда из дома начинали пропадать вещи. Сначала — мой золотой браслет, подарок родителей на окончание школы. «Потерял, наверное, куда-то завалился», — бормотала я, пряча глаза. Потом — его же собственный костюм, который я покупала ему на последние деньги для очередного собеседования.
Стыд. Вот чувство, которое стало фоном моей жизни. Стыд перед соседями, когда Игорь возвращался домой под утро, громко распевая песни. Стыд перед кассиршей в магазине, когда я пересчитывала мелочь, чтобы купить хлеб и молоко. Стыд перед воспитательницей в детском саду, когда я не могла сдать деньги на новогодние подарки. И самый жгучий, невыносимый стыд — перед собственными детьми.
Сергей рос не по годам серьезным. Он видел все. Он видел мои заплаканные глаза, пустой холодильник, пьяного отца. Лет в четырнадцать он начал подрабатывать — мыл машины, раздавал листовки. Приносил домой свои первые, заработанные потом деньги и молча клал их на кухонный стол. В его глазах я читала немой укор. Он не винил меня напрямую, но я знала — он винит меня за то, что я это терплю. За то, что не могу защитить их.
Оля, наоборот, замкнулась в себе. Тихая, незаметная девочка, она жила в своем мире книг и рисунков. Она боялась отца. Когда он был дома, она старалась не выходить из своей комнаты. Я видела, как она вздрагивает от его громкого голоса, как сжимается, когда он пытается ее обнять своей нетвердой, пахнущей перегаром рукой.
Каждый день был похож на предыдущий. Утром — работа, вечером — вторая работа уборщицей в офисе. Ночью — тревожный сон. Я превратилась в загнанную лошадь, которая тянет непосильный воз. Я забыла, когда в последний раз покупала себе новую вещь, когда просто сидела в тишине с книгой, когда смеялась от души. Вся моя жизнь была подчинена одной цели — выжить. И создать для детей хотя бы иллюзию нормальной семьи. Я прикрывала Игоря, оправдывала его, вытаскивала из долгов, штопала его прохудившуюся жизнь, в то время как моя собственная расползалась по швам.
Иногда, в минуты полного отчаяния, я смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Кто эта измученная, постаревшая женщина с потухшим взглядом и морщинками в уголках губ? Куда делась та веселая, наивная Света, которая верила в вечную любовь? Неужели это я? Неужели это моя жизнь? Но потом я гнала эти мысли прочь. У меня дети. Я должна быть сильной. Я должна все выдержать. Игорь изменится. Вот-вот. Завтра. Или послезавтра. Нужно только еще немного потерпеть.
Это «немного» растянулось на тридцать лет.
Глава 3
Последняя капля, которая переполняет чашу, редко бывает большой. Иногда это просто капля. Но именно она рушит плотину терпения, которую ты строила годами. Для меня этой каплей стал обычный почтовый конверт с синей печатью.
Я нашла его в ящике, когда возвращалась со второй работы. Уставшая, замерзшая. Письмо было из банка. Адресовано Игорю, но я, не знаю почему, почувствовала ледяной укол тревоги и вскрыла его. Руки дрожали так, что я едва могла разобрать напечатанные строчки.
Уведомление о просроченной задолженности по кредиту. Сумма была такой, что у меня потемнело в глазах. А дальше — самое страшное. Кредит был взят под залог… нашей квартиры. Единственной квартиры, нашего дома, где выросли наши дети.
Мир не рухнул. Он просто перестал существовать. Земля ушла из-под ног, стены кухни поплыли, а тиканье часов превратилось в гулкий набат. Он сделал это. Не сказав мне ни слова. Он поставил на кон наш дом. Нашу жизнь.
Я сидела на табуретке, сжимая в руке этот проклятый листок бумаги, и ничего не чувствовала. Ни гнева, ни обиды. Только пустоту. Огромную, выжженную дотла пустыню внутри. Он проиграл все. Не только деньги. Он проиграл наше прошлое, наше настоящее и наше будущее.
Игорь пришел поздно вечером. Как всегда, пьяный. Увидев меня на кухне с письмом в руке, он попытался улыбнуться своей фирменной, обезоруживающей улыбкой.
— Светик, котенок, ты чего не спишь? Я сейчас все объясню. Это была верная схема, стопроцентный вариант! Просто… немного не повезло.
Но его обаяние больше не действовало. Я смотрела на него, и впервые за тридцать лет видела не любимого мужчину, не отца своих детей, а чужого, жалкого, слабого человека. Игрока, который поставил на кон свою семью и проиграл.
— Как ты мог, Игорь? — прошептала я. Голос был чужим, безжизненным. — Нашу квартиру…
— Да ладно тебе, не паникуй! — он махнул рукой. — Я все верну! Завтра же найду деньги, перезаложу…
В этот момент на кухню вошел Сергей. Он все понял по моему лицу.
— Что опять случилось? — спросил он тихо, но в его голосе звенела сталь.
Игорь переключился на него.
— А ты не лезь! — рявкнул он. — Не твоего ума дело! Я глава семьи, я решаю!
— Глава семьи? — горько усмехнулся Сергей. — Ты паразит, который живет за счет матери и тянет у меня последние деньги. Ты не глава. Ты — наша беда.
Это было слишком. Игорь, распаляясь от алкоголя и ярости, шагнул к сыну, замахнувшись.
— Да я тебя, щенок!..
И тут во мне что-то сломалось. Та самая пружина, которая сжималась все эти годы, лопнула с оглушительным треском. Я вскочила и встала между ними.
— Не трогай его! — закричала я, сама не узнавая свой голос. Он был сильным, резким, полным ярости. — Не смей его трогать!
Я посмотрела на них. На своего мужа — с раскрасневшимся, одутловатым лицом и мутными глазами. И на своего сына — высокого, сильного, сжавшего кулаки, готового защищать меня. Из своей комнаты, услышав крики, выглянула испуганная Оля. В ее глазах стояли слезы.
И в этот момент я увидела всю нашу жизнь, как на кинопленке. Все унижения, все долги, все пьяные скандалы, все детские слезы. Я увидела себя — измученную, постаревшую, сломленную женщину, которая всю свою жизнь положила на алтарь спасения того, кто не хотел спасаться. Я пыталась склеить разбитую чашку, не понимая, что она рассыпалась в пыль.
И слова матери, сказанные так давно, пронзили мое сознание с оглушительной, невыносимой ясностью.
«Ты не должна выходить за него. Он принесет тебе много горя. Я вижу это».
О, мама… Как же ты была права. Как же слепа и глуха я была. Я думала, что спасаю семью, а на самом деле — топила. Топила себя, своих детей, свою жизнь. В болоте лжи, долгов и несбывшихся надежд.
Все. Хватит.
Я посмотрела прямо в глаза Игорю. Холодно, трезво, без капли жалости.
— Уходи, — сказала я тихо, но твердо.
— Что? — он опешил.
— Собирай свои вещи и уходи. Прямо сейчас. Я подаю на развод.
В его глазах на мгновение промелькнул страх, потом он снова попытался включить привычную тактику.
— Светик, ну ты чего, обиделась? Ну прости, вспылил. Давай поговорим…
— Мы все уже сказали, — отрезала я. — За тридцать лет. Уходи.
Он понял, что на этот раз все серьезно. В моем голосе не было ни истерики, ни слез. Только лед. Он постоял еще немного, обвел всех нас пьяным взглядом, что-то пробормотал себе под нос и поплелся в комнату собирать свои немногочисленные пожитки.
Сергей подошел и обнял меня за плечи. Оля выбежала из комнаты и прижалась ко мне с другой стороны. Мы стояли так, втроем, посреди кухни, слушая, как в соседней комнате хлопают дверцы шкафа. Мы стояли, как три уцелевших после кораблекрушения человека, держась друг за друга. И впервые за долгие годы я почувствовала не отчаяние, а облегчение.
Это был конец. И это было начало.
Глава 4
Подать на развод оказалось самым простым. Самым трудным было выстоять. Игорь не хотел уходить так просто. Он превратил нашу жизнь в поле боя. Сначала были мольбы и обещания. Он приходил под дверь, клялся, что бросит пить, играть, что найдет работу и станет лучшим мужем и отцом на свете. Я не открывала. Я знала цену его словам.
Потом начались угрозы. Он звонил по ночам, кричал в трубку, что я сломала ему жизнь, что он отсудит у меня половину квартиры, что оставит меня ни с чем. Я молча клала трубку. Страшно было, не скрою. Иногда я просыпалась от каждого шороха, вздрагивала от телефонных звонков. Но рядом были дети.
Сергей нашел хорошего юриста, своего институтского приятеля. Он ходил со мной на все консультации, вникал в юридические тонкости, поддерживал, когда у меня опускались руки. «Мам, мы справимся, — говорил он, крепко сжимая мою руку. — Главное — не сдавайся сейчас».
Оля поддерживала по-своему. Она брала на себя все домашние дела, готовила ужины, следила, чтобы я вовремя ела и отдыхала. Она приносила мне книги из библиотеки, заваривала травяной чай и просто сидела рядом, когда мне было особенно тоскливо. Ее молчаливое присутствие успокаивало лучше любых слов.
Процесс был грязным и унизительным. Игорь на суде поливал меня грязью, выставлял виноватой во всех смертных грехах. Юрист, молодой и толковый парень, спокойно и методично разбивал всю его ложь, предоставляя документы, справки, свидетельские показания соседей. Благодаря ему и тому, что кредит был оформлен без моего нотариального согласия, сделку признали недействительной. Квартиру удалось отстоять. Мы победили.
Когда все закончилось, я почувствовала не радость, а опустошение. Тридцать лет жизни были вычеркнуты, перечеркнуты жирной черной линией. Я сидела на нашей кухне, в нашей спасенной квартире, и не знала, как жить дальше. Впереди была пустота.
И тогда я поняла, что есть еще один, самый главный долг, который я должна отдать. Я должна поехать к маме.
Все эти месяцы, пока шел развод, я почти не звонила ей. Мне было стыдно. Стыдно признаться в своем поражении. Я отделывалась короткими фразами: «Все в порядке, мама, просто много работы». Но я знала, что она все чувствует.
В один из субботних дней я села в электричку и поехала к ней на дачу. Дорога казалась бесконечной. В голове проносились сотни сценариев нашего разговора. Что я ей скажу? Как посмотрю в глаза?
Она сидела на веранде, в своем старом плетеном кресле, и читала книгу, укрыв ноги пледом. Увидев меня, она отложила книгу и сняла очки. Она не удивилась. Она словно ждала меня.
Я подошла, молча опустилась на ступеньки у ее ног, положила голову ей на колени, как в детстве. Она запустила свои сухие, пахнущие яблоками и землей пальцы в мои волосы, начала медленно гладить. И плотина, которую я так долго держала, прорвалась.
Я плакала. Долго, навзрыд, беззвучно сотрясаясь всем телом. Я оплакивала свою загубленную молодость, свои обманутые надежды, свою глупость, свою слепоту. А она молчала. Просто гладила меня по голове и молчала.
Когда слезы иссякли, я подняла голову и посмотрела на нее.
— Мама… ты была права. Прости меня. Прости, что не послушала.
В ее глазах не было ни упрека, ни торжества. Только бесконечная, всепонимающая любовь и капелька грусти.
— Глупенькая ты моя, — сказала она тихо. — Разве за это просят прощения? Каждая мать хочет уберечь своего ребенка от боли. Но мы не можем прожить за вас вашу жизнь. Ты должна была пройти этот путь сама.
Она крепко обняла меня.
— Я знала, что ты поймешь, Светочка. Я просто ждала. Главное, что ты поняла. Главное, что ты жива и у тебя есть силы начать все сначала.
Мы просидели так до самого вечера. Говорили мало. Пили чай с мятой и смотрели, как солнце садится за верхушки старых яблонь. И я чувствовала, как с души уходит тяжелый камень, который я носила тридцать лет. Камень вины, стыда и упрямства. Мне стало легко. Так легко, как не было никогда.
Я вернулась домой поздно вечером. Сергей и Оля ждали меня.
— Ну как? — осторожно спросила Оля.
— Все хорошо, — улыбнулась я. И это была первая искренняя улыбка за много-много месяцев. — Теперь все будет хорошо.
Глава 5
Прошел год. Год тишины, покоя и медленного возвращения к себе. Наша старая квартира, спасенная в судах, давила на меня грузом воспоминаний. Каждый угол напоминал о ссорах, слезах, о пьяном храпе Игоря. Мы с детьми приняли решение ее продать.
Вырученных денег хватило на то, чтобы купить небольшую, но светлую и уютную двухкомнатную квартиру на окраине города, в новом доме с видом на парк, и еще немного осталось на ремонт и новую мебель. Сережа помог мне со всем этим, а Оля с энтузиазмом создавала дизайн нашего нового гнездышка.
Впервые в жизни у меня была своя комната. Маленькая, но моя. С большим окном, у которого я поставила удобное кресло. В этом кресле я теперь проводила вечера, читая книги, которые раньше мне было некогда даже открыть.
Я уволилась из поликлиники и со второй работы. Спина болела, ночные дежурства окончательно подкосили здоровье. И я осуществила свою давнюю, почти забытую мечту — устроилась работать в районную библиотеку. Зарплата была небольшой, но мне хватало. Зато я была окружена тишиной, книгами и спокойными, интеллигентными людьми. Я приводила в порядок картотеки, выдавала книги, советовала, что почитать, и чувствовала себя на своем месте.
Ольга, видя, как я оживаю, однажды принесла мне флаер. «Мам, смотри, студия рисования для взрослых, совсем рядом с нашим домом. Помнишь, ты в детстве так хорошо рисовала?» Я отмахивалась, говорила, что все забыла, что руки уже не те. Но она настояла. И я пошла.
Сначала было неловко. Вокруг сидели молодые девушки, уверенно орудующие кистями и карандашами. А я боялась даже провести линию на чистом листе. Но наш преподаватель, пожилой седовласый художник, оказался очень чутким человеком. Он подошел ко мне, улыбнулся и сказал: «Не бойтесь. Просто позвольте руке делать то, что просит душа». И я начала рисовать. Сначала неумело, потом все увереннее. Я рисовала цветы, осенний парк за окном, мамину дачу. И с каждым мазком кисти из меня уходила застарелая боль, уступая место светлой грусти и покою.
Мама стала часто приезжать к нам в гости. Мы подолгу сидели на моей новой, чистой кухне, пили чай с ее фирменным яблочным пирогом и говорили обо всем на свете. О книгах, о погоде, о моих рисунках. Мы не вспоминали прошлое. Оно осталось там, за порогом нашей новой жизни.
Сергей и Оля тоже были частыми гостями. Сын наконец-то вздохнул спокойно, на его лице разгладилась суровая складка между бровями. Он начал встречаться с хорошей девушкой, своей коллегой, и я видела, что он счастлив. Оля расцвела, стала более открытой и общительной, записалась на курсы испанского языка. Они больше не должны были быть моими защитниками и опорой, они наконец-то смогли просто быть детьми, жить своей жизнью.
Сегодня воскресенье. Я сижу на своем маленьком балконе, увитом плющом. В руках у меня чашка ароматного кофе. Внизу, в парке, смеются дети, гуляют молодые мамы с колясками, бегают спортсмены. Солнце припекает щеки. Я смотрю на своих счастливых, повзрослевших детей, которые сидят рядом и о чем-то весело спорят. Смотрю на маму, которая дремлет в кресле, укрывшись пледом.
Тридцать лет я жила в тумане, в добровольной тюрьме, которую сама себе построила из упрямства и страха признать ошибку. Мне казалось, что жизнь кончена. Но оказалось, что в пятьдесят лет она может только начаться. Другая, тихая, неторопливая, но настоящая.
Я делаю глоток кофе, вдыхаю свежий, пахнущий листвой и дождем воздух. И впервые за долгие-долгие годы я не сожалею ни о чем. Я прошла свой путь, заплатила свою цену, выучила свой урок.
Я улыбаюсь. Солнцу, небу, своим детям. Себе.
Я была жива. И, наконец, свободна.