Знаете, есть такие моменты в жизни, которые кажутся вырезанными из глянцевого журнала. Идеальная картинка, где каждая деталь на своем месте. Моя свадьба должна была стать именно таким моментом. Я, Светлана, всегда стремилась к этому — к идеальному порядку, к выверенному до миллиметра счастью. И вот, оно было почти в моих руках. Платье цвета шампанского, сшитое на заказ, сидело как влитое. Олег, мой будущий муж, — надежный, спокойный, любящий, — уже ждал меня у ЗАГСа. Мама, Лидия Петровна, украдкой смахивала слезы, глядя на меня. Все было… правильно.
Кроме одной детали. Одной зияющей пустоты, которую не мог заполнить ни аромат пионов, ни блеск обручальных колец.
Марины не было.
Моя младшая сестра. Моя единственная сестра. Она должна была стоять рядом, поправлять мне фату и шептать на ухо дурацкие шуточки, как мы договаривались с детства. Вместо этого за полчаса до церемонии на мой телефон упало короткое, бездушное сообщение: "Извини, не смогу. Поздравляю".
И все.
Я перечитала эти три слова раз десять, пока визажист порхала вокруг меня с кисточкой. В горле встал ледяной ком. Обида — жгучая, несправедливая, острая, как осколок стекла, — вонзилась прямо в сердце. Как она могла? В мой день. В самый важный день в моей жизни!
— Светочка, все в порядке? Ты побледнела, — мама заглянула мне в глаза, и в ее взгляде плескалась тревога.
Я заставила себя улыбнуться. Улыбка получилась натянутой, как струна.
— Все отлично, мам. Просто волнуюсь. Марина… она немного задерживается, просила не ждать.
Ложь далась мне легко. Я всегда умела держать лицо. Это Марина у нас была ходячей эмоцией, ветреной и непредсказуемой. А я — скала. По крайней мере, я так думала.
Весь день я играла роль самой счастливой невесты на свете. Говорила «да», не слыша собственного голоса. Принимала поздравления, улыбалась в объективы камер, танцевала первый танец с Олегом, уткнувшись ему в плечо, чтобы никто не видел, как дрожат мои губы. Олег чувствовал. Он крепче обнимал меня и тихо шептал:
— Мы поговорим с ней позже. Не думай об этом сейчас. Просто будь со мной.
Я и была. Но тень Марининого предательства следовала за мной неотступно. За праздничным столом ее стул пустовал, и этот пустой стул кричал громче всех тостов. Гости перешептывались, бросали на меня сочувственные взгляды. Я знала, о чем они думают: «Даже родная сестра не пришла. Что-то там у них неладно».
Это было невыносимо. Я, Светлана, у которой всегда все под контролем. У которой идеальная работа, идеальный мужчина, идеальная жизнь. И вот — пощечина от самого близкого человека.
Обида смешивалась с гневом. Ну конечно, это же Марина! Вечно у нее все не как у людей. Вечно она витает в облаках, забывает о важном, живет одним днем. Наверняка опять какая-нибудь ее дурацкая авантюра — уехала с друзьями на природу или, еще лучше, влюбилась в очередного «гения» с гитарой наперевес и забыла обо всем на свете. Как можно быть такой безответственной? Эгоистичной!
Вечером, когда мы с Олегом наконец остались одни в нашем номере для новобрачных, плотина прорвалась. Я сидела на краю огромной кровати, усыпанной лепестками роз, и слезы текли по щекам, размазывая дорогую тушь.
— Я не понимаю, Олег… Просто не понимаю, — шептала я. — Что я ей сделала? Мы же сестры! Я всегда о ней заботилась, всегда помогала. А она… она просто вычеркнула меня. В такой день.
Олег сел рядом, обнял за плечи. Его присутствие было таким… заземляющим.
— Тише, милая, тише. Может, у нее действительно что-то случилось. Что-то серьезное.
— Серьезное? — я всхлипнула. — Серьезнее, чем свадьба родной сестры? Да если бы у нее дом горел, она должна была позвонить, объяснить! А не это… это трусливое СМС.
Я была уверена в своей правоте. Моя обида была праведной. Всю следующую неделю, пока мы разбирали подарки и привыкали к новым статусам мужа и жены, я культивировала эту обиду. Я не звонила Марине. Ждала, что она опомнится, приползет с извинениями. Я репетировала в голове холодную, нравоучительную речь, которую ей произнесу. О том, что такое семья. О том, что такое ответственность. О том, как больно она мне сделала.
Медовый месяц был запланирован через неделю. Мы собирались в Италию. Я разбирала чемоданы, мысленно уже гуляя по улочкам Рима, и решила, что пора поставить точку в этой истории. Нельзя же уезжать, оставив такую занозу в сердце. Нужно высказать ей все, что накипело. Пусть ей будет стыдно.
Я набрала ее номер. Уверенно, с холодным сердцем.
Длинные гудки. Никто не отвечал.
«Ну конечно, — подумала я с раздражением, — избегает меня».
Попробовала еще раз. И еще. Тишина.
Телефон был включен, просто она не брала трубку. Гнев снова вскипел. Я набрала ее рабочий.
— Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Марину Волкову.
— Девушка, а Марина у нас уже месяц как не работает, — ответил усталый женский голос на том конце провода. — Уволилась по собственному.
Я замерла, держа трубку у уха. Как… уволилась? Почему она мне ничего не сказала? Мы созванивались две недели назад, и она жаловалась на начальника, но об увольнении не было и речи.
Первый укол тревоги, тонкий и острый, пронзил ледяную броню моей обиды. Что-то было не так. Совсем не так.
— Олег! — крикнула я, и муж тут же появился в дверях. — Марина уволилась с работы. Месяц назад.
Он нахмурился.
— Странно. Она бы тебе сказала. Может, нашла что-то получше и хотела сделать сюрприз?
Версия была слабой, но я ухватилась за нее, как утопающий за соломинку.
— Надо к ней съездить. Прямо сейчас.
Мы живем в разных концах города. Дорога показалась мне вечностью. Я барабанила пальцами по коленке, а в голове прокручивались тысячи сценариев, один хуже другого. Обида таяла, уступая место липкому, холодному страху.
Ее квартира была на третьем этаже старенькой пятиэтажки. Марина снимала ее уже пару лет. Я знала каждый скрип половиц в этом коридоре. Мы поднялись по лестнице. Дверь, обитая потрескавшимся дерматином, выглядела безжизненно. Я нажала на звонок. Раз. Два. Три. Тишина. Только где-то за стеной глухо лаяла собака.
— Может, ее нет дома? — предположил Олег.
Я подергала ручку. Дверь была заперта.
— Давай поговорим с соседями.
Старушка из квартиры напротив, баба Валя, выглянула на шум. Она всегда все знала.
— Мариночку ищете? — прошамкала она, поправляя платок. — А ее уж с неделю не видно. Тихо так стало. Раньше-то у нее музыка играла, а теперь — тишина. Съехала, может? Вчера какие-то люди приходили, тоже стучали. Мужчины такие… сердитые.
Сердитые мужчины. У меня похолодело внутри.
Я заглянула в почтовый ящик. Он был забит рекламными листовками и парой квитанций. Одна из них — задолженность по кредиту. Сумма была… пугающей. С пятью нулями.
Мир качнулся. Я оперлась о стену, чтобы не упасть. Кредит? Марина? Она всегда жила от зарплаты до зарплаты, какие кредиты? Моя легкомысленная, непрактичная сестра, которая боялась даже думать о долгах…
Обида испарилась без следа. На ее месте разрасталась паника. Это было не предательство. Это была беда. Страшная беда, в которую попала моя сестра, а я, ослепленная своим идеальным мирком и своей глупой гордыней, ничего не видела.
Она не просто не пришла на свадьбу.
Она исчезла.
Глава 2. Осколки чужой жизни
Первой реакцией был ступор. Я стояла в тусклом подъезде, пахнущем кошками и старыми щами, и смотрела на эту бумажку с шестизначной цифрой долга, словно это был приговор. Олег забрал квитанцию у меня из рук, его лицо стало серьезным, собранным.
— Так, без паники. Нужно звонить маме. Потом в полицию.
— В полицию? — прошептала я. — Что мы им скажем? Взрослый человек, может, уехала куда-то…
— Скажем, что есть основания беспокоиться, — твердо ответил он. — Не отвечает на звонки, съехала с квартиры, не предупредив, уволилась с работы, и вот это… — он кивнул на квитанцию. — Этого достаточно.
Звонок маме был самым тяжелым. Услышав мой сбивчивый рассказ, она ахнула, и я поняла, что сейчас ее сердце разрывается от страха.
— Светочка, доченька, как же так? Я ей звонила на днях, поздравить хотела… Телефон был выключен. Я подумала, может, вы вместе… после свадьбы… миритесь…
От слова «миритесь» у меня снова защемило в груди. Только теперь не от обиды, а от вины. Мама знала о нашей ссоре. Она, как всегда, пыталась быть буфером, сгладить острые углы.
— Мам, мы сейчас поедем в отделение, напишем заявление. Ты сиди дома, пожалуйста. Как только что-то узнаем, я сразу позвоню.
В полиции на нас смотрели с вежливым равнодушием. Молодой лейтенант с уставшими глазами лениво записывал наши показания.
— Волкова Марина Игоревна, тридцать лет… Не выходит на связь неделю… Взрослая, дееспособная… Ну, вы же понимаете, могла уехать, влюбиться, загулять. У нас таких «пропаж» по десять штук на дню. Вернется через неделю сама. Заявление мы, конечно, примем. Проверим по больницам, по моргам…
Последние слова он произнес так буднично, что у меня потемнело в глазах. Морги. Боже мой. Я вцепилась в руку Олега. Это был какой-то дурной сон. Еще вчера я выбирала оттенок салфеток для свадебного банкета, а сегодня сижу в казенном кабинете и слушаю про морги.
Следующие дни превратились в один сплошной кошмар. Мы обзванивали ее друзей — тех немногих, кого я знала. Ответы были одни и те же: «Давно не видели», «Она стала какой-то замкнутой в последнее время», «Думали, она вся в подготовке к твоей свадьбе». Никто ничего не знал. Она словно отрезала себя от всех.
Владелец съемной квартиры, которому мы позвонили, подтвердил худшие опасения. Марина съехала за день до моей свадьбы. Заплатила за месяц вперед, оставила ключи под ковриком и прислала СМС. Почти такое же, как и мне. Короткое, отстраненное. «Спасибо за все. Ключи под ковриком». Хозяин квартиры разрешил нам зайти и забрать оставшиеся вещи.
Квартира была пугающе пустой. Почти стерильной. Никаких следов поспешного бегства. Одежда, книги, ее дурацкие статуэтки кошек — все было аккуратно упаковано в коробки, стоящие у стены. Словно она не бежала, а планомерно готовилась исчезнуть. На кухонном столе лежала одинокая чашка и открытая пачка дешевого чая. И все. Ни записки, ни намека.
Я ходила по этим комнатам, где еще недавно мы с ней пили вино и смеялись, и чувствовала себя так, будто попала в музей чужой жизни. Жизни моей сестры, о которой я, как оказалось, не знала ровным счетом ничего.
Мама приехала, несмотря на мои просьбы. Она тихо плакала, перебирая Маринины вещи.
— Вот ее альбом для рисования, — прошептала она, доставая из коробки толстую тетрадь. — Она так любила рисовать в детстве… Ты помнишь?
Я помнила. Я помнила, как в десять лет Марина нарисовала наш портрет. Он был неумелым, кривоватым, но таким… живым. А я, двенадцатилетняя всезнайка, рассмеялась и сказала, что у мамы нос похож на картошку. Марина тогда порвала рисунок и больше никогда не показывала мне свои работы.
Воспоминание ударило под дых. Сколько таких моментов было в нашей жизни? Моментов, когда я, не желая зла, просто из своей привычки быть «правильной» и «лучшей», била ее по рукам?
— Она всегда тебя боялась, Светочка, — вдруг тихо сказала мама, будто прочитав мои мысли. — Не в смысле… страха. А боялась твоего осуждения. Ты всегда была такая… успешная. Отличница, активистка, все у тебя получалось. А Маринка — она другая. Тонкая, ранимая. Она смотрела на тебя снизу вверх. И ей казалось, что она никогда до тебя не дотянется. Вот и прятала свои неудачи. Чтобы ты не сказала: «А я же говорила».
Мамины слова были горькой правдой. Я и правда часто так говорила. Не со зла. Просто констатировала факт. Мне казалось, что я так ее мотивирую, подталкиваю. А на самом деле — загоняла в угол.
Чувство вины росло с каждым днем, превращаясь в огромного, уродливого монстра, который сидел у меня на плечах и душил. Я прокручивала в голове наши последние разговоры. Она и правда была какой-то тихой, отстраненной. Я спрашивала: «Марин, что-то случилось?», а она отмахивалась: «Все нормально, просто устала». А я… я верила. Или делала вид, что верю. Потому что у меня была своя, куда более важная забота — моя идеальная свадьба. Цветы, гости, торт… Какая же я была идиотка. Эгоистичная, слепая идиотка.
Отношения с Олегом начали портиться. Он был рядом, поддерживал, возил меня по всем инстанциям. Но он хотел двигаться дальше.
— Света, мы сделали все, что могли, — говорил он вечерами, когда я в сотый раз обзванивала больницы. — Мы подали заявление. Теперь нужно ждать. Нам нужно жить. Наша жизнь… она ведь тоже началась.
Я понимала его. Он был прав. Но я не могла. Я не могла думать ни о медовом месяце, ни о нашей новой квартире, ни о чем. Мой мир сузился до одной-единственной цели — найти Марину. Я была одержима. Я просматривала ее старые соцсети, хотя она не заходила туда уже год. Я пыталась взломать ее почту. Я часами сидела над выпиской с ее кредитной карты, которую нам с трудом удалось получить через полицию.
Именно там я и нашла зацепку. Среди десятков мелких трат на продукты и кофе выделялись несколько крупных, странных переводов на один и тот же счет. С пометкой «возврат долга». А последний перевод был сделан два месяца назад. После этого — тишина. И крупные снятия наличных. Очень крупные. Словно она выгребла все до копейки.
Я начала «копать» в этом направлении. И то, что я узнала, заставило мои волосы зашевелиться от ужаса. Компания, на счет которой уходили деньги, оказалась финансовой пирамидой. Классической. Обещали баснословные проценты, заманивали легкими деньгами. Судя по всему, Марина вложила туда все свои сбережения. А когда все рухнуло, они не просто оставили ее ни с чем. Они повесили на нее долги. Вероятно, заставили взять те самые кредиты.
Картина начала складываться. Моя наивная, доверчивая сестра, которая всегда мечтала о легкой и красивой жизни, попалась в лапы мошенников. Потеряла все. Залезла в чудовищные долги. А потом… потом они начали ей угрожать. Те самые «сердитые мужчины», о которых говорила соседка.
Теперь ее исчезновение выглядело совсем иначе. Она не сбежала от меня. Она сбежала от них. Она пряталась. И ей было смертельно страшно.
А я в это время злилась на нее за испорченный праздник.
В тот вечер я сидела на кухне и просто смотрела в одну точку. Олег пытался меня обнять, что-то говорил, но я его не слышала. Во мне не было больше ни злости, ни паники. Только холодная, звенящая пустота и одна-единственная мысль: «Я должна ее найти. Чего бы мне это ни стоило».
Это больше не было вопросом семейных ссор или обид. Это стало вопросом жизни и смерти. Ее жизни. И моего искупления.
Глава 3. Нити из прошлого
Поиски зашли в тупик. Полиция не проявляла особого рвения; для них это был «висяк» — одна из многих историй о долгах и легкомысленных людях. Олег все чаще заговаривал о том, что нам пора вернуться к нормальной жизни. Я понимала его головой, но сердце отказывалось подчиняться. Какая нормальная жизнь, когда моя сестра где-то там, одна, в страхе и отчаянии?
Наш медовый месяц в Италии мы, конечно, отменили. Деньги за билеты пропали, но мне было все равно. Я почти не спала, постоянно прокручивая в голове обрывки информации, пытаясь сложить их в единую картину. Одержимость — вот правильное слово. Я стала тенью самой себя.
— Света, ты себя губишь, — мягко говорил Олег, ставя передо мной чашку с чаем, к которому я даже не притрагивалась. — Ты не ешь, не спишь. Этим ты Марине не поможешь.
— А чем я ей помогу, Олег? — срывалась я. — Тем, что улечу в Рим и буду есть пасту, делая вид, что все в порядке?! Я не могу!
Наши разговоры все чаще заканчивались ссорами. Он не понимал глубины моей вины. Для него Марина была просто родственницей, попавшей в беду. Для меня она была частью меня самой, которую я предала. Он переживал, но его мир не рухнул. Мой — лежал в руинах.
В один из таких отчаянных вечеров, когда надежды почти не осталось, я снова поехала к маме. Мы сидели на ее старенькой кухне, пили чай с мелиссой, и молчали. Молчание было тяжелым, наполненным невысказанной болью.
— Я тут разбирала старые коробки… — вдруг сказала мама, вставая и уходя в комнату. Она вернулась с выцветшим фотоальбомом в руках. — Думала, может, найду какую-то записную книжку ее старую, с телефонами… Не нашла. Только вот.
Она открыла альбом. На меня смотрели две девчонки с одинаковыми бантами. Я — серьезная, с поджатыми губами, стою прямо, как солдат. Марина — на год младше, смешная, чумазая, с одуванчиком в руке, хохочет, запрокинув голову.
Я провела пальцем по глянцевой поверхности фотографии.
— Помню этот день. Мы были на даче. Она тогда упала в крапиву, а я смеялась над ней.
— А потом лечила ее подорожником, — добавила мама. — Ты всегда была такой. Сначала осудишь, а потом спасаешь. Ты ее очень любишь, Светочка. Просто… твоя любовь иногда была похожа на экзамен. Который она боялась не сдать.
Мы листали альбом дальше. Вот мы в первом классе. Вот на новогоднем утреннике — я снежинка, она лисичка. Вот ей пятнадцать, мне шестнадцать. У нее первая нескладная любовь, заплаканные глаза. А я, помню, сказала ей тогда: «Марина, ну что ты ревешь из-за этого дурака? У тебя таких еще сто будет. Лучше бы к экзаменам готовилась».
Я думала, что это поддержка. Практичная, трезвая. А для нее это, наверное, звучало как: «Твои чувства — ерунда. Есть вещи поважнее».
Каждая фотография была укором. Вот она с дипломом своего колледжа дизайна — гордая, счастливая. А я, уже заканчивая престижный экономический вуз, бросила что-то вроде: «Ну, хоть какая-то профессия будет». Я не хотела ее обидеть. Честно. Я просто… не умела по-другому. Я не умела радоваться ее маленьким, непрактичным победам.
Внезапно в альбоме, между двумя фотографиями, я нащупала сложенный вчетверо листок. Это было письмо. Неотправленное. Судя по выцветшим чернилам, ему было много лет. Я узнала почерк Марины — круглый, детский.
"Дорогая Света! Я пишу это письмо, потому что боюсь сказать тебе вслух. Ты будешь смеяться. Сегодня в школе нам задали написать сочинение на тему «Кем я хочу стать». Все писали про врачей и учителей. А я написала, что хочу рисовать мультики. Наша учительница, Тамара Павловна, сказала, что у меня талант. А я пришла домой и услышала, как ты говорила маме, что художники — это нищие и несерьезные люди. И я… я порвала свое сочинение. Я больше никому не скажу, что хочу рисовать. Я буду, как ты. Серьезной. Я поступлю на экономический. Прости, что я не такая, как ты".
Я дочитала до конца, и у меня перехватило дыхание. Я не помнила этого разговора. Наверное, бросила очередную «умную» фразу, не подумав. Но для нее, для маленькой девочки с мечтой, эта фраза стала приговором. Она отказалась от себя, чтобы быть похожей на меня. Чтобы заслужить мое одобрение.
— Боже мой, мама… — прошептала я, показывая ей письмо.
Мама прочитала, и ее глаза наполнились слезами.
— Я виновата, Светочка. Я должна была это видеть. Должна была поддерживать ее… Поощрять вас обеих, таких разных. А я… я просто радовалась, что ты у меня такая умница, и надеялась, что Маринка за тобой тянется.
В тот момент я поняла, что поиски в полиции, обзвон друзей — это все внешнее. Корень проблемы был гораздо глубже. Он был в нас. В нашей семье. В нашей истории.
Эта мысль почему-то придала мне сил. Она сделала поиски более осмысленными. Я искала не просто пропавшего человека. Я искала свою сестру, которую я потеряла задолго до ее физического исчезновения.
В тот вечер, вернувшись домой, я села за ноутбук с ясной головой. Я перестала метаться. Я начала думать как Марина. Куда бы она поехала? К кому бы обратилась за помощью, если бы боялась обратиться к семье? Она всегда была доверчивой, но в то же время замкнутой. Она не пошла бы к друзьям, чтобы не обременять их. Она бы искала кого-то… похожего на себя. Кого-то, кто тоже «не вписался».
Я открыла ее старый профиль в социальной сети. Список друзей. Большинство — общие знакомые. Но были и те, кого я не знала. Я начала методично просматривать страницы, вчитываться в посты, изучать фотографии. И наткнулась на одну девушку. Алена. Судя по их редкой переписке, они вместе ходили на какие-то курсы личностного роста пару лет назад. Что-то про «открой в себе художника» и «найди свой путь». Типично маринина история.
Страница Алены была полузаброшенной, но я нашла там ссылку на ее рабочий блог. Она была фотографом. Снимала свадьбы, портреты. И жила она… в другом городе. Небольшом, областном центре в трехстах километрах от нас.
Это была просто догадка. Хрупкая, как паутинка. Но внутри что-то щелкнуло. Я начала просматривать ее фотоработы. И на одной из фотографий, сделанной месяц назад на каком-то городском празднике, на заднем плане, в толпе, я увидела знакомую фигуру. Размытую, не в фокусе. Но я узнала бы эту рыжую макушку и то, как она смешно горбится, из тысячи.
Марина.
Сердце заколотилось как бешеное. Я увеличила снимок до предела. Да, это она. Или кто-то невероятно на нее похожий.
И тут раздался звонок. Незнакомый номер. Я похолодела, думая, что это полиция с плохими новостями. Дрожащей рукой я нажала на «принять».
— Алло… Светлана? — в трубке раздался тихий, испуганный женский голос.
— Да, это я. Кто это?
— Меня зовут Катя. Я… я работала с Мариной. Мы не были подругами, так, общались… Я не должна была звонить, но я не могу… В общем, я знаю, что вы ее ищете. Она просила никому не говорить, но… я боюсь за нее. Она связалась с очень плохими людьми из-за этих долгов. Они ее нашли даже после того, как она уволилась. Она уехала. Сказала, что поедет в другой город, где ее никто не знает. Чтобы затаиться. Кажется, она назвала… Костров.
Костров.
Город, где жила та девушка-фотограф.
Пазл сошелся.
— Спасибо… Катя, спасибо вам огромное, — пролепетала я, чувствуя, как по щекам текут слезы. На этот раз — слезы надежды.
Я положила трубку и посмотрела на Олега.
— Я нашла ее. Я знаю, где она.
— Света, ты уверена? — он подошел ко мне, всматриваясь в мое лицо.
— Да. И я еду туда. Прямо сейчас.
— Мы поедем вместе.
— Нет, — твердо сказала я, поднимаясь. — Я поеду одна. Я должна сделать это одна. Я ей должна.
Это был мой путь. Мое искупление. И я должна была пройти его до конца.
Глава 4. Разговор в полумраке
Дорога до Кострова заняла четыре часа на стареньком рейсовом автобусе. Я сидела у окна и смотрела на проплывающие мимо унылые осенние пейзажи. Серые деревни, голые поля, низкое небо. Все это было созвучно моему внутреннему состоянию. Я не чувствовала ни страха, ни радости от предвкушения встречи. Только какую-то глухую, тяжелую решимость.
Я ехала не спасать. Я ехала просить прощения.
Костров оказался именно таким, каким я его представляла: тихий, провинциальный городок, застрявший где-то в конце девяностых. Пятиэтажки с облупившейся краской, разбитые тротуары, редкие прохожие. Я нашла адрес той девушки-фотографа, Алены, но ее не оказалось дома. Соседка сказала, что она уехала на съемки на пару дней. Тупик.
Я не знала, что делать. Просто бесцельно бродила по улицам, всматриваясь в лица прохожих. Каждая рыжеволосая девушка заставляла мое сердце замирать. Я обошла все местные кафе, заглянула в библиотеку, на рынок. Марины нигде не было.
К вечеру я совсем отчаялась. Села на скамейку в запущенном сквере. Холодный ветер пробирал до костей. Что, если я ошиблась? Что, если та фигура на фотографии — просто случайное совпадение, а звонок Кати — жестокая шутка?
Я достала телефон, чтобы позвонить Олегу и сказать, что я возвращаюсь ни с чем. И тут увидела на карте города отметку — «Дом творчества». Что-то внутри снова екнуло. Марина. Творчество. Это всегда было связано.
Терять было нечего. Я пошла по указанному адресу. Это оказалось старое, полуразрушенное здание бывшего ДК. Часть его была заколочена, а в одном крыле, судя по тусклому свету в окнах, теплилась жизнь. Над входом висела самодельная вывеска: «Арт-пространство “Чердак”».
Я толкнула тяжелую дверь. Внутри пахло краской, пылью и сыростью. По скрипучей лестнице я поднялась на второй этаж. Там, в большом зале с высокими потолками, несколько человек что-то мастерили, рисовали, лепили из глины. Неформальная, творческая тусовка. Идеальное место, чтобы затеряться.
Я медленно пошла вдоль стен, увешанных картинами. И вдруг замерла. На одной из них была изображена девушка, смотрящая в окно на дождливый город. Стиль был немного наивным, но в нем было столько тоски и одиночества, что у меня сжалось сердце. Я узнала этот стиль. Я видела его в детстве.
— Нравится? — раздался тихий голос за спиной.
Я обернулась. Передо мной стоял молодой парень в заляпанной краской футболке.
— Это… кто нарисовал?
— Марина. Она у нас недавно появилась. Талантливая, но… очень уж закрытая. Вся в себе. Вон она, в углу сидит.
Мой взгляд метнулся туда, куда он указал.
В самом дальнем, темном углу, на старом диване, сжавшись в комок, сидела девушка. Она обхватила колени руками и смотрела в одну точку. Худая, измученная. Волосы тусклые, под глазами темные круги. В ней почти невозможно было узнать мою яркую, смешливую Маринку. Но это была она.
Я сделала шаг. Второй. Третий. Мои ноги стали ватными. Она услышала шаги и подняла голову.
Наши глаза встретились.
В ее взгляде не было удивления. Только страх. Животный, первобытный страх. Она вскочила, словно хотела бежать.
— Марина, — прошептала я. Голос меня не слушался.
— Уходи, — ее голос был тихим, хриплым. — Пожалуйста, уходи. Зачем ты приехала?
— Я приехала за тобой.
— Мне не нужна твоя помощь! — выкрикнула она, и несколько человек в зале обернулись на нас. — Я не хочу твоей жалости и твоих нотаций! Уезжай!
Она развернулась и бросилась к выходу на пожарную лестницу. Я — за ней.
Мы выскочили на холодную металлическую площадку, нависшую над темным двором. Ветер трепал ее волосы. Она стояла у перил, спиной ко мне. Ее плечи дрожали.
— Мариш, пожалуйста, давай поговорим, — я подошла ближе, боясь ее спугнуть.
— О чем нам говорить, Света? — она не оборачивалась. — О том, что я неудачница? Что я все потеряла? Что я влезла в такие долги, что мне до конца жизни не расплатиться? Ты хочешь это услышать? Ну вот, я сказала! Теперь ты довольна? Можешь ехать домой, к своему идеальному мужу и своей идеальной жизни!
Каждое слово было пропитано болью и горечью. Она выплескивала все, что копилось в ней годами.
— Я не за этим приехала, — тихо сказала я.
— А зачем?! Чтобы сказать «я же говорила»? Чтобы в очередной раз показать, какая ты умная и правильная, а я — дура?!
— Нет, — я сделала еще шаг и осторожно коснулась ее плеча. Она вздрогнула, но не отстранилась. — Я приехала, чтобы сказать «прости меня».
Она медленно обернулась. Ее лицо было мокрым от слез. В свете фонаря я видела, как в ее глазах недоверие борется с надеждой.
— Прости? За что?
— За все, — выдохнула я, и теперь уже плакала сама. — За то, что не видела. За то, что не слышала. За то, что смеялась над твоими рисунками. За то, что обесценивала твои мечты. За то, что была такой слепой, эгоистичной идиоткой, зацикленной на своей свадьбе, когда тебе было так плохо… Прости, что моя любовь была похожа на экзамен. Я… я не знала, как по-другому. Но я научусь. Честно.
Она смотрела на меня, и ее губы дрожали.
— Почему… почему ты не пришла на свадьбу? — спросила я, уже зная ответ, но мне нужно было услышать его от нее.
— Я не могла, — прошептала она. — Они звонили мне в то утро. Угрожали. Говорили, что придут на твою свадьбу и все расскажут. Что опозорят меня… и тебя. Я не хотела портить твой день. Твой идеальный день… Я представила, как они врываются в ЗАГс, и… я просто не смогла. Мне было так стыдно, Света. Так стыдно и страшно… Я думала, ты меня никогда не простишь. И возненавидишь.
Она зарыдала в голос, уже не сдерживаясь. И в этот момент вся моя броня, вся моя «правильность» и «сила» рассыпались в прах. Я шагнула вперед и просто обняла ее. Крепко, как в детстве, когда она падала и разбивала коленки.
Она вцепилась в мое пальто, как утопающий. Худенькая, дрожащая, моя маленькая сестра.
— Ничего, — шептала я, гладя ее по волосам. — Слышишь? Ничего. Все это неважно. Деньги, долги, свадьба — это все такая ерунда. Главное — ты жива. Ты здесь. Со мной.
Мы стояли так, наверное, целую вечность, на холодном ветру, посреди чужого города. И это был самый честный и самый важный разговор в нашей жизни.
— Неважно, что случилось, — сказала я, отстраняя ее и заглядывая ей в глаза. — Мы справимся вместе. Ты моя сестра, всегда.
Впервые за много лет она посмотрела на меня без страха. И слабо улыбнулась.
Это была улыбка надежды. Для нас обеих.
Глава 5. Новый холст
Обратная дорога была совсем другой. Мы сидели рядом в том же дребезжащем автобусе, но теперь между нами не было пропасти. Марина спала, положив голову мне на плечо. Впервые за много недель она выглядела умиротворенной. Я смотрела на ее осунувшееся лицо, на ресницы, дрожащие во сне, и чувствовала не жалость, а бесконечную нежность и решимость. Теперь я несла ответственность за нее не потому, что я старшая и «правильная», а потому, что люблю ее. Безусловно.
Когда мы приехали, Олег и мама уже ждали нас на вокзале. Я предупредила их по телефону. Мама бросилась к Марине, обнимала ее и плакала, шепча: «Нашлась, доченька, нашлась». Олег стоял чуть в стороне, и я видела в его глазах облегчение и… уважение. Он посмотрел на меня так, как будто увидел впервые. Не идеальную жену-организатора, а просто женщину, которая пошла на все ради своей семьи. В тот момент я поняла, что наше первое испытание мы прошли. Наш брак стал настоящим.
Мы не стали ничего откладывать. На следующий же день собрали семейный совет. Без упреков и обвинений. Мы просто разложили на столе все факты: суммы долгов, названия контор, имена людей, которые ей угрожали. Картина была мрачной, но уже не казалась безнадежной. Потому что мы были вместе.
Олег, с его практичным умом, сразу включился в дело. Он нашел хорошего юриста, который специализировался на таких делах. Оказалось, что большая часть долгов была навешана на Марину мошенническим путем, и их можно было оспорить в суде. Это был долгий и сложный путь, но теперь у нас был план.
Часть кредитов, тех, что были настоящими, мы решили погасить вместе. Мы с Олегом вложили деньги, отложенные на ремонт. Мама достала свои скромные сбережения. Это не было жертвой. Это было единственно верным решением. Мы спасали не Маринины финансы, мы спасали нашу семью.
Марина поначалу отказывалась, плакала, говорила, что не хочет быть обузой.
— Ты не обуза, — твердо сказала я ей. — Ты — часть нас. Когда у одного пальца болит, болит у всей руки. Мы просто лечим нашу руку.
Она медленно оттаивала. Сначала почти не выходила из комнаты, много спала. Потом начала помогать маме на кухне, тихо разговаривать с Олегом. Я видела, как в ее потухших глазах постепенно загорается огонек жизни.
По совету юриста мы написали заявление в полицию на тех людей, которые ей угрожали. Дело сдвинулось с мертвой точки. Угрозы прекратились.
Марина начала ходить к психологу. Это было мое предложение, и, к моему удивлению, она согласилась. Ей нужно было проговорить свой страх, свою вину, свою многолетнюю боль. Ей нужно было заново научиться доверять — миру и, в первую очередь, самой себе.
А еще она снова начала рисовать. Сначала тайком, в своей комнате. А потом я купила ей большой мольберт и хорошие краски. Просто привезла и поставила в гостиной.
— Это тебе, — сказала я. — Мне кажется, нашему дому не хватает ярких красок.
Она посмотрела на меня, потом на холст, и впервые за долгое время по-настоящему улыбнулась.
Наши отношения изменились до неузнаваемости. Мы научились разговаривать. Не обмениваться информацией, а именно разговаривать. Я рассказывала ей о своих страхах на работе, она — о своих сеансах у психолога. Я научилась слушать, не перебивая и не давая непрошеных советов. А она научилась говорить, не боясь осуждения.
Однажды вечером мы сидели на кухне, пили чай.
— Знаешь, Света, — сказала она задумчиво, — когда я была там, в Кострове, я думала, что моя жизнь кончена. Что я чистый лист, на котором кто-то другой нарисовал ужасную, черную кляксу. А теперь мне кажется… что это просто новый холст. И я сама могу выбрать, какие краски взять.
— Ты нарисуешь на нем что-то прекрасное, — сказала я, сжимая ее руку. — Я в этом уверена.
Наш отложенный медовый месяц все-таки состоялся. Через полгода. Мы поехали не в блестящий Рим, а в тихий домик у озера, здесь, недалеко от города. Взяли с собой и Марину.
Мы втроем гуляли по лесу, жарили шашлыки, много смеялись. Олег подружился с Мариной, они нашли какие-то свои общие темы для шуток.
В последний вечер, когда Марина ушла рисовать закат, мы с Олегом сидели на веранде.
— Ты счастлива? — спросил он.
— Да, — ответила я, не задумываясь. — Я никогда не была так счастлива.
И это была правда. Мое глянцевое, идеальное счастье оказалось хрупким и фальшивым. А настоящее… настоящее было вот таким. Немного помятым, со шрамами, прошедшим через боль и страх. Но от этого только более крепким и ценным.
Я поняла, что идеальная семья — это не та, где нет проблем. А та, где перед лицом беды все становятся одним целым. Где любовь измеряется не подарками и красивыми словами, а готовностью подставить плечо. Где прощение важнее гордости.
Моя сестра не пришла на мою свадьбу. Но ее исчезновение подарило нам обеим нечто гораздо более важное, чем один идеальный день. Оно подарило нам друг друга. Настоящих.