Предыдущая часть:
10
Полковое офицерское собрание, посвящённое дисциплине, целиком было построено на поступке Русанова. Но неожиданно смазал всё Тур, любивший покрасоваться на публике.
- Товарищи! - начал он громко, на патетических нотах. - Почему у нас могло такое безобразие произойти? Да потому - и тут необходимо признать, товарищи! - что многие ещё служат по принципу: в пень колотить…
- Лишь бы день проводить, - выкрикнул кто-то из зала.
Раздались смешки, гул. Поморщился Лосев в президиуме. Тур не видел, продолжал:
- Вот тут товарищ правильно мне подсказывает: в пень колотить, лишь бы день проводить. День да ночь…
- Сутки - прочь! - проскандировали в зале весело.
- А денежки-то?.. - радостно вопросил капитан, ликуя от поддержки зала.
- Иду-ут! - восторженно взвыл зал, предчувствуя спектакль из-за неверного восприятия его настроений.
- Правильно, товарищи! - вдохновенно подхватил Тур, не улавливая насмешки. И тогда зал взорвался от откровенного хохота, казалось, поднявшего потолок. Но и этого не понял злополучный парторг. Взбодрённый восторженным контактом с массами, он продолжал упиваться произведенным эффектом: - От безделья, товарищи, от лени - у нас напиваются, и уже вламываются в чужие квартиры! С пистолетом! - выкрикнул он счастливым голосом. - Тут уже говорили… я хочу лишь добавить. Что за офицер этот Русанов? Он ведь и на меня однажды чуть не напал! - Сообщив это, добряк Тур просиял, обращаясь к Русанову в зал: - Так ведь, товарищ Русанов, было дело? Не забыли? - Лицо парторга - так делали после удачной шутки лекторы по международному положению - мгновенно переменилось, стало серьёзным: - Распустилась у нас, товарищи, молодёжь! Совершенно распустилась.
- Лей-вода! - выкрикнул кто-то.
- Вот: видите! - Капитан ткнул пальцем в зал. - Распустились! Не чувствуется у нас - и тут надо прямо сознаться! - не чувствуется влияния комсомольской и партийной организаций.
Из президиума подал ехидную реплику Лосев:
- А кто у нас руководит партийной организацией, не подскажете? Желательно - тоже пальчиком!
Тур смешался, пробормотал несколько общих фраз и, сконфуженный, сошёл с трибунки. Его сменил Сикорский.
- Товарищи! Я лично - к Русанову ничего не имел до сих пор. Летает лётчик - хорошо. И внешне всегда аккуратен, подтянут. К тому же, очень начитан, грамотен. Просто не пойму, что это с ним такое случилось?
Из зала глухо проговорил Михайлов:
- Целовал ястреб курочку - до последнего пёрышка.
Сикорский продолжал, словно не слышал:
- … врывается ко мне, понимаете, пьяным и наставляет пистолет. Ну, сами понимаете… Хорошо, что дети уже спали и жены не было дома. Насмерть мог напугать всех! Тем более - невменяем, и с пистолетом, повторяю. Я думаю, командование этот поступок - я бы сказал, хулиганский поступок! - без внимания не оставит. За такие выходки положено отдавать под суд, понимаете. Но я сейчас - не об этом. Мне кажется, капитан Тур тоже не совсем прав: корни такого поведения офицера - значительно глубже, чем безделье. Не хотелось бы говорить об этом именно здесь - тем более что свидетелей у меня нет - но, видимо, сказать – всё-таки нужно. У лейтенанта Русанова - нездоровые и политические настроения!
- Факты! - выкрикнул с места Михайлов.
- Факты, товарищ капитан, я сообщу, не беспокойтесь. Но, повторяю, не здесь, а куда следует, - ответил Сикорский. - Здесь - просто не место сейчас.
Михайлов вскочил:
- Зачем же тогда намекать? А то получается, как в пословице: не прав медведь, что корову задрал, не права и корова, что в лес пошла.
- Хорошо, пусть тогда выступит здесь старший техник-лейтенант Дроздов и расскажет всем, о чём говорил в курилке с Русановым? - Сикорский, отыскивая в зале Дроздова, вытянул короткую жилистую шею. Дроздов, наливаясь жаркой кровью, выкрикнул с места:
- А я ни о чём таком, на что вы намекаете, товарищ майор, не говорил с Русановым! Нечего тут меня припутывать!..
Михайлов снова ввернул пословицу:
- Звал волк козу на пир, да коза не идёт!
В зале рассмеялись. Сикорский, глядя на Лосева, оскорблёно проговорил:
- Я отказываюсь выступать в такой обстановке. – И сошёл с трибуны. Тогда поднялся в зале Медведев:
- Товарищи! Пусть выступит сам Русанов. Надо же и его, наконец, послушать. Тем более что свидетелей у майора Сикорского, как он признаёт, не было.
В клубе одобрительно загудели, и на трибуну поднялся Русанов. Выждав, когда в зале утихнет, он неожиданно ровно и спокойно начал рассказывать о перелёте из Лужков, о штопоре, о картошке Сикорского. Его перебивал то сам Сикорский: "Ложь! Товарищи, это наглая ложь!", то капитан Волков: "Как вам не стыдно так на своего командира?..", то Дедкин, которого Русанов задел: "Вы думаете, почему Дедкин был назначен дознавателем ко мне? Он сам вёз картошку на своём самолёте и грузил ночью на мой самолёт тоже, выполняя задание Сикорского!" Терпеливо переждав выкрик и Дедкина: "Ты видел, видел?! Что говоришь…", Русанов закончил выступление уже неспокойно:
- Я не буду говорить сейчас, кто такой майор Сикорский по идейным убеждениям. Но насчёт картошки – факты у меня есть! И вы, майор - не могу назвать вас товарищем - не прикрывайтесь здесь своим положением командира и званием. Вот письмо из Лужков! – Русанов высоко поднял руку и показал всем конверт. - В нём моя бывшая хозяйка, Василиса Кирилловна Кузнецова, описывает приметы майора, который купил картошку у её соседей. А вы - говорите, что не знаете никакой картошки! Зачитать?
- Ложь! - Сикорский вскочил. - Он подговорил свою хозяйку! Верить какой-то полуграмотной бабе, а мне, старшему офицеру, не доверять?.. Прошу прекратить это издевательство!
- Нет не ложь! И не издевательство… Это - по вашей части. Вы - запугали техников! Не знаю, почему врёт Лодочкин, но вот радист - не отказывается! Он готов повторить свои показания хоть под присягой! - выкрикивал Русанов.
- Вы и его подговорили! - Сикорский побагровел. - Какой-то сержант!.. Что он теряет? Не было у меня никакой картошки!
- Вы её на чужом аэродроме сплавили, как только узнали про штопор! А меня тем временем - отослали на КП, подло обманув вызовом. Лодочкин! - позвал Русанов. - Почему ты и Зайцев обмочились в кабине, если картошки не было на нашем борту?
Раздался смех. Лодочкин поднялся:
- Я - скажу об этом… В своём выступлении. - И, бледный, сел.
Русанов выкрикнул:
- Майор Сикорский! Вы до сих пор утверждаете, что я ворвался к вам в дом с пистолетом?
- Да, утверждаю!
- А кто приглашал меня? Кто угощал водкой и утятиной, которую настрелял вам…
- Никто тебя не приглашал и не угощал!
- … которую настрелял вам ваш личный егерь Дедкин! А где моя шинель? Когда вы отдадите её мне?
- Не знаю я никакой шинели!
- Нет, знаете! Она до сих пор висит у вас на вешалке!
- Это ложь! Наглая ложь!
- Значит, прежде чем ворваться к вам с пистолетом, как вы утверждаете, я сначала разделся и спросил у вас, где вешалка, так, что ли? - В зале смеялись.
- Ложь, товарищи, это всё ложь! Нет у меня никакой шинели!
Знаток русских поговорок и пословиц Михайлов выкрикнул опять:
- И не рад хрен тёрке, да по ней боками пляшет!
Не унимался и Русанов:
- Что же я, по-вашему, идиот: пошёл вас убивать в такую погоду раздетым? Все видели, в каком меня виде схватили и привели к дежурному по части - раздетым! Без шинели! И все знают, что я хожу с тех пор в лётной куртке. Ещё спрашивали меня, почему нарушаю форму на построениях? Я объяснил, где моя шинель, это могут подтвердить… А теперь пусть выступит Лодочкин. Он грозился тут выступить. У меня пока всё. О том, как майор уговаривал меня за выпивкой молчать про картошку и какие у него в доме пластинки, я расскажу после. - Русанов сошёл со сцены и направился прямо к Лодочкину. Зал замер. - Иди, храбрец!..
Лодочкин вынужден был подняться и пойти на сцену. Уши его горели, когда он начал говорить:
- Товарищи! Честно говоря, я не собирался сегодня выступать. Но, если человек настаивает… - Он посмотрел в зал невидящими, пустыми глазами. - Да, в облаках - лётчик, действительно, сорвался в штопор. Из-за своей неопытности. Можете представить себе наше состояние с Зайцевым!.. Но никакой картошки я лично не видел на нашем борту - ни в Лужках, ни после. - Лодочкин тоже, пользуясь приёмом своего лётчика, обратился в зал: - Русанов, разве не так? Разве ты лично, видел в Лужках картошку, когда осматривал самолёт? Скажи, видел?
- Кабину радиста перед вылетом я не осматривал, зная, что это сделает радист. А он - ничего не доложил нам, полагая, что мы с тобой всё знаем! – выкрикнул Русанов. - Этот разговор и произошёл в полёте, когда картошка оторвалась и посунулась в хвост. Центровка самолёта изменилась, и мы вошли в штопор.
- Я этого не слыхал, не знаю! Ты ответь здесь: я видел картошку, видел или не видел?! Что ты всё крутишь?!.
- Эх, ты!.. На одних подмётках 7-и царям прослужить хочешь? Ты гнил бы сейчас в земле, сука, если бы я не вывел машину из штопора! Из-за картошки, а не из-за моей неопытности! Только неблагодарная тварь, гнусная сволочь, как ты, может себе такое позволить!
Лосев взорвался:
- Русанов, прекратите! Доказывайте без оскорблений!
- Вот почему я с этим подонком не захотел больше летать! - не унимался Русанов. - Я выгнал его из своей кабины - чтобы не воняло! - и летел один сюда из Насосной. Пусть скажет перед всеми, где он оказался?! Попросился к радисту! Как вор!
Лодочкин оскорблёно пошёл от трибуны вниз, выкрикивая на ходу:
- Не буду я больше оправдываться перед ним! Пусть научится сначала себя вести!
- Подожди, гад! Я ещё выучу тебя, как должен вести себя офицер! - заорал Русанов. - Товарищи, запомните его рожу! Он - не достоин… не подавайте ему руки!
- Русанов! Опомнитесь, хватит!.. - Лосев поднялся. - Прошу успокоиться… - И чтобы скорее увести собрание в сторону от инцидента, объявил: - Товарищи! Кто желает выступить ещё?
В зале поднялся Волков, решительно прошёл на сцену.
- Буду, товарищи, краток. Я, капитан Волков, удивлён сегодня поведением Русанова до крайности. - Высокий, сухопарый, Волков демонстративно одёрнул на себе китель, продолжал. - Но я возмущён также ведением собрания, если хотите. Чей поступок здесь мы разбираем? Русанова или Лодочкина? Русанова или майора Сикорского, старшего офицера? В зале офицерского собрания полно лейтенантов и даже младших! Что у нас сегодня здесь происходит?
- А тут есть, товарищ капитан, и полковники, - подал реплику Дотепный. - И не следует вам, капитану, указывать старшим, как им вести собрание.
- Ну, где уж мне! - озлился Волков, шевельнув рыжими бровями и пламенея от уязвлённого самолюбия.
Полковник оборвал его пословицей:
- Пусть и высохло море, да луже - всё же не брат! - И побагровел тоже.
- В таком случае, и я могу испариться! - Красный до того, что не стало видно веснушек, Волков демонстративно прошествовал со сцены. В ту же секунду за красным столом президиума поднялся командир полка:
- Да, собрание у нас - необычное, это верно, капитан Волков. Но оно ведь и понятно: впервые нет слаженной демагогии. Вот кое-кому отход от шаблона и не по душе. А по-моему, сегодня нет смысла прятаться за чины и звания - дело слишком серьёзно, и его следует вести на равных. Поступок лейтенанта Русанова безусловно должен быть осуждён и будет осуждён. - Лосев привычно поставил свою воздушную "печать". - Но и некрасивая история с картофелем - тоже будет проверена до конца. Кое-что свидетельствует о том, что роль старшего офицера Сикорского в этой истории – далеко не белоснежна, капитан Волков! - Последовала решительная "печать".
Лосев передохнул, продолжил:
- Наша армия, товарищи, очищается от всего наносного, мешающего нашему движению верёд. В нашем полку этот процесс слишком затянулся. Поэтому предупреждаю всех: нарушителям дисциплины, людям, дискредитирующим офицерскую честь, не будет никакой пощады. А старшим офицерам - особенно. Не будет скидок на прежние заслуги и седину в голове. Я - не пугаю: предупреждаю. Пора переходить на новые рельсы жизни по-настоящему. И - без демагогии, товарищ Тур!
В вежливых выражениях Лосев перешёл к критике работы партийной организации, и было понятно, что речь идёт о работе Тура. Затем он говорил об общем состоянии дисциплины в полку, о серьёзных сдвигах в боевой подготовке полка и перешёл к задачам, стоявшим перед полком. Говорил чётко, ясно, а потому недолго. Кончив, привычно взглянул на часы: уложился?..
Дотепный выступил после командира полка. И тоже был краток. Затем сообщил новость:
- С весны, товарищи, соседний полк переходит на реактивную технику. Потом - мы. Переход этот потребует не только совершенных знаний, но и более совершенных людей.
С лейтенантом Русановым и майором Сикорским – мы ещё разберёмся. А пока, до выяснения дела, пусть Русанов едет в очередной отпуск, как это планировалось - нечего его задерживать. И майора Сикорского - тоже. Мы ещё, повторяю, вернёмся ко всей этой истории, когда обстоятельства её прояснятся. И не нужно раздувать страсти преждевременно. Партийное бюро, - полковник повернулся к Туру, - я думаю, тоже не останется в стороне. Пора дать трезвую оценку многому. А майору Сикорскому - я хочу посоветовать: в ссоре – не прибегайте к запрещённым приёмам. "Нездоровые политические настроения" - слишком тяжкое обвинение в наше время, чтобы бросаться этим публично, не выяснив дела. - Дотепный медленно прошёл к своему стулу.
И тут все увидели, как пошёл к выходу из зала капитан Озорцов, одетый на этот раз в форму МГБ. Он уходил как-то слишком вызывающе, демонстративно, будто был с чем-то не согласен или даже чем-то возмущён. Правое его плечо было высокомерно приподнято, красивое лицо - презрительно-насмешливо. Ну-ну, мол, заседайте, а мы ещё посмотрим, кто будет решать всё на самом деле. У двери он обернулся и многозначительно на всех посмотрел. А потом, уверенный в себе, вышел. Но от двери, за которой он скрылся, всё ещё тянуло гибельным холодом, от которого у Медведева сдвоило сердце, и он почувствовал, как на лице стала гусиной кожа.
Было уже поздно, собрание на этом закончилось, а Медведева всё ещё не покидало предчувствие какой-то беды. Почему-то решил, что Озорцов знает о том, что Анохин арестован и что он, Медведев, помогал ему писать в ЦК. Ничего хорошего не предвещал, казалось, и жест Озорцова, когда выходил он из клуба: досадливый, от груди к полу. Будто от какой-то козявки отмахнулся.
Домой Медведев шёл рядом с Петровым. Чтобы не молчать, спросил:
- Ну, как ваши дела, Сергей Сергеич?
- Рапорт Лосеву подал, но он положил его пока к себе в сейф. Не подписал. Говорит, служи пока, а надо будет, я подпишу. Вот такие дела.
- Может, всё-таки обойдётся?
- Не знаю, что у него на уме. А спрашивать – не хочу. Я своё обещание выполнил.
- Я думаю, всё-таки обойдётся.
- Посмотрим. Только добрая-то слава - лежит, а худая - бежит впереди тебя. Да и гроза - по высокому дереву всегда бьёт.
Медведев улыбнулся про себя, взглянув на маленький рост соседа. Вслух же проговорил:
- В сущности, армии - вы нужнее многих…
- А что это ты, Дмитрий Николаич, всё ровно боишься чего? - неожиданно спросил Петров. - Как сгорбленный служишь.
- С чего вы взяли? - Медведев смутился, опять помрачнел.
- Не знаю. Кажется так.
- Я техник. Работа не заметная, не выпячивает.
- Верно, не выпячивает. Она всё больше - туров.
- В сущности, Сергей Сергеич, вы не совсем правы. - Медведев натужно улыбнулся в темноте. – Дотепный вот намеревается заменить Тура. Для этого – заставил меня учиться.
- Это где же?
- В дивизионной партийной школе.
- А-а. - Петров помолчал. - А жена у тебя не болеет? Что-то не узнать Анну Владимировну.
Медведев не ответил. А Петров больше не спрашивал ни о чём. Возле дома молча распрощались, пожав руки. Сергей Сергеич свернул за угол дома к себе, а Медведеву неожиданно расхотелось идти домой. Он повернул от своего крыльца в сторону и вскоре вышел на шоссе. Остановился и подумал: "Но ведь и молодые - разные. Вот Русанов - честен и смел, а Лодочкин - его сверстник, в одной кабине летали, а подл и труслив. Выходит, дело не в поколениях?".
Навстречу шёл кто-то грузный, покачиваясь. Подойдя ближе, Медведев узнал пожилую официантку из лётной столовой.
- Шура? - удивился он её виду.
- А, товарищ майор, - узнала и она его. – Добрый вечер. Я это, я! - В руках у неё была огромная бутылка - четверть. От самой разило чачей - грузинским самогоном из винограда.
Атаманычеву все звали в полку "тётей Шурой". А было этой старообразной "тёте" 42 года всего. Рослая, толстая, она легко управлялась с подносом, на который ставила сразу по 8 тарелок с борщом – в 2 этажа, накрывая нижний ряд пустыми тарелками, перевернутыми дном вверх. Лицо у тёти Шуры - грубое, мужское, с тёмными кустистыми бровями и резкими складками возле рта. И глаза, как угли - чёрные, маленькие из-под набрякших век. Почувствует кто на себе её взгляд, оробеет.
А на самом деле была она доброй. Опоздает холостяк на ужин, "тётя Шура" хоть в час ночи, а поднимется, покормит непутёвого, чем бог-повар ночью пошлёт - рядом со столовой жила, снимая комнатёнку у старухи-грузинки. Вот к ней и стучали, бывало, в окно, кто сильно проголодался. Потом вместе шли в столовую – у тёти Шуры и ключ был с собой. Откроет, усадит "гостя" за стол и подаёт.
- Ну, что, Серёжа, ещё принести или наелся? – И смотрит, как парень ест. Для неё главное в такой момент - поговорить: ночь, тишина, а тут рядом живая душа. Спрячет руки под белым фартуком - даже ночью не забывала надевать! - и слушает.
Родом она с Кубани, из потомственного казачества. В войну фашисты схватили её мужа, который партизанил недалеко от станицы. Его повесили, а двух сыновей Шуры, мальчишек ещё, расстреляли, как "щенков бандита" у неё на глазах. Она с тех пор запила.
Когда станицу освободили советские войска, на полевой аэродром неподалёку сел полк бомбардировщиков с красными звёздами. Лётчики этого полка и нашли "тётю Шуру" пьяной. А узнав её историю, привели с собой в часть. Так стала она у них официанткой.
Война покатилась на запад, полк перелетал с места на место, и дошла с ним тётя Шура до самого Берлина. Прижилась за это время, да так после войны и осталась в полку - теперь, должно быть, уже навсегда: некуда ей возвращаться, никто не ждёт. Родственников у неё не осталось, а обзаводиться новой семьёй, считала, поздно, да и кому такая нужна? И годы не те, и судьба не та. На молодых и то не хватало мужчин.
Жила тётя Шура строго, но раз в полгода начинался у неё запой. Придёт с работы, сядет за стол и до полночи на посуду глядит: молодость вспоминает. Вот тогда и напивалась по-чёрному - с горя-горючего, от судьбины лихой. И не выходила на работу по 2 недели.
Не корили её за это, не вспоминали потом. А когда "отсутствовала", оформляли ей отпуск, и лётчики обслуживали себя сами - не хотели, чтобы тётю Шуру уволили. Да и положен ведь отпуск человеку? Правда, только один раз в год…
- Что это ты? - спросил Медведев. - Опять, что ли, подошло?
- Запой у меня, товарищ майор, запой. Вот! - Атаманычева показала бутыль. - Чачи купила. Пойдём ко мне, а? Одна я совсем, поговорить не с кем. Посидишь маленько, и пойдёшь. Тоска давит.
- Может, не надо пить-то?
- Ох, ты, горюшко моё: надо, надо! Пойдём, а? Не знаешь ты, что это такое, когда баба остается одна, не знаешь! Сидишь дома, а жизнь - в окошко ушла: далеко мысли заведут. - Она не плакала, только тяжело, пьяно дышала.
Неожиданно Медведев согласился. Шли они молча и не испытывали от этого никакого неудобства - каждый о своём думал, не мешал. Успеют ещё наговориться.
- Пришли, - сказала Атаманычева. - Здесь обитаю. - И толкнула рукой незапертую дверь. Потом зажгла лампу, и Медведев увидел, что вокруг всё чисто, прибрано, несмотря на запой. Удивился, присаживаясь на стул:
- Чисто у тебя! - И спросил: - А как тебя по батюшке-то?
- Зови, как все - Шурой. Привыкла я. - Она проворно поставила на стол 2 стакана, хлеб, мочёную капусту и налила. - Ну, выпьем, что ли?
- За что?
- А всё равно. Пей за счастье, если нет. А я – за пропащую жись! - Она медленно, не пролив ни капли, выпила. Посидела, подперев кулаком щёку, потом взяла вилку и поела немного. - Пей, чего на неё глядеть!..
Медведев выпил. По телу прошла судорога, а потом - волна блаженного тепла: в груди, в обмякших руках. Зашумело в голове. Почти спирт, в сущности.
- Думала я, не пойдёшь ты.
- Почему?
- Дети, жена. Это холостяки не боятся ко мне. А у кого есть жена, возьмёт ещё что в голову – глупые есть…
- У меня - умная.
- Врачиха-то? Знаю. Только ведь баба понимает такое, знаешь когда? В единственном случае: если не любит.
- А ты? Поняла бы?
- И я такая была: понимала своего казака, хотя и не красавицей была, как твоя. А теперь вот - мне некого понимать. Выпьем?
- Давай… только - по половинке.
- Хорош ты мужик, обстоятельный. Токо вот - робкий. Всё-то ты на половинки в жизни согласный. Вот и нету тебе счастья.
- Кто тебе сказал, что нету? - Медведев обиделся.
- Сама вижу. Женшшыны любят, штоб мужик – сильным был, смелым. Не думаем, дуры, што орлы-то - в первой очереди везде: и на подвиг, и на погибель. А помрёт - в голос. Вот когда всё понятным делается.
- Выходит, не любила, что ли, своего?
- На орлов, дура, засматривалась, вот Бог и покарал. Мой-то до войны - вроде и на казака схож не был. Тихой на вид, как ты. А началось - в партизаны, а не в эвакуацию… Хотя мог бы и уехать: у ево левая нога - от рождения короче правой, не призывным был. Эх, не знаем, где наше счастье лежит! Как сороки - летим на то, што блестит. Так и твоя, небось. Не знает ни себя, ни тебя.
- Ты-то откуда про это знаешь?
Атаманычева будто не слышала обиды Медведева, продолжала, словно убеждала в чём-то сама себя:
- Плохо у вас, что ты - тихой, и она тихая. Такой - весёлого всегда подавай, так уж устроено: с серьёзным увянет. А показал бы ты ей себя с другой женшшыной - ещё как отревновала бы! Ох, горюшко ты моё! - Она снова налила в стаканы. - Удавлюсь я как-нибудь по пьяному делу!
- Зачем же о таком? Лётчики уважают тебя.
- Да нет, дурь это во мне… мысль такая появляться стала. А лётчики - што ж, я им што мать родная или тётка: чувствуют, стервецы! - Лицо у Шуры просветлело, договорила с улыбкой: - Не, не брошу их.
Тут же она снова опечалилась, смахнула нежданную слезу:
- Герои все, соколы! Да и то - работа ведь какая! Для всех война - когда кончилась?!. А для них - нет. Ге-ро-и-и! - повторила она с гордостью. Вздохнула: - Вовочку Попенко вот жаль. Ему - што надо? Неси на обед 2 боршша, 4 вторых. Поди и не накормят теперь, на новом-то месте - не знают ведь, как надо его кормить. А сам он - рази скажет? А этот… Русаныч! - Голос Атаманычевой вновь потеплел. – Приехал сюда – ну, девка, и только! А как выровнялси! Муш-шыной ведь стал! И усы вот пустил. А они его - судить. Што ж это, одурели или как?
- Может, ещё не будут.
- Другого, што ль? Аспида этого, на собаку злую похожего? Да я ево и за лётчика-то, кобеля, не принимаю! Он - даже из духана, когда выходит, делает вид, што не за тем туда заходил, што все. И лицо такое - как после важного совешшания! - не придерёсси!
… Атаманычева не заметила, как Медведев ушёл. Так и сидела, подперев кулаком голову. А он шёл и думал над её словами, что женщина "понимает такое", если не любит. "Вот и сейчас спросит: "Где был? Водкой что-то от тебя…" "У Шуры". И ничего, поймёт. "Ужин, - скажет, - на кухне". Ну, а я её - понял бы, если бы всё наоборот? Конечно, понял бы. Так что – не люблю, что ли? Чушь какая! Баба пьяная наговорила, а я - ломаю себе голову. Что она знает! Запой у неё, и всё. А мне - завтра в командировку в Насосную, узнавать, кому Сикорский продал картошку. Я сам напросился, когда всё это узнал. Потому что вора миловать - доброго погубить. Стоп! А может, у женщин всё не так, как у нас, с этим "пониманием"? Другая психология…"
11
Заседание партийного бюро полка длилось не долго. Решалось персональное дело майора Сикорского. Факты с картошкой подтвердились, их привёз инженер по вооружению Медведев, вернувшийся из командировки. А тогда признался во всём и техник звена Зайцев, сообразивший, что дальше отпираться бессмысленно. Понимал всё и парторг, вроде бы переставший защищать Сикорского. Но сам Сикорский всё ещё изворачивался, пытался говорить о другом.
- Подождите, майор, - перебил Дотепный, - так у нас дело не пойдёт. Вы грузили на борт самолёта Русанова картошку или нет?
- Спросите любого техника, любого механика, меня даже не было на аэродроме в Лужках. Я сидел у капитана Тура на его квартире и вместе с ним пил чай в тот вечер, о котором идёт речь! Вот он… пусть подтвердит… А Русанов - этот хулиган и, можно сказать, даже бандит - оклеветал меня! Разве можно верить таким офицерам, как он или тот же Дроздов?!
Парторг - хоть и не с руки уже было - всё-таки подыграл Сикорскому:
- Скажите, товарищ майор, вы можете подтвердить сейчас, что Русанов и Дроздов - настроены э… как бы это… - Тур оглянулся на Дотепного. Тот набивал табаком трубку.
- Могу, конечно, могу! - обрадовался Сикорский, хватаясь, как утопающий, за соломинку. - Я уже говорил… - Он забегал глазами, переводя взгляд то на Тура, то на полковника. - Я уже говорил: свидетелей у меня нет. Но я даю здесь вот, перед вами, честное партийное слово…
- Подождите, Сикорский, - остановил майора Дотепный. - Сейчас речь идёт не о Русанове, а о командире эскадрильи Сикорском, совершившем тяжкое преступление. Но коль уж вы так настойчиво пытаетесь перевести разговор на Русанова, тогда разрешите задать вам несколько вопросов…
Сикорский принял положение "смирно", внимал, уставясь на полковника мутными студенистыми глазками из-под оплывших, моргающих век. Видя в этих глазах качнувшийся страх, Дотепный негромко спросил:
- Скажите, кто у Русанова отец?
- То есть, как это?.. - не понял вопроса Сикорский.
- Ну, где работает, где был во время войны, чем занимался?
- Я не проверял, товарищ полковник, это дело органов.
- Так уж сразу и органов? Почему вы усомнились в преданности Русанова? Какие у вас к этому основания? Может, парень просто сболтнул что, не подумав? Согласитесь, в жизни ведь и такое бывает?
- Не знаю, товарищ полковник. Он - офицер.
- Молодой офицер, - поправил Дотепный. - А что вы знаете вообще о своём офицере? Как его звать, например?
- Алексей, - бодро, с заметной радостью ответил Сикорский.
- А отчество - знаете?
Напрягая на лбу синие жилы, Сикорский молчал. Почувствовал, что пауза нехорошо затягивается, выпалил:
- Николаевич, кажется.
- Кажется? Кому кажется, командиру эскадрильи? Это же чёрте что: комэск, и не знает лётчиков, с которыми летает!
- Виноват, товарищ полковник: я оговорился. Александрович!
- Не угадали опять, - глухо проговорил Дотепный. - Иванович он. Отец у него - рабочий, воевал за свою рабочую власть, трижды кровь пролил. А вы…
- Виноват, товарищ полковник.
- Ясно, что виноват. Я с Русановым тоже беседовал. Рассказал он мне всё о своём разговоре с Дроздовым в курилке.
- Врёт он, всё врёт!
- Да погодите вы! - Дотепный поморщился. – Не врёт. Честно рассказал - опасно для себя. Значит, честно. Но я - не вижу у него противоречий с советской властью. Каша в голове - есть, верно. Но ведь это - уже наша с вами вина: плохо объясняли, воспитывали дурными примерами, как вот с вашей картошкой! А ещё чаще - уходили от острых разговоров и вопросов. Вы - не уходили?
Сикорский молчал.
- А я - уходил, - горько сознался Дотепный. - Многие из нас стараются уйти. И убивают этим в людях доверие к себе. Казню теперь себя, но, как говорится, что было, то было, и никуда от этого не денешься. А молодым – врать нельзя, они чувствительнее нас к неправде. Да и жизнь у них - только ещё начинается. Так вот, майор: Русанов - человек наш. А вы - хотели его ошельмовать, сделать "не нашим". А это - вред уже государству, не только…
Сикорский вздёрнул голову:
- Та-ак, товарищ полковник! Значит, беспартийному Русанову вы верите, а мне - выходит, нет?
- А почему я не должен ему верить? - вопросом на вопрос ответил полковник. - Ведь не беспартийный Русанов грузил в самолёт картошку, а партийный Сикорский! Беспартийный Русанов - не такой уж он и беспартийный! - сказал о ночном разговоре правду, а член партии Дроздов - испугался сказать, отрёкся. Вот какой получается баланс. И вообще, Сикорский, запомните: много у нас таких русановых в стране, в войну они Родину отстояли, а вы - хотите, чтобы им не доверяли! Как бы нам не пробросаться: с кем тогда строить будем и защищать?
- Ну, товарищ полковник, если уж у вас беспартийные стали честнее партийных, тогда всё ясно про ваш баланс!
- А вы не передёргивайте, Сикорский, не поможет, - спокойно отозвался Дотепный. - Дроздова - я не считаю нечестным. Боится человек! Мало ли что можно из такого разговора раздуть? Вы же вот и раздуваете. А у него - семья на руках: трое детей, жена, тёща. Различать надо. И я вас с ним - различаю тоже, не беспокойтесь. И невероятную подписку на заём помню, и как вы солдата ко мне приводили, и эту вот картошку не забуду вам, хотя вы и пытаетесь всё время перевести разговор на Русанова.
- Далась вам эта картошка! Мешок картошки - и уже целое дело.
- Мешок? Этого мешка хватило, чтобы на самолёте изменилась центровка во время набора высоты!
- Майор Петров пьянствовал всё лето, подрывал мой авторитет, ему - ни слова! - Глаза Сикорского побелели от ненависти. - Сплошные нарушения, геологов бомбил и… и - никакого партбюро!
- Откуда вы знаете, что ни слова?! - Дотепный поднялся. - И как вам не совестно кивать всё время на других! К тому же, майор Петров - подал рапорт на увольнение. А вы… Нет! Вы уж не перебивайте меня, слушайте! Не вам равняться с Петровым. И почему это вы, Сикорский, чуть что - на первый план выдвигаете своё звание члена партии? Заходит ли речь о том, что вы плохо работаете, плохо летаете, вы - прячетесь, как за щит: "я - член партии". Кто вам это позволил? Вы действительно - только член партии, но - ещё не коммунист! Коммунист - никогда не скажет такого! Партийный билет - не охранная грамота для подлостей! - Дотепный побагровел. - Вы хоть понимаете, что дискредитируете этим партию? Упрекаете Русанова в нечестности, а сами - везёте картошку на бомбардировщике! Что это вам - телега? Чуть людей не угробили! Летаете - слабо, руководите - грубо. И ещё спекулируете званием члена партии! Запомните, партии такие члены - не нужны! Вы и мысли не допускаете, что кроме вас – может быть прав кто-то ещё. А это уже, знаете, что?!. - Дотепный передохнул, оглядев притихших членов партийного бюро, спросил: - Товарищи, кто ещё желает высказаться?
Офицеры молчали. Ответил один Медведев:
- Всё правильно, товарищ полковник, о чём тут говорить.
Тогда Дотепный, раскурив потухшую трубку, произнёс официальным голосом:
- Я предлагаю, товарищи коммунисты, исключить майора Сикорского из рядов нашей партии и ходатайствовать перед вышестоящим командованием об увольнении его из армии. Не место здесь таким! - Дотепный повернулся к Сикорскому: - Пора, Сикорский, понять, что Конституция, определяющая равные права всем гражданам - не пустая бумажка. Перед законом - равны все. Ни у какого члена партии не должно быть ни преимуществ, ни каких-то дополнительных привилегий. Наоборот, у коммунистов - должны быть только дополнительные испытания. Коммунист должен быть всегда там, где тяжелее! А вы шли в партию, видимо, за привилегиями. Теперь вот узнаете, какой спрос бывает с коммунистов за их грехи!
- Виноват, товарищ полковник. Но дорога` всё же истина.
- Перестаньте, Сикорский, трогать эту "женщину"! Вы давно её предали и жили в обнимку с ложью. Кто вам дал право запугивать советских людей? Вы даже не знаете, что это за люди, кто их отцы, семьи. А это - народ. Если у народа "не те" взгляды, то каковы тогда, позвольте спросить, ваши взгляды на сам народ? Кто для кого существует? Вы для народа - или народ для вас? Вы сознательно всё перепутали и уже только поэтому не можете оставаться в нашей партии! Вы - допускаете, что во всём грешен народ, но - непогрешимы вы. У нас 100 миллионов взрослых беспартийных людей. Что же теперь, по-вашему, им всем - не верить? – Дотепный передохнул. - Есть такая пословица: недруг – всегда поддакивает, а друг - спорит. Потому что друг - желает добра.
Сикорский сморщился, ещё больше стал похож на бульдога и простонал:
- Товарищи, простите! Я готов понести любое наказание, но только - не такое. – Он разрыдался - громко, демонстративно. Однако Дотепный только брезгливо поморщился и, не обращая внимания на слёзы - крокодильи! - продолжил:
- Своим поведением, Сикорский, вы нанесли армии такой моральный урон, растлевая её - а могли и материальный, если погибли бы экипажи и самолёты - что партия вряд ли простит вас, когда окончательное решение будет принимать дивизионная партийная комиссия. Я убеждён в этом. Приступим, товарищи, к голосованию.
Партийное бюро полка постановило: майора Сикорского из партии исключить, ходатайствовать перед командованием о демобилизации из рядов Советской Армии. Не было ни одного против, ни одного воздержавшегося - даже Тур поднял руку после неотразимых аргументов полковника: решил в драку за Сикорского больше не ввязываться - своя репутация к страху ближе.
В очередной отпуск Сикорский так и не поехал – не захотел.
Продолжение:
