Послевоенный голод 1946-48 гг.
Волна репрессий совпала с разрастанием в стране послевоенного голода 1946-48 годов, что усугубило трагичность ситуации. Причем послевоенный голод намеренно замалчивался, о нем запрещено было говорить даже в Перестройку. Архивные данные стали доступны только в 1990-х. Первые исследования в этом вопросе были опубликованы в середине 1990-х В.Ф. Зимой и И.Е. Зеленином. По их данным основной причиной голода стал не только неурожай и разруха, но и намеренное лишение правительством снабжения большого числа людей. 27 сентября 1946 г. Совет Министров СССР и ЦК ВКП(б) приняли секретное постановление «Об экономии в расходовании хлеба», согласно которому с 1 октября 1946 г. был сокращен на 23 млн. человек контингент снабжаемых в сельской местности иждивенцев, рабочих и служащих совхозов, МТС, местной промышленности, лесоохраны. По подсчетам В.Ф. Зимы, осенью 1946 г. сняли с карточного снабжения 28 млн. рабочих и членов их семей, живших в сельской местности. Всего в конце 1946 г. включая колхозников, не было обеспечено хлебом более 100 млн. человек - почти половина жителей страны [835]. Пик голодовки пришелся на 1947 год, а в целом голод и его последствия были преодолены только в 1950 году. В этот же период было зафиксировано резкое снижение рождаемости. [847]
По подсчетам Зимы в период острой фазы голода с 1946 по 1948 года погибло около 2 млн. человек, в основном крестьян [835]. По данным историка В. П. Попова, прямые потери от голода 1947 г. составили 770,7 тыс. человек (такую цифру превышения количества смертей в 1947 г. в сравнении с предшествующим 1946 годом зафиксировали органы ЗАГС) [848]. В 1948 г. количество зарегистрированных смертей по СССР снизилось на 694,2 тыс. человек в сравнении с 1947 г. [848]. Вместе с голодом у населения развивались и обострялись различные хронические заболевания. Так, например, только в Башкирии по состоянию на 1 мая 1946 года насчитывалось остро нуждающихся 125354 человека, дистрофиков 11468, болеющих септической ангиной 12 645 человек. В сумме 149 467 человек, или 7,7% сельского населения республики. [849]. А сколько проявилось болезней из-за войны и ее последствий спустя годы, особенно у детей, которые росли и развивались в ненормальных условиях?! Как говорил писатель Борис Споров (тоже, кстати, ребенок войны): «Грыжа – это печать нашего послевоенного детства» [цитата по 850].
Споры среди историков о том, что же стало основной причиной голода – засуха, разруха или политика властей, не утихает до сих пор. Не следует считать, что власть специально морила голодом население. Скорее руководство в очередной раз недооценило последствий своей аграрной политики, что говорит о плохом анализе ситуации и презрительном отношении к крестьянам, которые все никак не хотели честно трудиться в колхозах за корку хлеба. Как и в 1930-х власть в спешке начала латать дыры. Власть даже не отказалась от иностранной помощи в лице Комитета помощи ООН и Управления по делам спасения. Уже в январе 1947 года только одной Украине поставили продовольствия на 100 млн. долларов (288 тыс. т). Несмотря на масштабность голода (голодал фактически каждый второй гражданин Советского союза – 100 млн. человек), летальных исходов было гораздо меньше чем в начале 1930-х гг. Это значит, что голод все же не был таким катастрофичным. [841]
Несмотря на свою бесчеловечность, мобилизационная экономика имела и свои плюсы, которые особенно хорошо проявлялись в критические для страны годы. После войны главные траты пошли на восстановление промышленности, что было важнее всего в рамках принятой концепции ускоренной индустриализации. На сельское хозяйство планировалось потратить ничтожно мало, всего 7% от общего объема инвестиций [851]. За четвертую пятилетку 1946-1950-х гг. промышленность поставила сельскому хозяйству 248 тыс. тракторов, 93 тыс. зерновых комбайнов, 281 тыс. грузовых автомобилей. Уже к 1950 г. тракторов и комбайнов стало на 40-50% больше, чем до войны. [852]. К началу 1950-х гг. в СССР был восстановлен довоенный уровень производства, чем не могла похвастаться никакая другая страна Европы, пострадавшая от войны гораздо меньше.
С другой стороны, у руководства была возможность преодолеть голод с гораздо меньшими потерями. Удивляет тот факт, что за 1946—1950 гг. государственный резерв хлеба в стране вырос с 10 до 21 млн. т. А после засухи 1946 года, в последующие годы выросли и урожаи, однако сократилась доля зерна, идущего на оплату труда колхозников. При этом за этот же пятилетний период из страны на экспорт ушло около 10 млн. т зерна, которыми можно было накормить голодающих крестьян. [853]. Однако, как заметил историк В. Данилов, «закрепление успехов на международной арене лидерам партии казалось более предпочтительной задачей, нежели сохранение приемлемого уровня жизни своего народа» [цитата по 854]. В итоге хлеб ушел «дружественным народам» из разросшегося соцлагеря. План сдачи хлеба в засушливых районах был снижен, но разницу решили возместить за счет остальных районов, где план был соответствующе повышен. По постановлению Совета Министров СССР от 4 октября 1946 г. правительство дополнительно рассчитывало получить еще 36 180 тыс. пудов хлеба из 37 областей СССР. Больше всех должны были сдать Казахстан — 9 млн. пудов, Алтайский край — 8 млн. пудов и Новосибирская область — 2,5 млн. пудов. [853]
При этом местным руководством поощрялась сдача сверх плана. Таким образом, для Казахской ССР план хлебопоставок был увеличен и составил 11,8 млн. пудов, Чкаловской области — 2 млн. пудов, Челябинской — 1 млн. 383 тыс. пудов. Это привело к тому, что колхозы не смогли заплатить своим работникам приличное жалованье. Так, в Челябинской области 41,8% колхозников не выдали хлеб на трудодни или выдали его до 300 г. В среднем по стране в 1946 г. было распределено на один трудодень 0,52 кг (а фактически выдано меньше), в Молотовской - 0,7 кг, БАССР - 0,618 кг, Удмуртии - 0,460 кг, Челябинской - 0,4 кг, Чкаловской - 0,300 кг, Курганской - 0,154 кг. [849]
Страшное то было время: голод и разруха на фоне беспрецедентных потерь мужского населения. Неслучайно, когда в стране наступила Оттепель, писатели-деревенщики в начале подняли тему войны и ее последствий для русского села. Первым об этом сказал писатель Федор Абрамов в своем произведении «Братья и сестры». Однако цензурные и идеологические ограничения еще не позволяли авторам в середине 1950-60-х гг. быть до конца честными и откровенными с читателями. До 1953 года о страшных потерях говорить вовсе было запрещено, в официальных СМИ присутствовали скорее радостные ноты и победные реляции, мол «надо будет - повторим». Правда, а с ней и объективное осознание трагедии открывалась постепенно. Все чаще звучал посыл: «лишь бы не было войны». Только после распада СССР писатели решились высказать всю неприглядную правду о послевоенной действительности до конца. Особый интерес здесь представляют воспоминания о своем детстве, проведенном в деревне, писателя Бориса Спорова. В своей автобиографической повести «После войны (год в деревне)» он описал все основные проблемы и сложности послевоенной деревенской жизни, в том числе голод, настроение крестьян и непрекращающееся противостояние местных органов власти с Православной церковью, несмотря на легализацию в СССР последней в 1943 году. В заключении к главе процитирую из этой книги наиболее проникновенные строки, касающиеся возвращения фронтовика на родину, красноречиво показывающие как остро переживала русская деревня войну [цитаты по 850]:
«Чем дальше мы бежали, тем чаще бабы стояли у домов… И вдруг как из под земли! – Вот они, Петровы! И мне почудилось, что древний богатырь Добрыня идет навстречу! Все вокруг были ему по грудь! Широкий, с серыми от проседи усами, он держал на одной руке и на другой младших сыновей и целовал в головы то одного, то другого (…) Следом табуном тянулись солдатки-вдовы, а вокруг скакали ребятишки, заглядывая богатырю в лицо.
Все как будто не могли опомниться и понять, что произошло: всхлипывали, вскрикивали, и только Аннушка каждые несколько шагов, как будто безумея, хваталась за голову, отчаянно вскрикивала: «Ваня мой!» - и валилась Ивану в ноги, обхватывала руками и целовала его пыльные сапоги. И такое повторялось до тех пор, пока другие бабы не догадались взять Аннушку под руки, но и тогда она сотрясалась и вскрикивала: «Ваня мой!»
И от домов с недоумением и возгласами сходились и сходились бабы. И вдруг всех поразил сильный мужской голос:
- Ты ли, Иван! Петров! Восьмой – на все Смольки до Лисьего оврага – выкрикивал мужик с деревянной ногой. Он спешил и неловко вскидывал на сторону тяжелую деревяшку. И опустил Иван детей на землю и хрипло обронил:
- Миша! – и они обнялись и оба плакали, содрогались плечи, и бабы вокруг плакали навзрыд…
Как воскресший, шел по родной деревне, и с обоих порядков от изб спешили к нему, чтобы удостовериться, прикоснуться – и убедиться: Иван Петров – живой.
И подходили бабы и шли следом: иная с блюдом малосольных огурцов, иная с тарелкой холодца, иная с кулебякой, иная с десятком яиц, а иная с посудиной самогона – вот так Иван, да к бабьему лету!
- Господи, а может, и наш придет…
- А наш-то и вовсе – без вести пропал…»
Заключение.
Наконец, мое повествование подошло к середине 20 века, и хочется подытожить описанные годы. Период с 1914 по 1948 года для русской деревни оказался невероятно тяжелым и трагичным. Миллионы крестьян погибли или переселились в города, тысячи деревень исчезли. Весьма относительными кажутся на этом фоне утверждения, что мол до Перестройки деревня жила хорошо, а как колхозы развалились, так и село погибло. С этим сложно поспорить, ведь по факту так и произошло. Но нельзя не учитывать все те факторы, которые привели к этой смерти и тут нельзя винить во всех бедах только Горбачева и Ельцина. Процесс гибели деревни растянулся на десятилетия и развал колхозов в 1990-х лишь эпизод в длинной «истории болезни». Количество деревень начало уменьшаться за долго до развала СССР. С тем же успехом житель 1950-х мог точно также сказать, что деревня умирает, потому что факты говорили сами за себя. Где стояли русские села до революции, спустя 30 лет разросся бурьян и не осталось и следа от крестьянских построек. Как много произошло за эти 30 лет, как сильно изменилась русская деревня. Не было слышно ни колокольного звона, ни молодого многоголосного пения. В воздухе повисло скорбное уныние. Многие села так и не восстановились, что-то надломилось в народе.
Более того, возвращающиеся с фронта солдаты не спешили обратно в деревню. Значительная часть из них осела в городах, никому не хотелось горбатиться в колхозах. В этом отношении Великая Отечественная война сильно отличалась от Первой Мировой и Гражданской войны, когда значительное число жителей мигрировало в сельскую местность. С 1930-х гг. городская жизнь стала привлекательной и более надежной. Именно в город стекались все ресурсы, здесь кипела жизнь. За годы индустриализации и послевоенного восстановления народ хорошо усвоил, что власть не оставит в покое деревню, поэтому все надежды на улучшение своего положения люди, в том числе и крестьяне, стали связывать с переселением в город. Всеми силами старались вырваться из села. С 1946 по 1953 год деревню покинуло около 10 млн. человек [835]. Одним из легальных способов вырваться из деревни стал брак с горожанином. Естественно, что шансов у деревенских мужчин-фронтовиков было гораздо больше, чем у их землячек: в городе, как и во всей стране ощущалась нехватка мужского населения. Борис Споров вспоминал разговор крестьянских девушек по этому поводу: «Наши-то залетки на фронтах полегли, а кои остались – из армии не возвернутся. Вот и твой братушка усватает городскую. И ждать нечего» [цитата по 850].
Именно этот фактор привлекательности и престижа города окончательно уничтожил здоровый дух русской деревни. К середине 20 века уже сами крестьяне смотрели на собственную малую родину другими глазами, как на безнадежное и гиблое место.
Несомненно, что власть приняла самое активное участие в гибели русской деревни. Но не забудем, что представители местных органов власти сами были частью народа, выходцами из крестьян. Процесс превращения большевиков в действительно народную власть, когда большинство в партии стали занимать выходца из низов, активно развернулся сразу после Октябрьской революции. Поэтому допущенные ошибки и перегибы в равной мере лежат на совести всех властных структур.
Не будем также забывать об особенностях исторического развития, подробно описанных в главе 1.6. Не всегда понятно где находится источник тех или иных глобальных изменений в обществе: наверху или внизу. Где власть инициирует реформы и заставляет приводить их в жизнь, а где власть лишь подчиняется народной воле, подхватывает и пытается контролировать народную инициативу. Это не в коей мере не снимает ответственности с конкретных руководителей, но заставляет более внимательно отнестись к сложной эпохи первой половины 20 века.
Был ли шанс исправить ситуацию в стране в то время? Так получилось, что во главе государства встали малограмотные люди, ограниченные лишь одной идеологической моделью, сугубо теоретической и экспериментальной, которые вынуждены были за короткий срок решить множество сложных глобальных проблем. Ко всему прочему моральное состояние как власти, так и всего общества постоянно ухудшалось. Ценность человеческой жизни стремилась к нулю. Безнравственное поведение и деградация личности уже не могла сдерживаться гонимой Церковью. История хладнокровно доказывает, что в сложившихся обстоятельствах судьба крестьян была фактически предрешена.
Отдельное слово хочется сказать о женщинах. Во всех политических и военных катаклизмах первой половины 20 века наибольшее участие принимали мужчины. В первую очередь, именно они гибли и уходили из села. Тогда всё существование деревни легло на плечи русских женщин. Пока мужчины занимались войной и революцией, женщины тихо и смиренно «тянули лямку» жизни: вели хозяйство, трудились не покладая рук, растили и воспитывали детей. Именно русские крестьянки стали главными хранительницами русской традиционной культуры на селе, именно они бесстрашно защищали и поддерживали раскулаченных соседей и священников. Наконец, именно они восстанавливали деревню после страшной войны 1941-45 годов. Если этнограф Жбанков в 19 веке называл «Бабьей стороной» лишь один край России, где из-за отходничества деревня была перенаселена женщинами и подростками, то к середине 20 века все русские деревни осиротели и стали «бабьими».
Писатель Федор Абрамов мечтал поставить памятник русской женщине-крестьянке, на плечах которой, страна смогла выстоять. Есть ли такой памятник в России? Я бы поставил его в каждой выжившей деревне или хотя бы заменил ими существующие памятники Ленину в районных центрах нашей необъятной родины.
И все-таки ВОВ вынудила оторваться от домашнего очага и женщин. Нехватка мужчин компенсировалась оставшимися женщинами во всех сферах деятельности: в колхозах, в администрации, в агитколлективах. Включение женщин «в общественное производство в условиях сохранения половозрастного дисбаланса на селе делало женщину незаменимым субъектом социальной коммуникации» [цитата по 855]. При чем чаще чем мужчины, женщины демонстрировали высокие хозяйственные показатели в колхозном производстве и в агитационной и пропагандисткой деятельности, чего нельзя было представить до войны.
Это негативно повлияло на сохранение традиционной культуры в деревне. Хранить крестьянские традиции было больше некому. Именно послевоенное поколение молодых и активных крестьян не восприняло и не передало дальше существующие культурные ценности традиционного общества, что привело к окончательному слому традиционной сельской культуры. При этом дальнейшее развитие социальной инфраструктуры в сельской местности (строительство школ и детских садов) освобождало женщин от домашних обязанностей, от воспитания детей и способствовало еще более активному включению в общественное производство. Таким образом, война привела к формированию новой гендерной тенденции в развитии экономики страны и феминизации женщин, что в дальнейшем отразилось и на демографии.
Много ли приобрел народ к середине 20 века, борясь за «свои права и свободу»? Много ли ему дала «народная» власть? Разве стоило приносить такие жертвы, чтобы сменить одну политическую систему на другую? И вообще, зависит ли научно-технический прогресс от политической системы? Вопросы риторические... Жаль только простых людей, погибших за чьи-то политические интересы… Была на Руси такая загадка-пословица «У меня молодца четыре отца, пятый батюшка». 4 отца – это родитель, Бог-отец, крестный отец и духовный отец (священник), а батюшка – это царь. С чем же остался русский человек к концу 1940-х? Царя-батюшку расстреляли в 1918 году, духовного отца – в 1930-х, с ним исчезли и крестные, т.к. крестить было некому и негде, а родной отец сгинул на войне. Бога-отца, понятно, расстрелять большевики не могли, но людей разуверили в Его существовании. И, действительно, видно Бог оставил Русь, раз сами люди отказались от него, уничтожили его служителей и осквернили церкви и монастыри. Отвергши Христа, русский человек озверел, стал безумствовать и истязать собственный образ, проливать кровь и бороться с собственным прошлым, со своими корнями, культурой и традицией. Осиротел, в конец осиротел несчастный русский народ, сам себя обокрал, сам все раздал и от всего отказался…
Но не ненависть должна вызывать осознание нашей национальной беды, а сожаление и скорбь… Господи, помяни во царствии Твоем всех усопших моих земляков, всех сродников и православных христиан. Спаси и сохрани творение рук Твоих. Не оставь нашу многострадальную Русь. Верю и надеюсь на многотерпеливую, многомилостивую и всепрощающую любовь Божью. Верю, что Русь была, есть и будет святой.
Конец главы 3.6.
С предыдущей частью главы можно ознакомиться здесь:
С предыдущими разделами книги можно ознакомиться в подборке.
