Когда Валентина овдовела во второй раз, сразу после похорон, придя с кладбища и сидя за длинным, наспех составленным мужиками с бывшей Колькиной работы, накрытым новыми разномастными клеёнками столом, глядя на поминающих: родню, соседей и близких семейства, дала себе слово прежних своих ошибок больше не повторять.
Было у неё два брака.
Первый в юности – против воли родителей, по «большой» любви. Мужик ей попался молодой, красивый, весёлый, «первый парень на деревне» – душа всей дворовой компании, лихой и рисковый. И потом, когда она в одиночку билась, ставя на ноги сына, муж уехал за лёгким рублём фарцевать в столицу. Дела у него, по причине азартного, заводного характера, непривязчивости к деньгам и умения ладить со всяким без разбору сразу пошли в гору. Изредка он возвращался в семью, устраивал фейерверк радости не только для Валентины, но и для всего двора. Да что там – для всей улицы, для всей округи!
Но праздник, привнесённый им в однообразную, скучную жизнь родного рабочего посёлка, как бы ни начинался, к какому бы прекрасному случаю ни был приурочен, всегда заканчивался одинаково. Внезапно и безо всякого повода воспылавший ревностью к своей молоденькой, хорошенькой хохотушке жене, наливаясь до краёв мутною пьяной злобой, муж, схватив что-нибудь под руку – будь то некстати выскочившая из поленницы тычина, соседский топор, опрометчиво брошенный кем-то накануне, кухонный нож… или чего полегче – молча и страшно гонялся за обезумевшей от ужаса Валентиной.
А она, пронзительно крича, вызывая на помощь и в свидетели весь белый свет, полураздетая металась по двору, притягивая возбуждённые взгляды соседских мужиков и недовольные их жён, пока кто-нибудь, наскучив этой игрой, не вызывал милицию. Мужа Валентины ловили, вязали и сажали на пятнадцать суток, а она бегала каждый день в отделение с передачами и слёзными прошениями «товарищу майору» отпустить нёпутевого, поскольку он-же у неё добрый, хороший, только вот пить не умеет.
Наконец, муж Валентины с первой утренней электричкой стыдливо-бесславно отбывал в столицу, чтобы через месяц-другой при деньгах, с бравадою – уже за новой славою вернуться обратно.
Так бы и маялась она весь свой бабий век, но случилось вдруг иное несчастье. Муж её, видно, оказался в делах своих столь спор и удачлив, что приобрёл не только бесчисленных товарищей и приспешников, но и недругов, разозлённых конкурентов. Нашли его одним недобрым солнечным утром на пригородной станции, тихо сидящим на скамеечке с «пером» в боку – прямо как в любимом Валентинином кино «Место встречи…».
Оплакала беду Валентина, заказала себе у подруги чёрное платье из дорогущего шёлка и ходила в нём гордо кралею: красивая, грустная, фигуристая… На сочувствующие «охи и ахи» знакомых лишь молча вздымала со вздохом и медленно опускала большую полную грудь. И всё холостяцкое сообщество маленького посёлка, да и не только, притягивала к себе «обновлённая» Валентина, одиноко страдающая молодая вдовушка, как магнит.
И тогда, уже имея из чего выбирать, она (как потом сама себя часто корила) опять совершила ошибку. Учтя свой первый опыт, Валентина искала мужа попокладистее, потише, чтоб молодой, сильный был, «семижильный», рукастый, до работы злой, а до неё (Валентины) мягкий, нежадный, ласковый. И нашла... Но, как говорят в народе: «замуж выйти не напасть, а вот выйдя не пропасть». Сначала всё было ладно да гладко. Колька её был моложе – только из армии вернулся. На Валентину, истосковавшись по женской ласке, смотрел сладко, как кот на сметану. Да оно и понятно – молодуха-то в самом соку. К слову, в «этом» Валентина себе цену всегда знала.
Не откладывая в долгий ящик и выскочив замуж, она тут же забеременела: очень хотела дочку, и чтоб на неё похожая, и чтоб на свете не одной быть.
Колька такой своей новой жизни тоже рад – старался, жилы на работе рвал – но дом у них был полная чаша.
Вот только пасынка как-то сразу невзлюбил… Может, напоминал тот ему своего отца и был для отчима, как гвоздь в сапоге, – лишний повод к сравнению и ко всяким деревенским пересудам за его, Колькиной, спиной. А может, жалко было деньги с таким трудом достававшиеся на чужое семя тратить.
Как бы там ни было, но сына Валентина, повздыхав и даже всплакнув разочек, отправила жить к своим родителям. И то правда: дело ли в маленькой квартирке молодым, горячим с подрастающим парнем уживаться. Да и, бывало, раздражалась мать тайком на сына – на Колькином-то фоне Валентина ещё ничего, молодухой себя чувствовала, а как сын-подросток с ними рядом шёл – сразу, будто и старуха… Ладно, успокоила себя Валентина: ему там с бабушкой и дедушкой и с пенсией за отца житьё не хуже будет.
Родня Колькина сперва Валентину не приняла, но с рождением дочери смирилась, начала потихоньку привечать, да и Валентина (будь не промах) свекровь свою всё нахваливала – и в глаза, и за глаза, каждый день по всякому поводу за советом к ней спешила, всегда была готова по первому зову прибежать услужить. Так что зажиточная и скупая Колькина мать для Валентины сделала исключение – к чёрной зависти других невесток младшая стала щеголять то в серьгах жемчужных, золотых, то с цепочкой новой на располневшей белой шее, то в шапке свекровиной норковой. Втайне, правда, подругам «старуху» кляла, сетовала, что та её детей на «своих» и «чужих» делит (Валентина с рождением дочери стала парня опять в дом привечать – «в няньки», самой-то тяжело было с младенцем крутиться). Придет к свёкрам в гости сын с маленькой сестрёнкой – те малой шоколадку, конфетку, денежку, угощение какое, а ему – ничего, будто его и нет рядом, так… пустое место. Валентина эту обиду подмечала, помнила, но виду не подавала – всё со смехом, да с весёлостью, да с обходительностью. Так-то жизнь её с детства научила с людьми обходиться: «хоть на сердце гроза – улыбайся в глаза».
Потому, когда свекровь заболела и, ещё нестарая, цветущая, жизнь в лёгкости и достатке прожившая, на глазах от хвори сгорала, Валентина, понимая, к чему дело идёт, от больной не отходила до последнего, ухаживала, как родная дочь. Подругам, правда, жаловалась, что «противно ходить, с ложки кормить да зад ей мыть – даже аппетита нет уже какую неделю», но честно до конца выдержала. И не зря. После смерти свекрови шкатулка со всем золотым бабьим скарбом (за жизнь нажитым) в руках Валентины осталась, а потом Валентина стала, хохоча, как прежде в юности, по поводу и без сияющей улыбки белозубо во все стороны светить – на свекровкины деньги коронки себе новые справила.
А Колька, младшенький, любимец материн, после смерти матери пить начал… Сперва редко – короткими запоями, потом всё чаще и чаще, вещи из дома выносить.
— А чего тебе? Сам заработал, сам и прогулял! А ты молчи — тяжелее… за всю жизнь ничего в руках и не держала! — дерзил с пьяных глаз Валентине. После раскаивался, с новым азартом за работу брался – добро наживал. А потом… опять пропивал.
— Что ж мне за судьба-то такая? — плакалась Валентина. А потом вдруг бросила бороться за Кольку, перестала и деньги прятать, и с работы встречать. Напротив, как захочет мужик выпить – на тебе, пожалуйста, выставит на стол четверть самогону. Пей, хоть залейся! Ещё и сама рядом присядет, рюмочку-другую пригубит и знай себе хохочет-заливается. Вот после последней такой посиделки Колька как ушёл пьяным спать, так и не проснулся. Сердце не выдержало…
И теперь Валентина, помня, что и её бабий век не вечен, решила оставшуюся жизнь всласть прожить. Перво-наперво собрала совет бывалых своих верных подруг: нужно нового жениха сыскать. Вдовца или бобыля – не важно. Знала, ума ей достанет справиться. Главное – чтобы при жилье и деньгах.
Квартирку свою собралась Валентина дочери оставить – пусть замуж выходит и живёт спокойно. Сын её сразу после школы в институт в город сбежал, там ещё студентом женился – на городской, «учёной». Валентина невестку сильно недолюбливала: маленькая, худенькая, бледненькая, одни лишь глазища насквозь глядят. Ни рожи, ни кожи – про таких в народе говорят. Но в глаза нахваливала: и за ум, и за хозяйственность. А за спиной, рассказывая подругам о характере Антонины, всегда заключала, будто бы даже с уважением и восхищением:
— Стервь! Стервь и есть. Но хитра-а-ая! Позвала её, значит, на огороде поработать – я ж у своей свекрови тоже пахала… Так она мне сорняки оставила, а морковь (всю до единой) выполола… Мол, говорит, не поняла, мама, как Вам надо… Это, видать, чтоб я в другой раз не позвала. Стервь и есть!
Вдовец нашёлся сразу (прямо как в песне). Капитан дальнего плаванья на пенсии затосковал по своей малой родине и в отеческий дом пришвартовался. Валентине устроили «случайную встречу» – пригласили обоих на юбилей к её подруге, рядом за один столик усадили. Уж Валентина старалась – била амурными стрелами без промаха: хохотала, удивлялась, восхищалась, нахваливала – так что любимая жемчужная горошинка на тонкой цепочке плясала и перекатывалась без остановки в надушенной ложбинке между полными грудями. А капитан, подвыпив и теряя под лучами Валентининого обаяния голову, отдавал приказы официанту, строил по-военному публику, коршуном выглядывая по сторонам, вёл свою сударыню в «белом танце». Что тут такого – как сказал поэт: «Любви все возрасты покорны». Тем более, что Валентин был моложе своей Валентины на восемь лет.
С той встречи Валентин и Валентина начали тонкую амурную игру. Валентин приходил к беспомощной вдове то кран починить, то замок новый… До того дошло, что на кладбище второму супругу Валентины сам оградку сварил, установил и покрасил. А Валентина по всему посёлку ему славу добрую разносила. Когда Валентин с пышным букетом и подарками пришёл в дом Валентины, сразу получил на своё предложение согласие, но с одним условием – не позорить избранницу простым сожительством, а только через ЗАГС. В дом Валентина вошла хозяйкою. Правда, оказалось небольшое недоразумение – у супруга её сын был, взрослый парень, женатый, с молодой невесткой и внучком-грудничком в приданое достался. Но Валентина покуковала новому мужу на ушко недолго-ласково – мол, нечего на шею дармоедов присаживать: женился – иди сам гнездо вей, а не на случайных работах да на отцовой пенсии окормляйся. Вот её сын сам уехал после школы, на ноги встал… Через месяц-таки выселили Валентин и Валентина молодёжь по суду – «на частную». Ничего, пусть как-нибудь сами – раньше вон люди тяжелее жили, а то привыкши на всё готовое. И зажила Валентина всласть: дом старенький отремонтировали, перестроили (как игрушечка стал) любо-дорого. На курорт съездили. Машину купили. Валентин под восхищёнными взглядами своей новой жены с каждым годом молодел на глазах. Не жизнь, а сплошной «Валентинов день» – соседи про них говорили. Дочь замуж вышла удачно, за небедного, работящего, стали семьями оба поколения дружить. Валентин в новой родне души не чаял, а когда дочка Валентины Людмила внука и внучку ему родила, совсем от счастья растаял. Сядут, бывало, в беседке у дома чай пить: самовар поставят жаровой, настоящий. Молодежь мясо готовит, Валентина за столом хозяйкою восседает, покрикивает, малыши-погодки вокруг Валентины щебечут, заливаются. Повернётся Людмила, поглядит большими медовыми глазами и также медово-протяжно, сладко, ласково:
— Дедаа, деддаа! Подай то, подай это. Смотри, дее-да, чтобы не упали. — Тут уж Валентин в ответ весь радостью засветится!
Только вот с родным сыном Валентина, «с непутёвым», беда случилась. Выпил как-то перед Новым годом на работе да по морозу домой пошёл, а пока шёл, дорогу перепутал. Привык, видно, с детства к дому, в котором его бабушка и дедушка вырастили, из которого теперь отец с новой женою выселили… Перепутал, пришёл под ворота бывшего своего дома, стучал, звонил – никто не открыл, не услышали. Свои «молодые» у Валентинов были, готовились праздник встречать, смехом да весельем полон дом был. А тот «непутёвый» упал под забор и замёрз. Жалела тогда Валентина своего мужа сильно – шутка ли отцу своими руками сына в гроб положить? Но тут всякому своя судьба. Живи, пока живётся.
Весной у Валентины юбилей – готовились загодя, всю родню позвали: пусть поглядят, как живет-здравствует юбилярша, порадуются, позавидуют. И сына с невесткой Валентина позвала — это обязательно, чтобы люди видели, какой ей от детей почёт и уважение! Валентина даже переживала:
— А ну как Антонина не приедет. Стервь ведь. — Не хочу невестку звать на юбилей, всё испортит – заявляла свекровь.
— Ничего, — утешал Валентин. — Мужик прикажет — куда денется!»
И правда – приехала невестка, никуда не делась. Машины у ворот поставили и по улице у всех на виду неспешно, красиво всей роднёй Валентининой в кафе шли. Пускай смотрят, завидуют: как жить, как праздновать уметь!
По дороге, проходя мимо заводского барака, заметил Валентин стайку ребятишек — сидели во дворе, в ножички играли — совсем как он когда-то в своём далёком дворовом детстве. Как вдруг пацанёнок лет шести, оторвавшись от игры, глянул на Валентина внимательно доверчивым ясным взглядом и протянул удивлённо:
— Де-е-еда? — Валентин не расслышал его, прислушиваясь к своей Валентине. Лишь Антонина заметила, угадала взгляд ребёнка, погрустнела, потемнела лицом.
В кафе было шумно, весело. Поднимали здравицы, выносили подарки, танцевали. Валентина, улыбаясь всем, приглядывала за невесткой:
— Ох, стервь, как бы праздника не испортила… Где это её носит?
Тоня, выскочив из душного зала, огляделась – она ещё сама не знала, что будет делать. Решение пришло сходу. Забежав в единственный поселковый универмаг – сразу к детскому отделу:
— Самый дорогой, лучший, пожалуйста! Цвет для мальчика! Да-да и звонок, фонарик, шлем, насос тоже! — Потом бежала, звеня, по улице, остановилась у двора.
— Мальчик, послушай! Это тебе! Это тебе от деды! Твой дедушка просил передать!
Ребятишки окружили, присвистывая и с восхищением разглядывая подарок. А паренёк, принимая из рук Антонины своего коня, только и мог выдохнуть:
— Передайте деде СПАСИБО!
Счастливая, Антонина вернулась в кафе…
