Самым неприятным, и в тоже время наиболее полным событий периодом в моей жизни, пожалуй являлось отрочество, в котором по правде говоря и черт ноги все себе изломал бы, приди ему вдруг в голову мысль разобраться в том, что со мной происходило. Перебирая в голове все детали, я с уверенностью могу сказать, что фактом вызывающим более всего отвращения являлось то, что тогда во мне произошли значительные изменения, которых прежде всего не могла ожидать моя мать, женщина воистину святая, перед которой мне до сих пор стыдно за те события.
Как и все в нашей семье, Катерина Викторовна, моя мать, являлась тем типом непроницаемого и противоречивого человека, о котором практически невозможно составить определенного мнения. С первого взгляда моя мать была существом слабым и переносящим все выпавшие на её голову горести с безропотностью малодушия, но узнайте вы её ближе, и ваше мнение кардинальным образом менялось.
Мои отношения с матерью с самого начала не заладились. Мне, воспитанному бабушкой, женщиной весьма неряшливой, казалось диким следовать строгим требованиям моей матери, бывшей самым обыкновенным педантом. Если раньше я считал естественным всячески разбрасывать вещи, то теперь требовалось их аккуратно складывать на спинке стула, или же прятать в шкафу. И подобного подхода требовало все, что я делал. Поев, я непременно должен был протереть стол, чтобы избавиться от крошек на него упавших. Но даже не это вызывало у меня отторжение, ибо человек устроен таким образом, что любая неприятность со временем перестает его беспокоить, становясь лишь делом привычки. Мой детский рассудок приходил в возмущение от реакции Катерины Викторовны, на все мои потуги следовать заведенным правилам. За крошку на столе, которую я совершенно случайно не смёл тряпкой, она в типичной для нашей семьи грубой манере, ругала меня так, что душа моя уходила в пятки. Очевидно, главной её проблемой было убежденность в том, что я, её ребенок, без всяких предварительных трудов стану таким, каким она хотела. Я же стараясь угодить Катерине Викторовне, не мог не отмечать того, что моё преображение из неряхи в педанта, в общем-то весьма успешное, сопровождалось с её стороны лишь критикой, приводившей меня в отчаянье. То, что мы шли к одному и тому же, но разными путями, нисколько нас не сближало, а лишь наоборот с каждой ссорой отдаляло, и будь я тогда более прозорливым, то смог бы увидеть как мы стоим на самом краю двух разных обрывов, с которых смотрим на одну и ту же бездну. Катерина же Викторовна не видя во мне того самого сына, который был бы прилежным учеником и опрятным мальчиком, а я и в правду был немного не собран и от постоянного чтения книг учился с каждым годом все хуже, была склонна обвинять в том обстоятельства и все, что угодно на свете кроме самой себя. Воспитала же из тебя бабушка росомаху (таким словом она почему-то подводила итог моей нескладности и неряшливости) - восклицала моя мать всякий раз как видела, что из брюк моих торчит край рубахи. Эти возгласы нисколько не располагали меня к матери, а скорее вызывали отторжение, ведь я слышал в них брань в адрес горячо мною любимой бабушки. Ты весь в папашу! - грозно выкрикивала она и глядя на мою фигурку, всю будто бы состоящую из недоумения и смущения, прикусывала губу и растерянно убегала в свою комнату, из которой возвращалась лишь спустя время, с воспаленными и покрасневшими глазами.
Тогда я не мог понять того, что происходило с матерью, ведь такие слова как любовь, страсть и преданность были известны мне лишь понаслышке, или представлялись сетью букв из совсем недавно прочитанного романа, где вскользь упоминалось о чем-то подобном. А дело было в том, что Катерина Викторовна до потери памяти любила моего отца, покинувшего этот мир когда мне не было и четырех лет. Александр Павлович, погиб совсем еще молодым при весьма загадочных обстоятельствах, и моя мать, когда я впервые увидел её после нескольких лет, носила по нему траур. Очевидно, это было чем-то чрезвычайным, потому как бабушка моя частенько говаривала - Вот Катька дура! Давно бы уж замуж выскочила. Вон как Людка, или Галька, а она все ходит и не бог весть что из себя строит. Отплевываясь она устремлялась взглядом неизвестно куда, и будто бы видя там мою мать, с каждой минутой все мрачнела, словно надеясь тем самым ускорить замужество своей дочери. Я не знал ни кто такая Людка, ни уж тем более Галька, но не видел в их поступке ничего героического, прежде всего оттого, что не мог осудить поведение Катерины Викторовны как глупое.
В тот год, когда умер мой отец, нас покинул так же и Виктор Леонидович, мой дедушка, и семья лишилась хоть какого - то содержания. Бабушка моя тяжело заболела и была вынуждена уехать в деревню вместе со мной, болезненным и слабым мальчиком, а две сестры, моя мама и тетя остались в городе и нисколько не щадя себя вступили с жизнью в самое настоящее противоборство. Но борьба эта, насколько я могу судить об этом сейчас, была несколько глупой. И для того, чтобы прийти к тому моменту, где вся её несуразность проявляется с особенной четкостью, я должен капнуть чуть глубже и отправится в то время, когда меня еще и в помине не было. Ведь как известно, история человека - река, берущая начало своё где-то в горах и впадающая в огромный океан, так же расходящийся множеством рек.
Катерина Викторовна родилась в семье более чем обеспеченной, что в последующем значительно повлияло на формирование её характера. Я помню все истории Розалины Андреевны о моей матери, в которых достаток и даже переизбыток благ был отчетливо виден, что вызывало у меня недоумение, потому как мы с бабушкой жили в крайней нужде. В каждом таком рассказе моя мать со своей сестрой собирали со всей округи диких собак и кошек, заводили их в дом и там кормили дорогими колбасами и прочими деликатесами, столь непривычными для беспризорных животных.
В последующем же, когда перед моей матерью встал вопрос куда же пойти учится и какое ремесло освоить, она наперекор своему отцу выбрала какое-то захудалое учебное заведение, в котором Катерина Викторовна из школьницы преобразилась в библиотекаря. Стоит отметить, что Виктор Леонидович, настаивал на том, чтобы моя мать поступила в престижный университет, для освоения там профессии более значительной, но она решив, что всего добьется сама, отклонила это предложение, сделав тем самым первый вклад в копилку своих несчастий.
Розалина Андреевна всегда обвиняла Катерину Викторовну в глупости за такое решение, и я, ничего не смыслящий во взрослой жизни, соглашался с ней и в последующем придерживался того мнения, что мама моя дала маху. Но в момент, предшествующий моим метаморфозам, о которых будет сообщено чуть позже, я обзавелся определенного рода привычкой, которая более нужна полицейским ищейкам, нежели ребенку. Оставаясь дома один, что бывало весьма часто, я без зазрения совести рылся по шкафам и тумбочкам в поисках вещей, которые в моем представлении должны были компрометировать мою маму и тетю, жившую с нами. В своих поисках я забирался в такие закоулки интимной жизни моих родных, о которых другой ребенок и помыслить бы не смог. Конечно, желаемого я так и не нашел, но вместо этого наткнулся на некоторые неподходящие для моего возраста, и оттого столь соблазнительные книги, одной из которых была биография де Сада. Помню с каким невероятным трепетом я вчитывался в некоторые из строчек, бывших откровенными до ужаса и отвратительными до тошноты. Так же в моих руках оказались дневники Катерины Викторовны и её сестры Агнессы, которые они вели, будучи совсем юными.
Тщательно изучив все эти записи, прочитав стихи, старательно выведенные на некоторых страницах изысканным почерком, и просмотрев смешные, неумелые рисунки, бывшие по видимому делом рук моей тети, ведь в нашей семье её прочили в художницы, я пришел к выводу, что Катерина Викторовна по сути своей являлась, а может быть и осталась, натурой утонченной. С тех самых пор я расценивал тот отказ своей матери как некоторый протест, библиотекарь же в моем тогдашнем понимании был человеком тесно связанным с миром книг, с самым прекрасным миром из всех возможных.
И эти предположения не были ошибочными. Моя мама будучи ребенком из успешной семьи, имела привычки, чем то схожие с теми, что были неотъемлемым атрибутом аристократов. Именно она привила мне любовь к чтению, и ни к каким-то там книжечкам, а к самой настоящей литературе. Если передо мной вставал выбор какую книгу взять для чтения, Катерина Викторовна не советовала мне идти в библиотеку, чтобы взять там какую-нибудь детскую сказочку, а просто доставала с верхней полки "Проклятых королей" Дрюона и улыбнувшись произносила: "Тебе должно понравится".
Наблюдая за своей матерью через подобную призму я совсем скоро заметил, что в ней будто бы заключены две личности, друг с другом совершенно не совместимые. Катерина Викторовна например иной раз выражалась как самый заправский сапожник, о чем я мог судить по движению её губ, за которыми следил с прикрытыми ладонями по её просьбе ушами и угадывал в этих нервных конвульсиях уже знакомые мне бранные слова. Но ничего подобного она никоим образом не могла позволить в присутствии своих друзей или знакомых, изъясняясь с ними исключительно высоким слогом.
Эта двойственность в её поведении объяснялась прежде всего тем упадком, произошедшим в нашей семье после смерти Виктора Леонидовича и Александра Павловича. Моя мать, не работавшая до этого и дня, была вынуждена выйти на службу, где она варилась в одном котле с людьми самыми простыми. Обычные пролетарии вокруг неё брали вверх над интеллигентом, живущем в её разуме и сердце, и как следствие появились привычки равносильные той же самой брани. Но аристократ не уходил на совсем и подталкиваемый желанием не ударить лицом в грязь, прежде всего перед самим собой, иногда показывался наружу, да так, что все просто диву давались. Мама например, как и я в последующем, любила козырять перед другими какими-то редкими знаниями, почерпнутыми ей из книг. Эта привычка, по её мнению, должна была выдвинуть её из ряда остальных, как человека эрудированного. Но знания её были разрозненными и представляли из себя нечто похожее на салат, из многочисленных и противоречивых знаний, вырванных то тут, то там из общего контекста.
Но возвращаясь к вопросу о тщетности её борьбы, я снова вынужден повторить, что на развитие дальнейших событий повлияла смерть моего отца и деда. С детства окруженная сильными мужчинами, Катерина Викторовна не видела себя существом самостоятельным, а предпочитала находится в подчинении. Быть может именно поэтому она и освоила ремесло библиотекаря, свято полагая, что для женщины о которой заботиться муж, не так уж важно сколько денег приносит её профессия. Лишенная всего она боролась, безропотно перенося все горести выпадающие на её долю лишь бы обеспечить меня и бабушку куском хлеба, но потеряв веру после смерти двух близких ей людей, шла по одному лишь пути, не решаясь сделать и шага в сторону, во избежание трагических последствий, которые кружили над ней постоянно и лишь ожидали, когда Катерина Викторовна оступится. Моя мать боялась всяких перемен, и ровным счетом ничего не делала для изменения своей жизни, не видя в том ничего хорошего. Но в тоже самое время я не припомню и дня, чтобы она возвращалась со службы в хорошем расположении духа. Наоборот, всякий раз по приходе домой она была зла и кляла свою жизнь на чем свет стоит, за то, что та повернулась к ней задним местом. Иногда она плакала и глядя себе в ладони повторяла один и тот же вопрос - За что?
Именно в этой атмосфере я и преобразился из тихого мальчика, большую часть времени проводящего в своей комнате, в проблемного ребенка, что стало для матери очередным потрясением.
Из недр моей души наружу вылилось нечто неизвестное и ужасное, но более мне близкое чем тот образ, который формировался на протяжении всей жизни. Став учится еще хуже чем раньше, я после занятий шел куда-то с друзьями и домой приходил уже изрядно пьяным. Иногда меня приводили полицейские, и Катерина Викторовна выпроваживая стражей закона с криками и воплями, отвешивала мне звонкую пощечину, от которой ноги мои, едва держащие тело, подкашивались, и я валился на пол. Тогда мама помогая мне встать, заталкивала безвольное тело, которым являлось в этот момент всё мою существо, в комнату и буквально раздевая меня укладывала в постель. Устанавливая на полу возле кровати таз, она выходила из комнаты со словами - Завтра поговорим, молодой человек. Но на следующий день история повторялась снова, и матери приходилась ждать субботы или воскресения для выяснения со мной отношений.
Обыкновенно дождавшись пока я проснусь, Катерина Викторовна заходила в мою комнату и весьма сдержанно начинала перечислять все мои проступки. Далее она умело жонглируя всеми обличающими меня фактами пускалась в пространные рассуждения, прогнозируя мне ужасное будущее в каком-нибудь притоне, где я опустившись донельзя должен буду умереть самой позорной смертью. Я же в ответ лишь ядовито улыбался, чем выводил мать из себя. Уже более не сдерживаясь она кричала на меня, заламывала руки и искажаясь в лице. Эти её преображения изрядно забавляли меня, и Катерина Викторовна видя что по лицу моему блуждает тень насмешливости, доходила до последней, доступной её чувственности стадии, а именно падала без сил на мою кровать и заливалась слезами. Уже ничего не соображая, она лишь хваталась руками за одеяло и исступленно мычала, очевидно кляня судьбу за такого гадкого как я сына. Наблюдая за этой, фактически немой сценой, я чувствовал что вся желчь цинизма во мне куда-то уходит, и сердце, лишенное своей защиты начинает сжиматься. Пытаясь проговорить слова утешения, я так и видел как все произносимые мною буквы касались застрявшего в горле кома, по телу пробегала волна, схожая с той, что бывает при щекотке, и из глаз моих текли слезы. Заключив друг друга в объятия в этом общем рыдании, мы словно дети лепетали одно и тоже, вымаливая друг у друга прощения и под конец успокоившись, смеялись над тем, как же это все глупо.
После таких сцен я как правило в течение недели вел себя самым должным образом, а потом снова уходил в загул, огорчая Катерину Викторовну с каждым разом все больше и больше.
