Интереснейший отрывок из "Мелочей жизни" Салтыкова-Щедрина был предложен 11-классникам на ЕГЭ в этот вторник и перекликается с темой современного “сетевого одиночества”. (Текст ниже.)
#егэ2024 #СалтыковЩедрин #Щедрин #ГлаголомЖечь #Пушкин #Поэт_и_Толпа #БугаёваНН #LiterMort
Салтыков-Щедрин говорит о двух лагерях писателей: о “литературных шутах”, находящихся в “клоаке человеческой мысли” и пишущих ради “построчной мзды”, и об истинных писателях-просветителях, живущих “в справедливом осознании светозарности совершаемого ими подвига”. То есть, говоря по-пушкински, жгущих глаголом сердца людей. Естественно, даже эти “светозарные” не могут воздействовать на бессердечных или тех, чьи сердца пока беспробудно спят, хотя потенциально могли бы забиться. Массу читателей Щедрин откровенно называет “бродячим человеческим стадом”, намекая на отсутствие мыслительной деятельности и вообще способности к формированию мировоззрения. Мыслить, отсеивать мысли и идеи, искать ответы и аргументы, перебирать в уме идеи и прилагать усилия для их распределения на зёрна и плевелы — сложная духовно-интеллектуальная задача, иногда требующая всю жизнь. Скорее всего не иногда, а всегда.
А щедринское “человеческое стадо” — это быдло. Причём быдло — это и есть стадо в первоначальном значении. Группа индивидов с несформированным мышлением, без способности и тяги к мышлению, стадо потребителей и безвольных грубиянов. Бродячее — потому что бродят от моды к моде, куда им укажут погонщики. Это рабы попкультуры. Попкультура — это и есть щедринская “клоака человеческой мысли”. Все лучшие и умнейшие мысли, рождающиеся в искусстве, спустя десятилетия или столетия, переварившись, попадают в клоаку попкультуры, потому что в своём чистом виде не могут быть приняты “едоками попкультуры”. Быдло — это копрофаги, питающиеся из клоаки.
Щедрин тонко подмечает, что такое положение вещей не может не усугублять скорбь. Писатель же несчастлив и кровоточит сердцем вдвойне: и за себя, не понимаемого быдлом и как бы не существующего для него, и за единичные “горящие сердца”, которые в “быдловатом” социуме горят впустую и обращаются в прах. Зачем гореть, спрашивается, если можно не гореть, не думать, механически выполнять труд спустя рукава, а в конце дня пойти в “Пятёрочку” и поесть? А если в конце дня и мыслящая личность поела, и человеческое стадо поело, то зачем вообще быть личностью? Если в конце дня всем одинаково придётся переваривать пищу, а в конце жизни — улечься в могилку, то зачем вообще стараться, что-то жечь? Достаточно быть тенью себя и после исчезнуть совсем. Ведь “окрест царит глубокая ночь”!
Свет слова в этой бескрайней ночи, согласно Щедрину, — это огонёк, который никогда не прогонит мрак до конца. И, конечно, опустить руки — это слабый выбор. Если нельзя победить мрак невежества сполна, то разве стоит и стараться? Раскольников у Достоевского ради жалких медяков вообще перестал работать. Но разве стоит деятелю искусства перестать творить, раз в итоге родятся лишь пара-тройка жалких огоньков?
Эти же мотивы впоследствии проявились и у Маяковского:
“Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма —
сияй во что попало!”
Осознавая всё сказанное Щедриным, Маяковский ощущал свой нравственный долг в том, чтобы “светить изо всех сил, если ты не быдло”. Если оно, то можно, конечно, и не светить. А если сердца для чести живы, то придётся свету посвятить души светлейшие порывы..
“Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!”
Щедрин формулирует эти болезненнейшие вопросы так: “к чему растрачивать пламя души? Кого оно греет? на кого проливает свет?” Но ведь если не светить, то альтернатива одна: перестать существовать. Истинный поэт ведь не может перестать быть собой, не может примкнуть к стаду. Вот Маяковский застрелился, перестал сиять. Кому от этого стало лучше? Впустую молил хотя бы о словечке “ласковом, человечьем”, не получил, признал себя проигравшим, устранил себя. Разве отсутствие всякого света, даже трепетного, лучше полной тьмы? Вот и ответ. Не лучше, конечно, но иногда так трудно не отчаяться. И тогда не отчаяться — подвиг.
Щедрин называет такую замкнутость внутри мыслей о своём духовном долге перед правдой, искусством и нуждающимися в просвещении соотечественниками (и соземлянами) и о своей недостаточности для победы над мраком “изолированностью”. Но в итоге, даже не видимые друг другуи читателю, такие “светозарные” писателишки, сидя по своим уголкам и в одиночку страдая от своей ненужности и монологичности своих диалогов, образуют собственное поле. Свою субгруппу, свою прослойку. Да это же интеллигенция! Осуждаемая, терпящая насмешки “господствующего класса”, обвиняемая в бесполезности и слабосилии, в нахлебничестве, в пустословии и словоблудии, в кривлянии, тогда как можно было бы не кривляться и пойти ручками поработать... Да, это она. Думаю, очень важно продолжать мыслить, чувствовать и страдать, чтобы не обратиться в “человечье стадо”.
Пока мы существуем, пока не стреляем себе в сердце, пока рыдаем сердцем за мракобесие людей, пока придумываем тысячи способов, как разогнать мрак, и в отчаянье разбиваем их все как бесплодные, лишь чтобы перед новым рассветом придумать ещё один, тысяча первый способ, на который, как на кон, поставим всё, все богатства души, — значит, мы не быдло. Значит, что-то противопоставлено мраку. Значит, слухи о победе мрака сильно преувеличены, правда же? Пока есть хотя бы один в поле воин против мрака, один “обличитель лжи”, значит, о победе мрака не может быть и речи. Прав Гончаров: наш брат — победитель, застрельщик и — всегда жертва. Но это ведь того стоит?
Текст из Части III "Мелочей жизни" (1887): "Читатель" (Несколько нелишних характеристик)"
Ссылка на полный текст: https://kartaslov.ru/русская-классика/Салтыков-Щедрин_М_Е/Мелочи_жизни/14
Для всякого убежденного и желающего убеждать писателя (а именно только такого я имею в виду) вопрос о том, есть ли у него читатель, где он и как к нему относиться, есть вопрос далеко не праздный.Читатель представляет собой тот устой, на котором всецело зиждется деятельность писателя; он — единственный объект, ради которого горит писательская мысль. Убежденность писателя питается исключительно уверенностью в восприимчивости читателей, и там, где этого условия не существует, литературная деятельность представляет собой не что иное, как беспредельное поле, поросшее волчецом, на обнаженном пространстве которого бесцельно раздается голос, вопиющий в пустыне.Доказывать эту истину нет ни малейшей надобности; она стоит столь же твердо, как и та, которая гласит, что для человеческого питания потребен хлеб, а не камень. Даже несомненнейшие литературные шуты — и те чувствуют себя неловко, утрачивают бойкость пера, ежели видят, что читатель не помирает со смеху в виду их кривляний. Даже тут, в этой клоаке человеческой мысли, чувствуется потребность поддержки со стороны читателя. И не только ради построчной мзды, но и ради того чувственного возбуждения, при отсутствии которого самое скоморошество делается вялым, бесцветным и назойливым.Ежели в стране уже образовалась восприимчивая читательская среда, способная не только прислушиваться к трепетаниям человеческой мысли, но и свободно выражать свою восприимчивость, — писатель чувствует себя бодрым и сильным. Но он глубоко несчастлив там, где масса читателей представляет собой бродячее человеческое стадо, мятущееся под игом давлений внешнего свойства. Даже при уверенности, что в этой массе немало найдется сердец, несущихся навстречу писателю, это только усугубляет скорбь последнего. Он вдвое несчастлив: и за себя, и за те преданные сердца, которым горение их ничего не может дать, кроме сознания темного и безвыходного порабощения.Поэт, в справедливом сознании светозарности совершаемого им подвига мысли, имел полное право воскликнуть, что он глаголом жжет сердца людей; но при данных условиях слова эти были только отвлеченной истиной, близкой к самообольщению. Когда окрест царит глубокая ночь, — та ночь, которую никакой свет не в силах объять, тогда не может быть места для торжества живого слова. Сердца горят, но огонь их не проницает сквозь густоту мрака; сердца бьются, но биение ихне слышно сквозь толщу желез. До тех пор, пока не установилось прямого общения между читателем и писателем, последний не может считать себя исполнившим свое призвание. Могучий — он бессилен; властитель дум — он раб бездумных бормотаний случайных добровольцев, успевших захватить в свои руки ярмо.Звуча наудачу, речь писателя превращается в назойливое сотрясание воздуха. Слово утрачивает ясность, внутреннее содержание мысли ограничивается и суживается. Только один вопрос стоит вполне определенно: к чему растрачивается пламя души? Кого оно греет? на кого проливает свой свет?Повторяю: несчастие в этом случае так глубоко, что никогда не остается бесследным. Я не говорю о себе лично, но думается, что всякий убежденный русский писатель испытал на себе влияние подобной изолированности. Всякий на каждом шагу встречался и с ненавистью, и с бесчестными передержками, и с равнодушием, и с насмешкой; редко кому улыбнулось прямое, осязательное сочувствие. Последнее так далеко затерялось в читательской массе, что лишь предположительно может ободрить писателя. Зато минуты подобного ободрения — самые дорогие в жизни.
(По Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину)
Благодарю за прочтение!
Ещё интересные статьи на литературные темы: