Рецензия на фильм Сарика Андреасяна «Онегин» (2024)
Попкультура — место, где медленно умирает искусство
#Онегин #ЕвгенийОнегин #рецензия #фильмОнегин #ВикторДобронравов #СарикАндреасян #разбор #БугаёваНН #LiterMort
Как ретроград и плесневелая душонка в обманчиво моложавом теле, я пугливо гнушаюсь киноновинками и потому довольно невежественна в “киношной” попкультуре последних лет.
Но! — киноцентр “Большой” с его киноклубом соблазнил меня обсуждением нового “Онегина” с доцентом кафедры филологии Светланой Михайловной Калашниковой и выманил на вечерний показ в среду 13 марта 2024. Из показа я вырвалась только в 23:00, истерзанная гением Сарика Андреасяна. Но зато — преисполненная познания, которым и спешу поделиться.
Во-первых, важной информацией предварила показ кандидат филологических наук Светлана Калашникова. “Евгений Онегин” — крайне сложное с точки зрения композиции и содержания лироэпическое произведение. Хотя его сюжет, на первый взгляд, базируется на простых сюжетных клише (”она к нему — он от неё”, “он к ней — она от него”), само развитие действия Пушкин сделал предельно новаторским: подумать только, у любовного конфликта отсутствует чёткая завязка, “псевдозавязка” предложена в 7 главе, финала нет. Светлана Калашникова особенно подчеркнула, что в “Евгении Онегине” переплетены две сюжетные линии: это внешняя “жизненная фабула” с главным героем — самим автором — и внутренний сюжет с вымышленными Евгением и Татьяной. Причём внешняя фабула — это роман о жизни, а внутренний сюжет — это роман о встречах и расставаниях героев.
Во-вторых, ведущая встречи подчеркнула, что никто ещё не написал лучшего анализа “Евгения Онегина”, чем Юрий Михайлович Лотман в своём “Комментарии”. Писал и В.Набоков, но при этом грешил “заумностью”, комментарий же Лотмана очень прост и в то же время глубок. Как сам Пушкин писал из Одессы барону Дельвигу, в своей новой поэме он “забалтывался донельзя”, а Лотман разложил по полочкам пушкинскую “болтовню”. Но ведь “роман требует болтовни”! Слова самого Пушкина. И интонация «болтовни» у него — это имитация разнообразия живой речи, разговорности, что стало революционным новаторством в эпосе.
В-третьих, отмечу свои наблюдения. “Онегин” Сарика Андреасяна построен на принципе гиперкомпенсации.
Слабая игра главной героини, недостаток новаторских экранных решений и общее заметное невежество режиссёра в истории и культуре XIX века компенсируется качественными второстепенными деталями: красивостью натурных съёмок, интерьерами Михайловского и музеев-усадьб, талантливыми актёрами на второстепенных ролях, добротными костюмами.
То есть сформулировать надо так: недостаток качества в главном режиссёр “замаскировал” (компенсировал) обильными второстепенными “плюшками”.
Сарик Андреасян: моя жена — просто бомба! Какая именно, не буду уточнять. Первая буква — “ф”!
— Фемининная? Феминистская?..
— Ха-ха, почти.
Основной минус, конечно, очевиден: каменная мимика и некрасноречивые глаза главной героини в исполнении Лизы Моряк (уменьшительное имя было указано в титрах). Слабая игра главного женского персонажа — это фекальная бомба, заложенная в самом основании фильма. Да, заботливый супруг (и по совместительству режиссёр) накидал сверху своей милой “бомбы” побольше “годноты” в надежде, что под ворохом мёда можно спрятать одну ложку... понятно чего.
Что ж, спрятать не удалось.
Прежде всего, андреасянская Татьяна Ларина, в отличие от пушкинской “мечтательницы нежной”, нисколько не нежна. Взгляните на лицо Лизы Моряк. Вам пришло на ум слово “нежность”? Напротив, это сухое, жёсткое, мускульное лицо, и у актрисы получился утрированно феминистический персонаж, самоуверенная и дерзкая молодая женщина (именно молодая женщина — а не девушка, тем более не невинная), которая твёрдо знает, чего хочет, и любит контролировать ситуацию. И вот эта 17-летняя (!) особа сидит в саду и якобы читает, а Онегин нарушает её одиночество: “Разрешите представиться!”
Онегин тут в слабой позиции “просителя”, а “девица” — в позиции сильного “хозяина положения”, свысока оценивающего приползшего здороваться посетителя. Её взгляд — твёрд и спокоен, даже презрителен, подбородок смотрит вверх, на губах гуляет лёгкая ухмылка превосходства. Самоуверенная и жёсткая красотка оценивает нового “ухажёра”. Резко одёргивает его: “Вы не Грандисон”. Мол, знай свои границы, щенок, и не таких обламывали. Причём на Танюшином лице не дрогнул ни единый мускул — лишь холодность, презрение к мужскому полу, вызов, опытность. Эта 17-летняя затворница-барышня выглядит почти на 25 в свои без малого 30. Ничего, а? Полёт нормальный, вальсируем.
Пришёл полакомиться Татьянкой, столичный попрошайка? — недвусмысленно сообщает тяжёлый взгляд её неподвижных подкрашенных глаз. — Ну, потанцуй тут передо мной, а я подумаю.
Как говорится, “и кто-то камень положил в его протянутую руку”.
Как резонно пишет филолог Татьяна Чащина, даже согласно современному (!) этикету, носить декольте до 6 часов вечера считается неприличным. А уж глубокое декольте (как мы видим на фото за завтраком (!) у Татьяны Лариной) можно носить только после 22:00. В траурной одежде декольте тем более неуместно и может вызвать раздражение и неодобрение окружающих (хотя Татьяна не в трауре, но вид именно такой).
А что касается "прикрытости" декольте украшениями, нашла такую городскую легенду:
как-то раз княгиня Мещерская надела в театр роскошные бриллианты. В антракте к ней в ложу заглянула фрейлина императрицы Марии Федоровны и прошептала: "Такие бриллианты, как у Вас, сегодня в театре очень нежелательны!" (Подразумевалось, что княгиня затмевает в них саму императрицу)
Но совсем снять ожерелье Мещерская не могла, ведь декольте без украшений - это верх неприличия, и ей пришлось покинуть театр.
Абсурден ли такой образ пушкинской “мечтательницы”, тем более “нежной”? Само собой, абсурден, дик, даже смешон. Комичен. Комичен чёрный цвет траурного Татьяниного платья с вычурным декольте, в котором красуются красиво уложенные, ухоженные грудки: это утром-то, когда по этикету носили белое утреннее платье! у 17-летней незасватанной девицы! у которой всю одежду контролирует мать-вдовица, а мать разве допустила бы “сисочную демонстрацию”, когда на дворе даже не 1 мая?.. Разве Танюша — лавочница, чтоб выкладывать на прилавочек нехитрый свой подарочек?
Девчоночка бедовая, а сисонька шелкОвая,
А взгляд отнюдь не паиньки: давай, парниш, по маленькой...
Единственная в своей семье в трауре, вычурно декольтированная, ещё свежая, но уже не юная — вот андреасяновская Татьяна. Куда смотрит мать Прасковья Ларина? Кто сшил Тане подчёркнуто эротичные платья? А главное — зачем, зачем? Показывать крепкие перси рыбкам в пруду?..
Но не будем сразу кидаться камнями в беднягу-режиссёра и, тем более, в обделённую актёрским талантом актрису (как верно сказал один из участников кинообсуждения вчера, грешно пинать лежачего).
Возьмём за аксиому, что таков и есть авторский замысел режиссёра, что это не комичная по нелепости ошибка неумехи-недоучки (и, что уж лукавить, большого ценителя женских грудочек), а сознательная трансформация пушкинских образов. Какая же именно?
Лучшие, по мнению Пушкина, женские черты — нежность, невинность, честность, безыскусность, простота, тонкость — делают женщину, по мнению создателей фильма, слабой. Невинная — значит, уязвимая и подвластная волевым, порочным мужчинам.
Как отметила Светлана Калашникова, традиционно в искусстве женщина объективируется волевыми мужчинами. Честная — значит, легко будет обманута. Безыскусная — значит, затеряется позади ярких фальшивок. Тонкая — значит, легко переломится о мужскую жестокость.
Ощущая всё это скорее подсознательно, чем сознательно, создатели фильма пытаются сделать Татьяну “сильной женщиной”, чтобы угодить вкусам современной демократичной публики. Но “сильная Таня”, увы, безвозвратно теряет главные и лучшие черты: свою невинность и тонкость. (Зато теперь сама кого хочешь переломит и соблазнит. Мы не жертвы, жертвы не мы.)
Между искусством и массовой (поп) культурой идёт круговорот (как воды в природе). Всё яркое и новаторское рождается в искусстве, проживает в нём жизнь, а умирать идёт в попкультуру. Можно сформулировать иначе: прожёванное искусством, явление попадает в “желудочно-кишечный тракт попсы”. И там переваривается, пока от кашицы совсем ничего не остаётся. Это случилось и с “Онегиным”: он переваривается массовой культурой. Но это не страшно: когда “попса” наконец отпустит явление, оно вновь может попасть в поле зрения искусства — под новым и оригинальным углом.
Андреасяновская Таня играет с Онегиным в хитрую любовную игру, расставляет петербургскому шляпе сеть: сначала обливает его притворным холодом (”Что вам тут нужно?”), подстёгивает едкой фразочкой (”Да какой из вас Грандисон...”), держится индифферентно, но за дерзким фасадом скрывает азарт охотницы. Это выходит наружу, когда, уже уходя и повернувшись к Онегину спиной, ловкая Таня перестаёт прятать маленькую торжествующую ухмылку.
Холодная ухмылка на неподвижно-самоуверенном лице
Ухмылку-то задумывали и разыгрывали, чтобы продемонстрировать заинтересованность Татьяны в Евгении: “А он хорош, шельмец, ничего такой!..” Однако вся беда в том, что 17-летняя юная дева в XIX столетии не выражала заинтересованность в мужчинах холодной ухмылкой на неподвижно-самоуверенном лице. Такой типаж назывался уже иначе, например, “высокомерная красотка”, или “самодовольная интриганка”, или, на худой конец, “тщеславная кокотка”.
Однако у Александра Пушкина Татьяна попала в любовные сети, как бабочка в руки ребёнка, как зайчик под прицел охотника, а охотник – Евгений. Сарик же Андреасян произвёл инверсию: поменял местами архетипы охотника и жертвы.
Онегин оказался добродушным (с мягкой улыбкой Виктора Добронравова) малым, сделавшим неверный ход в Таниной “игре”.
А ведь всё могло быть иначе:
«Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит...
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.»
Переведём с пушкинского на русский:
у Татьяны подвижная физиономия, лабильная нервная организация, от волнения у неё моментально горят щёчки и начинается гипервентиляция. Представляете образ зайчика? Это Татьяна: большие невинные глаза, немного испуганная мордочка, подвижность и трепетность в каждом движении. А лань? Ведь Татьяна у Пушкина — лань. Да это же архетип оленёнка Бэмби! Трепетность в облике, ранимость, большие доверчивые глаза, отсутствие задней мысли. Лань, сама идущая к охотнику: я буду верная супруга и добродетельная мать... И теперь вспомните красивое, жёсткое, как бы картонное, лицо Лизы Моряк.
Сразу вспоминаются хлёсткие слова героини Нонны Мордюковой из “Простой истории”, которые можно перефразировать так: “Красивая ты баба, Елизавета Романовна. Но не лань!”
Вот вышагивает Лиза Моряк — вся в чёрном, перси навыкате, нордическая, выдержанная, на губах змеится усмешка.
Лань? Зайчик? Бедный мотылёк? Не смешите, это же не комедия. Ладно, ладно, согласна, комедия!
Пантера. Кошечка. В общем, красивое хищное животное.
В итоге имеем следующие метаморфозы:
у А.Пушкина Татьяна — “как лань лесная боязлива”;
у Сарика А. — как пантера гордая самоуверенна;
у А.Пушкина Татьяна — “мечтательница нежная”,
у Сарика А. — “охотница ловкая”;
у А.Пушкина — «кокетка судит хладнокровно, Татьяна любит не шутя»,
у Сарика А. — Татьяна криво усмехается и играет в игры любовные.
Почему так произошло? Как мы уже отметили, огрубление женщины превращает её в “равноценного игрока” на мужском поле. Так Сарик с Лизой попытались “слепить” сильную и волевую женщину. Жаль, внутреннюю силу (духовной чистоты) подменили внешней силой (заносчивой самоуверенности).
У Пушкина сперва 17-летняя Таня нежна и невинна, а в 8 главе 22-летняя генеральша “спокойна и вольна”, т.е. внутренне зрела и взвешенна. У Андреасянов их Таня сразу вошла в игру спокойной и собранной. А ведь к концу фильма она как-то должна была повзрослеть! Как повзрослеть то, что и так уже взросло? Ну конечно, — рассудили находчивые Андреасяны, — подкрасим ей поярче губы, и зритель сразу оценит вопиющую духовную зрелость Татьяны.
Но, Андреасянам на беду, гуще накрашенная Татьяна стала не зрелее: она стала кокотистее.
И вот в конце фильма перед нами по-современному подкрашенная дама, ухоженная и красивая, но при этом статичная. Она поворачивается к камере то одним боком, то другим, не меняя выражения глаз и полагая, что она напоминает нежную и чувствительную малютку-лань из пушкинской эпохи.
Бог мой, да это Элен Курагина! Толстовская “мраморная красавица” Элен! И ко взгляду Лизы Моряк в роли Тани (в других ролях её не видела) подходят слова Толстого:
“Её молчаливая улыбка и взгляд показывали Пьеру её превосходство».
Разве это Таня Ларина “как бы любезно предоставляла каждому право любоваться красотою своего стана, плеч, очень открытой, по тогдашней моде, груди”? Нет, это Элен. А у Сарика Андреасяна, увы, Татьяна.
Впрочем, довольно о трагикомическом. Мил и симпатичен оказался Евгений “вахтанговца” Виктора Добронравова: вот у кого физиономия подвижная! Живой, энергичный, забавный, обаятельный, то улыбчивый, то серьёзный.
“Полулюбя, полушутя...”
Лёгкий, даже слишком. Не староватый — напротив, сохранный. Да, его круглые неизящные ногти, как и ожидалось, выглядели смешно (”А аристократ-то — липовый!”). Но зато он хотя бы играл, в отличие от некоторых.
Ленский 29-летнего Дениса Прыткова — тоже молод, но не юн. А на могилке значилось: 1803-1821. Это андреасяновский Ленский, но не пушкинский. Не поклонник субкультуры романтизма 1820-х годов. Вот, например, не столь давно были готы, были эмо, были рокеры, были панки и проч. Сравнение попкультурное, уж простите, но и фильм, скажем так, не чистое искусство. Когда через 200 лет будут экранизировать нашу эпоху, как надо будет изобразить рокера? Мы-то знаем как. А его сделают с ирокезом или с розовыми прядями: а что, какая разница! Оба в чёрном, оба в коже, у обоих какие-то причиндалы на голове... Не придирайтесь. В общем, Денис-Прытковский Ленский как Манилов у Гоголя: ни то ни сё, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Главное, что улыбчивый и не седой в свои 18, и на том спасибо.
Резвая Ольга в исполнении Тани Сабиновой — вполне “скромна, послушна, как утро весела”. Хотя бы соответствовала физиономически: “Кругла лицом, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне...”. Но у Ольги “лицо самолюбивое” — ей по душе пошлые мадригалы Онегина. Так что говорить “суровой прозой” как раз таки Ольге очень к лицу. Канон!
Владимир Вдовиченков в роли рассказчика не впечатлил и не разочаровал. Орфоэпических ошибок он не допустил. Видно, что выучил и старался. Усталое лицо. Да, ходил из кадра в кадр и мешал героям. Если бы ему нормальный кок на лбу накрутили, было бы ещё лучше.
Зарецкий Алексея Гришина ни с того ни с сего стал положительным героем, эдаким морализатором. С чего бы? Ведь дуэль — это сценарий Зарецкого. Зарецкий — серый кардинал. Перед дуэлью у Пушкина в романе Онегин напрасно ожидал примирительных шагов со стороны Зарецкого. Евгений презирал Зарецкого и — боялся его. Боялся возможных сплетен — «шёпота, хохотни глупцов», — которые распустит Зарецкий – «он зол, он сплетник, он речист...». И этот “речистый сплетник”, старый дуэлист, не остановивший дуэль, хотя мог (и должен был!) у Андреасянов — положительный герой. Что ж, заменили идейное содержание Пушкина своим. Своё содержание ближе к телу.
Знаете, что разочаровало? Отсутствие “пасхалок”. Аллюзий, тайных смыслов, полунамёков. Тайнописи. Искусство — всё-таки тайнопись. А тут — нетушки. Например, финал: Вдовиченков вошёл в кадр, а за его спиной генерал входит и видит Онегина, приближается к нему... Зачем нам это показали? Всегда интересно, что случится с Евгением в “минуту, злую для него”. Может, генерал бросит перчатку? Может... Не может. Кадр просто заканчивается. Никаких интересностей. Зачем, спрашивается, показывали?
И, конечно, истинными звёздами оказались “эпизодники”: искристая и убедительная Ольга Тумайкина — вот уж Скотинина, браво! Их диалог с Вадимом Андреевым о посеве полевых культур был уморителен и естествен. На профессионалов и талантов всегда интересно смотреть. И мимика, и глаза, и сценическое движение, и правдоподобие, и кричащий наряд “степной кумушки” с пером в голове и вульгарным ожерельем. А потом её пение!.. Это мини-бенефис настоящей звезды картины. Лучшая сцена фильма! На сем расходимся.
