Продолжение писем императрицы Елизаветы Алексеевны к матери (Амалия Гессен-Дармштадтская)
Москва, 20 февраля (4 марта) 1818 г.
Государь уезжает сегодня в ночь (здесь на первый сейм в Варшаве, далее в поездку по Крыму). Меня тяготит мысль, что это отсутствие продолжится до 1-10 июня. До тех пор должно столь многое совершиться, столько снега растаять, столько растений вырасти и зазеленеть, что, кажется, я никогда не дождусь его. Дело только в привычке: мне думается, что в Петербурге я бы этого не испытывала. Александра (здесь великая княгиня Александра Фёдоровна) тоже должна окончить свои дела: покамест, я убеждена, что всё будет благополучно и не удивилась бы, если бы у неё родился сын.
Москва, 31 марта (2 апреля) 1818 г.
Завтра для меня будет маленький праздник: я во второй раз проведу часть утра в Архиве (здесь московский главный архив министерства иностранных дел близ Маросейки, у Троицы на Хохловке): это меня занимает, и завлекает. Ничего я так не люблю, как исторический хлам.
Москва, 20 мая (1 июня) 1818 г.
Дорогая матушка, имея мало времени для письма, отвечу только на ваш вопрос относительно переписки английской королевы Елизаветы (I). Удивляюсь, что до вас дошли о ней слухи. Правда, между письмами или грамотами, отправленными в её царствование и ею подписанными, есть одно весьма любопытное письмо, но в нем только подпись ее и ближайшего ее советника; само же письмо написано не ее рукой.
Содержание его очень занимательно, но постыдно для государя, к которому оно обращено, и я удивляюсь, как он оставил это письмо после себя. Царь Иван Васильевич, бывший бесспорно гением для своего времени, но в конце царствования сделавшийся ненавистным своими жестокостями, возымел намерение покинуть Россию, где не считал себя в безопасности, и укрыться в Англии.
По этому поводу он выведывал королеву Елизавету, и письмо, о котором идет речь (здесь по ссылке), есть подробный ответ (по-английски) на это предложение. Королева выражает удовольствие принять его, обещая во всех отношениях безопасность ему и всем, кого он привезет с собой. Одним словом, я нашла, что эго письмо представляет большую занимательность, но мне любопытно узнать, кто вам о нём сказал.
Петербург, 26 июня (8 июля) 1818 г.
Перечитывая ваше письмо, вижу, что вы спрашиваете меня, на какого принца Вильгельма похож маленький Александр (Николаевич, великий князь) на своего дядю или на дедушку (здесь Фридрих Вильгельм III). Я нашла, что в первые минуты он был очень похож на своего дядю, сына короля (Фридрих Вильгельм IV); уже теперь он изменился лицом и будет еще меняться тысячу раз. По-видимому, мать его очень любит, но без страстности: у неё, кажется, вообще нет ничего неумеренного в характере, и это только к лучшему для личного её счастья.
Петербург, 4 (16) марта 1819 г.
Кажется, императрица-мать (да будет это между нами, дорогая матушка), по меньшей мере, одинаково сожалеет и об удовольствиях, которыми она пользовалась во время своей поездки, и о своей дочери (здесь Екатерина Павловна, умершая 9 января 1819 года); по крайней мере, об удовольствиях она говорит больше, чем о дочери. На всё здешнее она жалуется, на климат, на общество: одним словом, если её послушать, можно подумать, что она вернулась сюда, пробыв половину своей жизни где-нибудь в другом месте.
Она сгорала нетерпением снова видеть общество. Такое настроение радует меня за нее; стало быть, напрасно я о ней беспокоилась.
Между тем, в газетах помещают трогательные статьи о здоровье "глубоко опечаленной матери", которая через две недели после своего приезда уже говорила со мной о туалетах, об обществе, как ни в чем не бывало. Престранно читать эти статьи в газетах, тогда как я, вижу всё вблизи. Подобные замечания позволяю себе делать только для вас, дорогая матушка и для сестер.
Царское Село, 20 мая (1 июня) 1819 г.
Мы обедали сегодня в Павловске, где я много слышала о смерти княжны Туркестановой (Варвара Ильинична), одной из фрейлин, сопровождавших императрицу-мать в её поездке. Она умерла в ночь на сегодня, в Петербурге, в Зимнем Дворце, от последствий холеры, которою заболела три или четыре недели тому назад. Здоровье ее было сильно расстроено уже в пути. Императрица-мать была вчера в городе и присутствовала при ее соборовании, во время которого она была в полном сознании; говорят, она умерла настоящей христианкой.
Бедная девушка, а еще так недавно она далеко не отрешалась от здешнего мира. Но я убеждена, что Бог дарует милость тихо умирать тем, кто горячо и с упованием молит Его об этом.
Ораниенбаум, 29 июля (10 августа) 1819 г.
Лонгинов (Николай Михайлович, секретарь) бывает у меня изредка, потому что жена его имеет часть семьи при себе, и всех их негде было бы поместить, а он не может расстаться с женой; он очень хороший муж. Недавно я видела его сына (Михаил Николаевич); у него препотешная физиономия: представьте себе, Лонгинова с лицом восьмимесячного ребенка, худенького и проделывающего штуки; этот ребенок до смешного похож на своего отца.
Каменный остров, 8 (20) сентября 1819 г.
Михаил (здесь великий князь Михаил Павлович) здоров и, если Богу будет угодно, в то время как вы получите это письмо, он уже забудет о своей болезни. На этот раз мои предчувствия меня обманули.
Поразительную вещь сказала мне одна особа, с которой я отнюдь не близка и никогда ей не высказываю своего мнения про образ действий императрицы-матери. Особа эта спрашивала меня о здоровье Великого Князя Михаила; мы говорили о его болезни, и вдруг она говорит мне с таким простодушием, которое меня ошеломило: "боюсь за него, ибо вижу в этом руку Провидения для императрицы-матери".
Это верно, что она не смиренна в счастье: еще недавно всех неприятно поразило ее требование, чтоб в церкви новорожденную (здесь Марию Николаевну) поминали раньше великих княжон Марии (Павловны) и Анны (Павловны), тогда как моя первая дочь, которая считалась, однако, дочерью прямого наследника, поминалась после всех Великих Княжон.
Ей на это возразили, что сестры Государя ближе ему, чем его племянница. Она с таким упоением видит Николая и его ветвь уже на престоле, что это пугало бы меня за каждого, кроме нее.
Петербург, 18 февраля (1 марта) 1820 г.
Остаться в стране, которую можешь считать своей родиной, где находишь все воспоминания детства, и в какой чудесной странее Остаться среди своей семьи и знакомых, имея возможность путешествовать ради удовольствий, вот судьба, которой я с детства всегда желала. Это-то и заставляло меня когда-то желать выйти замуж за Людвига Дармштадтского, так как в Карлсруэ не за кого было выйти. Мне кажется, что в таком положении должно процветать, как физически, так и морально: кровообращение должно быть лучше, должны быть знакомы лишь нежные привязанности, тогда как одно усилие в первый раз оторваться от своей семьи и от родины, оставляет на некоторых существах неизгладимое впечатление.
Петербург, 4 (16) мая 1820 г.
Милая и дорогая матушка, пишу вам с этим курьером, дабы исполнить свое обещание при первой оказии отвечать вам на ваш вопрос относительно распространившихся слухов о разводе великого князя Константина (Павловича): так как Амалия спрашивала меня о том же, то и она здесь найдет обещанные мною разъяснения.
Злосчастное дело это тянется вот уже больше года, и я впервые о нем узнала в Байрейте, от самой великой княгини Анны (Федоровны), когда видела её в прошлом году, на обратном пути моем в Россию. Государь (Александр Павлович) предложил ей это, когда видел ее на пути из Штутгарта в Веймар; он поручил ей поговорить со мной, не имея времени сообщить мне об этом в Карлсруэ.
Тогда об этом знали только она и брат её Леопольд (будущий король Бельгии Леопольд I), все остальные члены ее семьи должны были этого не знать. Секрет был не мой и, признаюсь, я все надеялась, что, в конце концов, это предположение не состоится.
Вот отчего, дорогая матушка, я никогда не говорила об этом ни вам, ни кому-либо из своих. Здесь я об этом говорила только с принцессой Вюртембергской Антониной (Princess Antoinette Ernestine Amalie of Saxe-Coburg-Saalfeld), которая об этом должна была быть осведомлена и, вскоре по приезде, с графиней Строгановой, будучи уверена в её осторожности. Дело вот в чем.
В течение нескольких лет у великого князя была любовница, которая ему наскучила; к тому же он узнал об ее неверности; одним словом, чтобы там ни было, он захотел изменить образ жизни и жениться не на особе равной ему по положению, а на польской барышне. Я не поручусь за то, что тут не было польских интриг и, мне думается, скорее можно это утверждать, чем обратное.
Итак, он просил Государя о разводе; просил о нем уже давно, когда хотел жениться на княжне Четвертинской (Жанетта Антоновна), но в то время императрица-мать воспротивилась этому своим непреклонным ответом, на который она постоянно ссылалась: "выбери особу равную по положению и когда твой выбор будет тобою сделан, я соглашусь на развод, но не раньше".
Этим весьма мудрым ответом она в то время ему воспрепятствовала. Теперь же, когда дела изменились, все принимает иной оборот: она уже видела Николая и его потомство слишком близко от престола, чтобы опасаться его отдаления от престола через законный брак великого князя Константина: итак, она соглашается на неравный брак, а могущие быть от него отпрыски будут формальным актом удалены от возможности какого-либо наследия.
Это всех устраивает: Государя потому, что он может содействовать счастью брата, которого он всегда нежно любил; императрицу-мать потому, что это обеспечивает престол тем, кого она называет "единственными своими детьми"; Николая потому, что престол представляет для него соблазнительную будущность и уже с давних пор; великого князя Константина потому, что он не честолюбив, поляк по своим вкусам и даже собирается при жизни отказаться от своих прав на престол. Вот что происходит.
Хорошо ли это, спрашиваю я у людей беспристрастных; в моей же душе такое отвращение к этому ниспровержению порядка и к некоторым побудительным того причинам, что я без боли не могу ни думать, ни говорить об этом, и чем ближе подходит время оглашения, тем более душа моя угнетена. Я не позволяю себе произнести: Бог рассудит. По крайней мере, пока дело будет изложено в такой форме, чтобы ни в чем не повредить честному имени Анны.
Она пожелала, чтобы изложение было в виде просьбы с её стороны, якобы на том основании, что "живя так долго вдали от великого князя и так как здоровье её не позволяет ей вернуться к нему, она не желает служить помехою счастью, которое он мог бы найти в ином супружестве".
Так как Синод нашел возможным объявить развод по той единственной причине, что она бросила своего мужа и уже много лет отказывалась вернуться к нему, то это послужит достаточным основанием для разлучения. За нею сохраняется полностью её прежний титул, и я надеюсь, что материальное ее положение может быть, ради данного случая, еще улучшено.
Тем не менее, хотя на деле она ничего не теряет, эта решительная мера очень её огорчает: она только одного желала - быть забытой, и вполне основательно боится, что огласка обратит на неё внимание, вызовет новые предположения, быть может, породит новые слухи, тогда как в течение многих лет ее жизнь не дает к тому повода; боится она встретить презрение, может быть оскорбление, одним словом, она в полнейшем унынии.
Царское Село, июнь 1820 г.
…Бедная Анна. Два дня тому назад я получила от неё письмо, от которого у меня сердце надрывалось. Ко всему, ещё она боится, какое впечатление этот развод произведет на ее мать и на всю ее семью. Взываю к вашему великодушию, дорогая матушка: если представится к тому случай, ободрите её своею благосклонностью. Ввиду того, до какой степени этим разводом она официально принесена в жертву, я уверена, что доброта вашего сердца делает мою просьбу излишнею.
Жалость, вызываемая во мне положением Анны, еще наименьшее, что меня тревожит в этом деле: самая, по моему, прискорбная сторона его, это то впечатление, какое оно может произвести здесь. Формальный развод - редкое явление в России, и немногие виденные мною примеры всегда накладывали тень на семью, в которых это бывало. Теперь же, императорская царствующая фамилия, которой более других следовало бы быть вне всякого повода к упреку, подвергнется ему столь резким образом.
В то самое время, когда постоянно выказывается самое строгое благочестие, принимают меру, признанную вообще противною нашей вере. В данном случае я считаю Государя жертвой братской любви: он не смог противиться тому, что брат представил ему необходимым не только для своего счастья, но даже для спокойствия своей совести, говоря, что не хочет больше жить беспорядочно. Но ведь, не все будут судить о Государе так как я: много будет осуждений, много злословий, вредящих уважению к верховной власти, которая до сих пор здесь довольно хорошо оберегается, хотя уже не во всей чистоте.
Бывают минуты, когда я предвижу многие несчастья, но тогда я говорю себе: "Это плод моего воображения". Бог и из этого выведет Государя так же счастливо, как из многого другого; нужно на Него надеяться. Тем не менее, я испытываю такое чувство стыда, когда думаю об оглашении этого дела, что, кажется, куда-нибудь бы спряталась. У вас этому делу дана такая огласка, что, вероятно, о нем уже высказано суждение. А какое именно, дорогая матушка, пожалуйста, скажите. Не думаю, чтоб оно было слишком строго, ибо в Германии разводы гораздо более обыкновенны, чем здесь.
Есть еще одно престранное обстоятельство, о котором я намеревалась с вами поговорить, дорогая матушка, а именно: вот уже год, как обсуждается дело развода, а императрица-мать ни разу не упоминала мне о нём, как если бы такого дела никогда не существовало. Не может она думать, что я не знаю о нём; видимся мы с нею довольно часто, обыкновенно наедине, так что случаи говорить у неё есть. Запрещаю себе делать какие либо выводы из этого; но, сознайтесь, что это странно.
Царское Село, 22 (4 октября) 1820 г.
Хотя многие, из любви ли, или из трусости, боятся для Севера политической эпидемии Юга, дерзаю смело сказать, что у нас нет такого рода опасности. Я знаю Россию чувством, а так как симпатизирующие понимают друг друга с полуслова, это чувство никогда меня не обманывало.
Петербург, 20 октября (1 ноября) 1820 г.
Наверно, до вас дойдут преувеличенные слухи о событии, которое случилось на днях и которому отсутствие Государя придало большее значение, чем оно заслуживает.
В Семеновском полку произошло волнение против одного полковника (здесь Федор Ефимович Шварц), своим поведением вызвавшего неповиновение. К делу сначала отнеслись, быть может, строже, чем следовало, и это вызвало взрыв, посерьёзнее первоначального. Полк рассеяли и разослали по разным крепостям, чем все и кончилось. Но толки остались: шум, который поднимут, по этому поводу в Европе, разрастается, и я не удивлюсь, если в чужих краях будут говорить, что здесь была революция наподобие южных стран.
Дорогая матушка, не верьте этому слуху, и, если будете иметь случай, оспаривайте его. Во всем этом не было и тени политики; несмотря на справедливое и личное недовольство против этой личности, солдаты вели себя удивительно сдержанно. Подобные вещи, довольно частые во всех армиях, тотчас успокаиваются и забываются, если сумеют избежать взрыва. В данном случае молва хуже самой беды.
Вы спрашиваете у меня объяснений относительно Карамзина (Николай Михайлович) и так добры, говоря, что он вас интересует, потому что, видимо, предан мне. Я, действительно, верю в дружеское с его стороны отношение, которое он выказывает при всяком случае. Прежде всего, он честный и порядочный человек, а затем русский историограф. Смолоду он был известен как писатель и только в первые годы царствования Государя получила звание историографа, и ему поручено написать "Историю России".
Раньше на русском языке было мало трудов по истории, которые бы читались с удовольствием; были хроники, отрывки или плохо написанные книги. Карамзин первый дал русской литературе хорошо составленную "Историю России". Она уже переведена на французский и немецкий языки, несмотря на то, что автор работает еще над последними томами.
До 1816 года я знала только автора, но никогда не видела самого Карамзина. К этому же времени он переехал в Петербург, чтобы печатать свое сочинение. Государь, познакомившись с ним в Твери, где он часто бывал у великой княгини Екатерины, в первое же лето пригласил его жить в Царском Селе. С тех пор он проводит там каждое лето и благодаря этому, главным образом, произошло наше знакомство.
Он женат и имеет большую семью; жена его женщина умная и достойная. Есть дочь от первого брака, уже около года состоящая фрейлиной. По всему этому семья весьма почтенная.
Петербург, 10 (22) ноября 1820 г.
Дорогая матушка, кажется, я уже сообщала вам, или, по крайней мере, Амалии, о том, что Валуева (здесь одна из дочерей С. П. Валуева - фрейлин императрицы-матери Марии Фёдоровны?) совершенно отвергла моё предложение поехать жить с матерью: она находит это "слишком заурядным" и в случае, если бы покинула меня, ей уже нужно что-нибудь более блестящее, чем положение дочери, хорошо устроенной в родительском доме. Долгое время спустя после моего предложения, она образумилась.
Однажды, по собственному побуждению, ей захотелось доказать мне, что "она была права, а я нет" (с этого она ведь всегда начинает); но я говорила с ней твердо и резко, и с тех пор она такая, как я того требую. Здесь вижу её редко. К несчастью, она из тех характеров, которые не следует баловать, и я нашла ответ, всегда зажимающий ей рот: "если вы при мне чувствуете себя несчастною, если мой характер вам не нравится, удалитесь от меня; хорош ли, дурен ли мой характер, я не изменю его для вас. Другие находят, что можно жить при мне; если вы захотите применяться, буду весьма рада".
Быть может, вы найдете мою речь несколько надменной, но это единственно, что зажимает ей рот.
Окончание следует
