Из писем императрицы Елизаветы Алексеевны к матери (Амалия Гессен-Дармштадтская)
Каменный Остров, 1 (13) августа 1805 г.
С некоторых пор вижу иностранцев, которым тяжело покидать Петербург (здесь вследствие Войны третьей коалиции, или русско-австро-французская война), и при каждом подобном случае испытываю удовольствие; ибо оправдывается теперь то, что вы предсказывали мне и о чем помню, как о вчерашнем дне. Однажды утром, незадолго до моего отъезда из Карлсруэ, вы сидели у себя на балконе; погода была пасмурная, я вздыхала о своей судьбе, а вы, во множестве других утешений, сказали мне: "Ты еще так молода, что, спустя некоторое время, будешь относиться к России, как к своей родине".
Я тогда была близка к отчаянью, и это казалось мне невозможным; но теперь, когда я действительно половину жизни провела здесь, приехав сюда 13-ти лет от роду (теперь мне 26 лет, значит, я прожила здесь больше, чем в Германии, ибо жить, по моему, значит мыслить и чувствовать, в самом же раннем детстве существование скорее животное) итак, теперь, признаюсь вам, матушка, что чувствую очень сильную нежность к России и как ни приятно мне снова увидеть Германию и думать о ней, мне было бы очень жалко покинуть Россию навсегда и буде, в силу каких либо обстоятельств, я очутилась бы одинокою и могла бы избрать себе местожительство, я основалась бы в России даже в том случае, если бы для этого пришлось скрыться от всего мира.
Это мое признание не может быть вам неприятно, добрая матушка; напротив, оно должно успокоить вас относительно некоторых неосновательных опасений, которые, кажется, все еще иногда у вас появляются. Это не слепое восхищение, мешающее мне видеть преимущества других государств перед Россией: я вижу ее недостатки, но вижу также, чем она может стать, и каждый ее шаг вперед радует меня.
Что касается петербургского климата и здешней местности, они не из лучших; но это неблагоприятность местная, к которой я привыкла. В случае необходимости, её можно было бы избежать, не слишком даже удаляясь и не выезжая из России
Петербург, 4 (16) декабря 1805 г.
Название "австриец" должно быть противно не только для каждого русского, но и для всякого, у кого есть душа. Больно видеть, когда одно лицо совершает подобные гнусности; но нет слов для выражения того, что испытываешь при виде целого народа, подлого, коварного, наконец, глупого, со всеми самыми низкими свойствами. Не слова, а только дела могут выразить, что это за люди: морить голодом пришедших проливать кровь за них, поступать с ними гнуснее, чем поступают их враги, предавать их и, в конце концов направить свое оружие против них!
Если вы найдете выражение, могущее определить такие действия, скажите мне его, ибо я не знаю подходящего.
Так они поступают вообще, а вот образчик их отношения к личности Государя. Когда наступило перемирие, Государь, в 3 ч. ночи, приезжает в маленькое местечко верхом, измученный, так как не слезал с лошади с 7 часов утра. Австрийский двор был там со всею своею поклажею, кроватями, кухнями, и все эти скоты спали на своих пуховиках.
Император Александр Павлович, будучи слишком возмущен, чтобы просить у них крова, входит в плохую крестьянскую избу в сопровождении графа Ливена, князя Адама (Чарторыжского), не оставлявших его ни на минуту, и своего хирурга Виллие (Яков Васильевич). И вот там-то, от усталости, либо от горя, после 24 часового голодания, у него сделалась страшная схватка в желудке.
Виллие выразил опасение, что Государь не вынесет ночи. Накрыв его соломою, он едет в главную квартиру императора Франца (II) попросить у некоего Ламберти, заведующего двором, немного красного вина, сообщая ему при этом, в каком состоянии находится Государь. Тот отказывает ему, говоря, что слишком поздно, не стоит будить людей и т. д. Наконец Виллие становится на колени перед этим скотом, но напрасно, и только за деньги ему удается разбудить одного лакея, который пошел с ним поискать полбутылки плохого красного вина. Вот каким образом у австрийцев поступают с союзным государем, пришедшим жертвовать своею армией ради спасения союзника!
Несмотря на свои злоключения и окружавшую их измену, превосходные войска наши приобрели новую славу, даже в глазах врагов, и внушают живейший восторг соотечественникам. Солдаты эти настоящее ангелы: мученики и в то же время герои! Они изнемогали от голода, во время перехода падали и тут же на месте умирали от истощения, желая лишь сразиться и не проронив ни одного слова ропота, в то время как к противнику направлялись целые обозы съестных припасов, и эти жалкие австрийские войска были всем снабжены.
Говорят, что поэтому в австрийском батальоне, обратившем во время сражения оружие против нас, гвардейцы не оставили ни одного человека, и я этим восхищаюсь. Эти молодцы-гвардейцы проявляли чудеса храбрости: один Преображенский полк опрокинул четыре неприятельские линии и лишь перед пятою не устоял; батальон Семёновцев штыками уничтожил целый эскадрон французской гвардии.
Говорят, что, по признанию опытнейших генералов, то было самое смертоносное сражение, какое когда-либо происходило (Аустерлиц). Сердце кровью обливается, слушая про эти подробности, хотя мы всех их и не знаем, и именно не знаем о погибших знакомых наших.
Граф Строгонов и Новосильцев, хотя они люди и невоенные, находились в этом деле, также как и Государь. Первый из них вел три эскадрона гусаров; второй пытался собрать батальон из австрийцев, и я не знаю, почему эта мысль показалась там забавной, тогда как в былое время он был отличным офицером. Толстой, же после напрасных стараний удалить Государя от опасности, сказал ему, выразившись очень забавно по-русски: "если вы будете себя вести как Русский Император, я останусь с вами; если же нет, я перейду к.., где весьма хорошо для всякого, оберегающего свою жизнь".
Что касается меня, не понимаю, чем полны внутренности этого австрийца: в его жилах течет, кажется, вода вместо крови.
Без указания даты 1809 г.
Не понимаю, что породило сложившееся о ней мнение (здесь о прусской королеве Луизе, приезжавшей в Петербург вместе с мужем, Фридрихом Вильгельмом III-им), будто она неестественна и кокетка: я ни разу не видела тени малейшего кокетства; в ней много сердечности, и видно, что, в сущности, у неё очень веселый нрав. Между нею и королем (Фридрих Вильгельм III) обращение весьма приятное. Здесь, в свете, она была вполне на своем месте, а ко мне относилась доверчиво и искренно, по-приятельски. В характере у нее много откровенности.
Если и есть, какая тень в этом изображении, то, уверяю вас, весьма незначительная. Что касается наружности, она очень хороша собой, но ей не следует больше полнеть. Не видевшие ее в течение двух лет находят, что она переменилась, и мудрено, чтобы этого не было. Король прибыл сюда по приглашению Государя и, в самом деле, дорогая матушка, казалось, что королева привезла сюда не желание только блистать, но что оба они были преисполнены желанием выразить свою признательность Государю. Одним словом, я в восторге, что познакомилась с ними.
За время их пребывания я снова приобрела совсем было утерянную привычку говорить по-немецки, хотя немного и навострилась с герцогом Кобургским. Все они отлично говорят по-французски, но я в особенности говорила по-немецки с Вильгельмом, так как он обыкновенно говорит на этом языке. Что касается до него, это человек препочтенный, и я никогда не видела такого благородства в манерах при столь малом росте.
Петербург, 13 (25) марта 1809 г.
Вчерашний день и позавчерашний мы провели в глубочайшем уединении, ибо годовщины смерти императора Павла и восшествие на престол ныне царствующего Государя справляются ежегодно. Впрочем, глубочайшее уединение выражение не точное, так как в 11 часов всегда бывает торжественная заупокойная обедня для всего Двора, а после полудня панихида в крепости, где каждый раз собирается немало народа. В подобных случаях, я часто вспоминаю вас, дорогая матушка, зная, как вы не любите публичных изъявлений по поводу действительно волнующего события (в чем я достойная вас дочь); ибо императрица (Мария Федоровна), согласно обычаю, становится близ гробницы покойного Государя, находящейся на возвышении, а мы и собравшийся народ стоим внизу, так что это, в самом деле, составляет зрелище. Я уверена, что для вас это было бы невыносимо.
Письмо наследной принцессы Баденской Амалии Гессен-Дармштадтской к императрице Елизавете Алексеевне
12 (24) января 1811 г.
В день твоего рождения, дорогая Елизавета, принимаюсь я отвечать на твоё письмо, переданное мне Амалией. Да даст тебе Бог счастья и благополучия в этой жизни! Это самое горячее желание моего сердца. Но для этого ты должна неуклонно следовать правилу, возложенному на тебя твоим же девизом: терпение и постоянство. Скажи себе, что Провидение поставило тебя в твое теперешнее положение, и добровольно покинуть его доказало бы ропот против Его законов и было бы призывным кличем для недовольных.
Я содрогаюсь при мысли, что подобный шаг может причинить: его сочли бы за естественную причину всеобщего недовольства Государем и любви, питаемой к тебе, так как ты кумир народа. Тебя чтут и восхищаются тобою даже за границею (я это положительно знаю). Суди же, какое впечатление произведет твое решение на общественное мнение.
Тебе припишут честолюбивые замыслы, может быть даже желание связи с любимым человеком и т. д. Одним словом, подобным поступком ты разом потеряешь ту славу, которую ты по справедливости заслужила за все годы. А ты сама, дорогая дитя? Какие угрызения и сожаления готовишь ты себе, став причиною (без намерения, конечно) государственного переворота, которого ты не сможешь предотвратить.
Нет, дорогая, я не одобряю такого замысла: наоборот, я его страшусь, как величайшего несчастья. Откажись от него, прошу тебя, ради Бога и ради матери, которая любит тебя и гордится такою дочерью.
Петербург, 3 (15) марта 1811 г.
Отчего это, дорогая матушка, у вас частая бессонница? Ведь вы бываете в движении, а обыкновенно говорят, что бессонница бывает от недостатка воздуха и движения. Одинаково ли вы подвержены бессоннице зимой и летом? Не имеется ли к тому иногда нравственных причин? По этому поводу вспоминаю слышанное мною еще от императрицы Екатерины (II), и с тех пор, раз тысячу мною испытанное; каждый раз при воспоминании о ней, а именно, что "одни тревоги, а не горе, мешают спать". Как вчера помню день и место, где слышала это от неё и последствия этого разговора: кто-то сказал, что "нечего меня спрашивать, что я об этом думаю, ибо в шестнадцать лет ничто не нарушает сна и, вероятно, мне еще не известно, что такое горе".
На это Императрица Екатерина сказала: "Вовсе нет! Она уже испытала горе: разве вы за ничто считаете её разлуку с матерью?" Никогда не забуду этих слов из-за удивления и признательности к ней за то, что такая женщина, как она, соблаговолила понять и оценить чувства маленькой шестнадцатилетней особы, в то время весьма невинной и простодушной. Именно эта, кажется, врожденная способность ее применяться ко всем, понять и поддержать преобладающее чувство каждого, придавала ей столь великое очарование.
Ах, отчего она не пожила лет с десять дольше! Личные причины, иного свойства, заставляют меня часто об этом сожалеть.
Вот большое отступление от предмета и, на этот раз, болтовня; я должна прекратить ее из-за наряда, который охотно бы уступила кому-нибудь, также точно как ожидающую меня в девять часов партию бостона.
Суббота, 4 (16) в 12 ½ ч. пополудни
Дорогая матушка, доканчиваю письмо, после того как два часа провела в любимом занятии русским языком. Это, действительно, сентиментальное изучение; ибо, конечно, наша литература еще в младенческом развитии; но, когда проникнешь во все богатства языка, то видишь что можно бы из него сделать, а всегда приятно открыть сокровища, требующие лишь рук, которые бы сумели их разработать. К тому же звуки русского языка, подобно музыке, приятны моему слуху…
Петербург, 19 апреля (1 марта) 1812 г.
Пятница, 11 часов.
Она (здесь вдовствующая императрица Мария Федоровна) хочет заставить поверить общество и даже меня, будто Государь потребовал, чтобы она оставалась в городе, дабы своим присутствием успокоить и ободрить умы и задать тон. Это ее собственные слова, и она делает вид, что приносит большую жертву Государю. Ей предоставляют удовольствия этой маленькой комедии, которую она играет перед самой собою, так как никого другого она этим не обманывает.
По крайней мере, Государь имел внимание избавить меня от всего неприятного и тягостного, что во многих отношениях влечет за собою пребывание ее в Таврическом дворце, сказав, чтобы я жила на Каменном Острову, как будто он сам там живет, и в самом деле все пойдет тем же порядком. К тому же императрица сказала, что она получила позволение отсутствовать два-три дня в неделю: что же буду я делать совсем одна в этом мрачном дворце, полном для меня тягостных воспоминаний!
Невозможно удержать улыбки при виде важности, которую придает себе императрица по этому поводу, тогда как все, как и я, знают от самого Государя, в чем дело. Муха на рогах вола, говорящая: "О, какую пыль я поднимаю!". Пишу вам, дорогая матушка, об этих пустяках, не смея затрагивать вещи, более важные...
Каменный Остров, 29 июля (10 августа) 1812 г.
...Как мне тяжело, что я не могу говорить с вами о том, что занимает меня весь день и даже ночь, сплю ли я или бодрствую, говорить о спасении моей дорогой, моей любимой России, к которой я в данное время испытываю чувство, подобное чувству к дорогому и тяжело больному ребенку. Господь не оставит её, я уверена в этом; но она страдает, и я страдаю вместе с нею во всех проявлениях ее страданий...
Каменный Остров, 26 августа (7 сентября) 1812 г.
Понедельник, 11 часов утра.
Я уверена, что вы в Германии плохо осведомлены о том, что происходит у нас. Может быть, вас уверили, что мы бежали в Сибирь, тогда как мы не выезжали из Петербурга. Мы приготовились ко всему; поистине только не к переговорам о мире. Чем дальше будет подвигаться Наполеон, тем менее должен он надеяться на возможность мира. Это единодушное желание Государя и всего народа во всех слоях и, благодарение Богу, по этому поводу царит полное согласие. Вот на это-то Наполеон и не рассчитывал; в этом он ошибся, как и во многом другом. Каждый шаг в этой громадной России приближает его к бездне. Посмотрим, как проведет он в ней зиму!
Среда, 28 августа (9 сентября) 1812 г.
Нужно, как мы, ежедневно видеть и слышать о проявлениях самоотвержения и геройской храбрости во всех слоях войска и общества, чтобы не счесть всего этого за преувеличение. О, этот достойный народ показывает теперь, каков он, и те, кто его понимал, давно это знали, несмотря на то, что его упрямо считают варваром. Но Варвары Севера и Ханжи Южной Европы именно те, кто наделал больше всего хлопот цивилизованной нации и они еще далеко не повергнуты во прах!
В то время, когда Наполеон переступил нашу границу, по всей России пролетела как бы электрическая искра, и если бы необозримость ее протяжения дозволила узнать о его переходе одновременно во всех уголках империи, поднялся бы ужасный крик возмущения, который раздался бы, я этому верю, по всей вселенной. По мере приближения Наполеона чувство негодования усиливается.
Старики, потерявшие все или почти всё, говорят: "Мы найдем средства к существованию! Всякая нужда лучше позорного мира!" Женщины, отдавшие своих защитников в армию, не боятся грозящих им опасностей, а боятся только мира. Этот мир, который был бы смертным приговором для России, не можешь быть благополучно заключен. Государь и в мыслях его не имеет; но если бы он даже захотел, он не мог бы его заключить. Вот геройская сторона нашего положения.
Каждый день происходят отрадные явления. Чувства и мнения, подавленные в течении последних пяти лет, выплывают ежедневно наружу: со всех сторон прибывают к нам люди ума и заслуг, которых тираническая мелочность Наполеона заставила скрываться и бежать с материка (Европы). Словом, мы здесь в доброй компании; царит деятельность за правое дело, и плоды ее благотворны для моей души, которая чахнула столько лет и умирала от окружающей ее отравленной атмосферы.
Англичане, испанцы, немцы, мученики за правое дело, составляют как бы одну семью; обняли бы и турок, как братьев, если бы они выказали то же рвение ко всеобщему благу.
Понедельник, 7 часов.
Говорят, будто немецкие войска совершенно деморализованы, что они в жестокостях не уступают французам. В Полоцке баварцы вошли в один дом, где старая женщина имела приют для маленьких девочек; они переломали старухе ноги и руки, отчего она умерла, а когда дети бросились к ней, эти озверелые люди кинулись с обнаженными саблями в толпу детей и нескольких изрубили.
Позвольте мне набросать несколько черт, которые лишь слабо обрисуют вам характер нашего народа. Русский офицер, проезжая с казаками одну деревню в окрестностях Москвы, останавливается у избы и спрашивает: "Есть у вас французы?" Крестьянин со смущённым видом отвечает "нет" и "нет" на повторяющиеся вопросы. Наконец говорит: "А если у меня есть француз, ведь вы его не тронете?".
Офицер, войдя в избу, видит среди семьи крестьянина француза. "Он был болен и обессилел, сказал крестьянин, - как мне было не приютить его?". Чтобы понять всю красоту подобного поступка, надо знать, какой ужас питали всегда крестьяне к французам и какой справедливой ненавистью горели к ним со времени войны. Вот милосердие! А вот и геройство.
Французы поймали несколько несчастных мужиков в Москве, которых рассчитывали заставить служить себе, а для того, чтобы они не убежали, им положили клейма на руках, какими клеймят табунных лошадей. Один из крестьян спросил, что означает это клеймо; ему отвечали, что он через клеймо стал французским солдатом.
"Как! Я солдат императора французов?" - сказал он, тотчас же схватил топор, отрубил себе руку и бросил ее к ногам присутствующих со словами: "Вот, берите ваше клеймо! " Там же, в Москве французы поймали двадцать крестьян и казнью над ними хотели напугать окрестные деревни, которые ловили французских фуражиров и вели партизанскую войну не хуже регулярных войск.
Они выстраивают их вдоль стены и читают смертный приговор по-русски. Ждут, что они попросят пощады; вместо этого, те начинают прощаться друг с другом и осеняют себя крестным знамением. Расстреливают первого; ждут, что остальные будут просить помилования и обещают изменить свое поведение. Расстреливают второго, третьего и так подряд всех двадцать, причем ни один не попытался попросить пощады у неприятеля.
Каменный Остров, 30 мая (11 июня) 1817 г.
Простите, дорогая матушка, что пишу вам на листке, на котором начала вчера записку Уваровой. Мы почти в ежедневной переписке, так как она вице-председательница Дамского Общества, высокой и могущественной покровительницею которого состою я. Но прошу верить, дорогая, что это общество ничем не похоже на "штутгартский феррейн" (здесь под покровительством Екатерины Павловны, с которой у Елизаветы Алексеевны были холодные отношения).
Оно существует с 1812 года, и делает добро, насколько можно, но без огласки: это его основное правило. Это общество совсем частное и независимо от правительства. Что касается Уваровой (Екатерина Алексеевна), говорить о которой предоставляется мне столько случаев, хотя вы её и не знаете, то у неё есть хорошенькая дача, совсем близко отсюда, куда я часто езжу, когда живу на Каменном Острову. В субботу вечером она угощала нас чаем в беседке, где мы все же немного дрожали от холода.
Царское Село, 17 (29) июля 1817 г.
Этот бедный принц Вильгельм (будущий император) трогателен! При живости, свойственной его возрасту, в незнакомом месте, где он жаждет все увидать, он принужден ходить с трудом, хромая, или ездить в кресле и сидеть, когда другие бегают (здесь вследствие укуса собаки). И при всем этом он такой кроткий, добрый малый, никогда не показывает дурного расположения духа и только изредка можно заметить на его лице печаль. Впрочем, нога его значительно поправляется, тогда, как дней пять-шесть тому назад он еще лежал.
Москва, 1 (13) октября 1817 г.
Кремль, вот это восторг! После перестройки и обновления он стал прекрасным жилищем, убранным со вкусом и даже роскошью. Вид из нашего помещения прекрасен и охватывает широкий горизонт; смотря вдаль с этой стороны, приходится отыскивать пустые места: настолько быстро обстраивается город и становится частями красивее, чем был. Мне бы хотелось, чтобы это известие достигло ушей Наполеона. Я вновь приехала сюда с истинным удовольствием и хотела бы подольше остановиться на том, что испытываю по этому поводу.
Москва, 6 (18) октября 1817 г.
Государь совершенно восхищен Москвой; ему здесь очень нравится. Он вполне уверен, что нельзя равнодушно смотреть на этот город, который выиграл от погрома двенадцатого года. В Петербурге иностранца поражает вид новости и правильности; тут - разбросанность, которая свидетельствует о целом долгом ряде веков, и дух старины внушает уважение и восхищение. Впрочем, недавние воспоминания не мешают прежним. Еще одно, что составляет здесь мое счастье, это колокола. Они играют большую роль в Москве, и сегодня, проснувшись ночью, я услыхала их гул. В былое время они наводили на меня печаль; теперь они в полной гармонии со мною. Вообще во многом видит меня Москва изменившеюся за эти семнадцать лет!..
Москва, 8 (20) октября 1817 г.
...Хотя этот день и не так важен для меня, как 20 июня, но я рада присоединить к остальным поздравлениям и мое и уверена, что этот день будет праздноваться в Карлсруэ. Я же провела его в пути и остановилась вечером на ночлег в довольно грязном помещении, где оказались тараканы. Наш ужас при таком открытии был забавен, потому что князь Голицын, мой камергер в пути, тоже не особенно их любит и, увидав их у меня, имел полное основание опасаться, что они окажутся и у него в комнате. Я приказала выдвинуть постель на середину комнаты и, прежде чем заснуть, сказала себе: "Если бы моя мать знала, что я праздную ее день с тараканами!" Впрочем, они отнеслись ко мне с уважением, и я прекрасно спала, хотя дверь не запиралась и рядом стояли часовые.
Москва, 29 октября (10) ноября 1817 г.
Я пока ничего не могу сказать определённого о месте, где моя невестка (великая княгиня Александра Федоровна) разрешится от бремени; это должно определиться в конце года, и тогда же определится, сколько времени мы останемся здесь.
Что касается меня, то мне бы хотелось, чтобы это было здесь, так как хочется увидать Москву весною; но я так привыкла подчиняться своей судьбе, что выражаю это желание без особенного жара и помирюсь со всем. Впрочем, в некоторых отношениях мне живется хорошо, нравится здесь и хочется, чтобы так и продолжалось. Я продолжаю делать ежедневные прогулки, все в разных направлениях, не выезжая из города; а потом повторяю их на громадном плане Москвы, висящем в кабинете Государя и перед которым мы проводим с ним немало времени, изучая его, как карту целой страны. Этим способом прекрасно учишься узнавать Москву.
Москва, 26 ноября (8) декабря 1817 г.
Сегодня день Георгия и праздник этого ордена, но так как тут недостаточно места для военного парада, бывающего обыкновенно в этот день, то будет только обедня без церемониала. В ожидании её начинаю письмо. У нас здесь маленькая старинная часовня рядом с апартаментами. Теперь в неё проделан тёплый ход, а прежде приходилось проходить открытым местом. Она очень старая и служила в былое время царевнам, которые, по тогдашним обычаям, не показывались в народе.
Если бы она не была увешана иконами, то легко могла бы сойти за темницу, потому что она со сводами и слабо освещается маленькими окнами с решетками. Её немного мрачный вид и характер старины особенно нравятся мне.