В оставшиеся дни до первомайского праздника Надёжка с мужем начала копать за двором землю под картошку, где она уже поспела и зеленела кустиками повилики. Копали вечерами, когда оба возвращались с работы, и чем более расширялся клин чернеющей земли, тем сильнее Надёжка удивлялась:
– Это надо: какую страсть набузовали! А если всё это картошкой засадим?! Богачами станем! Даже и не верится.
– Если с погодой повезёт, – не спешил загадывать Дмитрий Иванович.
Неделю назад он купил три мешка семенной картошки, и теперь, возвращаясь с работы, каждый день приносил по ведру, чтобы не идти пустому. Одно ведро они успели посадить на самом пригорке, чтобы пораньше поспела. На следующий день посадили ещё ведро и решили придерживаться этого порядка, пока позволяла погода.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
В один из таких вечеров их окликнул младший Фокин, проходивший мимо.
– Бог в помощь, – поздоровался сосед и остановился, навалился грудью на городьбу. – Надежда Васильевна, подойди на минутку!
Надёжка посмотрела на мужа, будто спросила разрешения, неуверенно пошла к Фокину.
– Сегодня состоялось собрание правления... – сказал он, насмешливо разглядывая соседку. – Мне поручили передать тебе, чтобы сразу после праздника собиралась на торфоразработки!
– Как же это так! – испуганно ойкнула она и растерянно прихлопнула руками.
– Чего испугалась?! На две недели всего. Хорошо, что не в Шатуру угонят. В нашем районе будешь. – Фокин пошёл дальше, а Надёжка застыла, не в силах сдвинуться с места.
Подошёл Дмитрий Иванович.
– Что стряслось? – спросил он и обнял жену.
– На торф меня посылают. Фокин сказал – сразу после праздника. На правлении так решили.
– А почему именно тебя, мать троих детей?!
– Спроси у них...
– Спрошу, обязательно спрошу!
В этот же вечер Дмитрий Иванович пошёл к председателю колхоза Зубареву. Тот сидел у крыльца и курил. Савин представился и без раскачки:
– На каком основании посылаете мою жену на торфоразработки?
Зубарев поправил повязку на лице, долгим взглядом единственного глаза посмотрел на гостя, чуть наклонив голову, словно так было удобнее рассматривать, вздохнул:
– Во-первых, посылаю не я лично, а так постановило правление, посчитав, что у вашей жены лучшее семейное положение, чем у большинства колхозниц. Во-вторых, председатель сельсовета товарищ Петухов посчитал кандидатуру вашей жены вполне подходящей, а мы поддержали товарища. А вообще-то, мы отправляем людей в командировку не по своей воле. Нам спускают указание сверху – мы исполняем.
– Хорошо, если возникла такая, с позволения сказать, производственная необходимость, но как же быть с личным хозяйством? Вам хорошо известно, что сейчас на селе самое горячее время.
– А вы на что? Неужели вам трудно самим огород вскопать? – Зубарев насмешливо посмотрел на Савина и с подковыркой в голосе добавил: – Я бы на вашем месте сейчас горы ворочал...
– Я пришёл к вам, чтобы говорить не о моей персоне. Мне хотелось бы знать, как вы, руководитель колхоза, намерены на деле оказать содействие одному из членов, если уж выпала такая необходимость в кавычках?
– Что мне вам ответить? Могу только сообщить, что на этот счёт опять же есть решение правления. Оно таково: всем, кто желает, колхоз может произвести обработку приусадебного участка из расчета три рубля за сотку... Вспашка стоит полтора рубля, боронование пятьдесят копеек и посадка рубль. Пожалуйста, ждите окончания посевной.
– Простите, почему моя жена, не получающая денежного вознаграждения за свой труд, должна расплачиваться с колхозом деньгами? Такой порядок, быть может, более подойдёт для ваших должностных работников, получающих твёрдый ежемесячный оклад, а не для рядовых членов колхоза, с коими вы рассчитываетесь раз в году натуральной оплатой! И ещё: морально обоснованно ли заботиться о них в последнюю очередь?!
– Товарищ Савин! – Зубарев напряжённо заёрзал на скамейке. – Не слишком ли вы много на себя берёте? Должен вам сказать, что все эти порядки, о которых вы высказались ругательски, устанавливались не мною. Они приняты на общих собраниях колхозников, и в них, кстати, принимала участие и голосовала ваша жена... Я понимаю, что вы человек в нашей местности новый, городской, и вам трудно сразу понять крестьянскую жизнь. Я только об одном вас прошу по-человечески, покамест как сельчанин, а не член партии: прежде чем что-то сказать – подумайте, не рубите сплеча – это убережёт вас от многих неприятностей. А насчёт огорода... Конечно, его надо вовремя обработать... Картошка-то есть семенная? – увидев утверждающий кивок Дмитрия Ивановича, Зубарев продолжал: – Ну, если есть, то и тужить не о чем... Хочешь, я с огородом помогу? Вдвоем мы его за два вечера перевернём! – исподволь перейдя на «ты», предложил Зубарев.
Явное проявление панибратства удивило Савина и несколько смутило:
– За желание помочь – спасибо, но, по-моему, руководителю не следует все прорехи закрывать собственной грудью. Сил не хватит. Вы добрый человек и понимаете несправедливость, допущенную в отношении моей жены, но руководитель обязан организовать дело, проявить такие качества, какие и делают его руководителем, а не кидаться на амбразуру по поводу и без.
– А я говорю не как председатель, а как односельчанин. Председателем я бываю в конторе.
Чем более Зубарев говорил, тем сильнее Дмитрий Иванович убеждался, что поспешил с визитом. Теперь, когда с обоих сошла взаимная горячка, и разговор походил на беседу, в которой к Савину пришла неловкость, ему – странное дело – не хотелось обострять отношений с председателем, словно сегодняшний разговор мог действительно как-то повлиять на судьбу. И это был не страх за излишне вольные слова, сказанные сгоряча, а ответное уважение и желание понять собеседника, и через него – ту жизнь, какая для него, Савина, только-только начиналась. Правда, когда он возвращался домой, к нему незаметно вернулось давешнее недовольство, ужившееся до утра, когда наступило время сборов на первомайскую демонстрацию.
В этот день демонстранты, как всегда в последние годы, собрались на площади перед базаром, откуда сводная колонна, возглавляемая духовым оркестром, направилась к центру Пронска, где рядом с городским собором стояла скульптура Ленина, а перед ней алела невысокая трибуна. Сводную колонну возглавляли представители механического завода – крупнейшего предприятия района. Впереди, прихрамывая и стараясь не отстать от оркестра, шёл директор ‒ Ян Скубис, рядом с ним шагал парторг с портретом вождя, главный инженер Савин. Во второй шеренге выстроились начальники цехов и члены партбюро с портретами Маленкова, Молотова, Булганина, Ворошилова и других руководителей страны. В третьей и последующих шеренгах, размахивая руками в такт шагам, двигались рабочие и работницы с праздничными транспарантами. На площади Скубис и секретарь партбюро поднялись на трибуну, вместе с ними встали кое-кто из председателей передовых колхозов, внесённых в райкомовский список, заранее составленный и утверждённый. Савину в этом списке места не нашлось, но это его совсем не волновало.
За всё время митинга у него не выходил из головы завтрашний отъезд Надёжки. Он не сомневался, что поездку подстроил председатель сельсовета из-за тех нескольких слов, справедливо сказанных в его адрес. Но не сказать их было нельзя, потому что Савин увидел в Петухове представителя немногочисленной, но реальной категории людей, которым никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя оказывать малейшего доверия, ибо эти люди тотчас воспользуются им по-своему. Всегда отрицавший власть ради власти, Савин смутно догадывался и строил гипотезы относительно того, почему иной человек стремится быть выше другого, и не из благих намерений. «Такие люди, словно подчиняясь необъяснимым силам природы, наделившим их единственным желанием властвовать, не желают знать об уважении среди себе подобных, – думал он. – Они преклоняются только силе, не понимают тех, кого и калачом не заманишь на самый ничтожный пост, тех, кто хочет быть самим собой. Ведь любому школьнику известно, что государство есть аппарат насилия. И каким ни будь этот аппарат – хорошим или плохим – он им и остается. При любом строе, при любой форме правления...»
Мысли уносили так далеко, что Дмитрий Иванович совсем забыл о митинге, словно в тумане отмечал сознанием, что кто-то о чём-то говорит с трибуны; выступающие менялись, а туман в голове оставался, и не разобрать было, кто к чему призывает и чем клянётся. Ему даже показалось, что очень долго говорит один человек, давно ему знакомый, и поэтому душа не хотела слушать его, она давно заучила из года в год повторяемые слова и теперь никак не реагировала на них... Рой мыслей заполнил Савина, пока он стоял перед трибуной, и пришёл в себя, только когда услышал слова председателя РИКа: «На этом праздничный митинг, посвященный Международному дню солидарности трудящихся, объявляется закрытым...» Вдогонку словам оркестр заиграл гимн, люди на трибуне и вокруг неё напряжённо замерли, лица посуровели и совсем не были похожи на праздничные. Только чуть оживились, когда музыка оборвалась. На трибуне зашевелились, и толпа сразу же закопошилась. Заводские начали свертывать транспаранты, портреты членов Политбюро сложили по двое, лицом к лицу, а портрет Сталина несли отдельно.
Савина окликнули:
– Дмитрий Иванович, не желаете с нами пойти?
– Извините – домой спешу.
– Пропал парень, – засмеялся Ян Вильгельмович. – Погоди, молодожён, вот схлынет с тебя юношеская прыть – сам к нам, старикам, потянешься! – И добавил уже серьёзно: – Пойдём, Иваныч, посидим у меня, отметим праздник!
– С удовольствием бы, Ян Вильгельмович, да жену завтра на торф отправляют. Обещался не задерживаться. Как-нибудь в следующий раз.
– Что ж, причина уважительная, – опять заулыбался директор. – Кто это тебе подсуропил?
– На правлении решили... Так что извините... – едва заметно поклонился Дмитрий Иванович и оставил заводских товарищей.
Ему действительно не хотелось участвовать в пирушке, потому что главное, из-за чего собирались мужики, его не интересовало. Никогда в компаниях он выпивал не более одной рюмки, и этим угнетал и себя, и остальных. Ему бы чаю вволю попить. Вот в этом он силён – чайник за вечер усиживал. Он и сейчас представил домашнее чаепитие, ощутил на губах терпкий вкус цейлонского чая. Мелькнула мысль зайти к себе, вскипятить чайник и посидеть одному, в удовольствие почаевничать. Он и вправду зашёл, но на чай не стал терять времени, насыпал ведро картошки, чтобы возвращаться в Князево не пустому.
Пройдя Пушкарскую, увидел идущего краем поля странного косматого человека, тащившего на спине грязный мешок. Из мешка что-то капало, человек часто останавливался и поправлял ношу. Переходя большак, он опустил мешок, помахал затекшими руками и хотел взвалить мешок на спину, но не смог поднять его... Чем ближе Савин подходил к мужчине, тем сильнее тот суетился, но ничего у него не получалось. Когда Дмитрий Иванович поравнялся с незнакомцем, тот отвернулся, то ли не желая, то ли стесняясь смотреть на прохожего. Савин вгляделся в остроплечую фигурку в безрукавке из грязно-бурого меха, в прожжённых хлопчатобумажных брюках, в подобие ботинок без шнурков, и ему невольно стало жаль это существо.
– Разрешите вам помочь! – предложил Савин.
Мужчина покосился и замотал головой.
– Но вы один не справитесь!
– Как-нибудь сам, – невнятно пробормотал тот.
– И всё же я вам помогу! – настоял Дмитрий Иванович и нагнулся, чтобы ухватиться за мешок.
Прохожему ничего не оставалось, как принять помощь. Он повернулся, коротко взглянул на нежданного помощника и замер, удивлённо рассматривая. Чем дольше рассматривал, тем сильнее гримаса удивления меняла его заросшее лицо.
– Савин, это ты?! – спросил человек, наклонив голову, словно прислушивался к собственным словам.
– Да... А вы кто?!
– Степан я... Байдиков... Когда-то в академии учились. Не узнаёшь?!
Дмитрий Иванович, напряжённо всматриваясь в собеседника, не сразу вспомнил учёбу в Москве, аудитории академии, шоссе Энтузиастов, где жил тогда... Байдиков вспомнился не вдруг, потому что в группе ничем не выделялся, был человеком средним во всех отношениях. Впрочем, почти все тогдашние однокоштники мало чем запомнились. Некоторые фамилии, правда, позже встречались в газетах, но перед войной они стали забываться, отдалились временем, он перестал следить за ними. Этому ещё способствовало и то, что многие оказались осуждёнными, но в газетах об этом почти не писалось – узнавал из слухов... И вот перед ним стоял живой и невредимый Байдиков, которого он только-только по-настоящему разглядел под кучей тряпья.
– Признаться, не сразу, но я вспомнил тебя, Степан! Как ты оказался в здешних местах? Что случилось? Ты разве не окончил академию?
– Знаешь, эта встреча похожа на сон. Если всё рассказать, то очень много времени надо... Прости, забыл, как зовут тебя?
– Дмитрий...
– Да, конечно. Так вот... – Байдиков хотел что-то сказать, но неожиданно согнулся, закрыл лицо грязными руками и затрясся в беззвучных рыданиях.
– Степан, ну что с тобой?! – дотронулся Савин до плеча Байдикова и ощутил грубый и сальный ворс меховой безрукавки, прилипавший к руке, и более не осмелился что-либо говорить. Байдиков, когда немного успокоился, заговорил сам. Но прежде вытер лицо обтрёпанным рукавом серой рубахи, поднял голову и вздохнул ужасающе устало, обречённо:
– Знаешь, иногда мне очень хочется умереть, и тогда я сразу дышу спокойнее, когда представлю себя мёртвым. Я давно устал жить, устал питаться гнилым картофелем, – он ненавистно, но несильно пнул мешок, – устал быть изгоем. Когда-то я учился, мечтал что-то строить, быть нужным обществу, революции, но трагические для меня события всё перечеркнули.
– Ты закончил учебу?
– Закончил. Да только она из меня всё выжала. Сразу после госэкзаменов попал я в психиатрическую. Вот с неё всё и началось, а вернее – закончилось. Все мечты сразу лопнули, когда после клиники поставили на учёт. Я хотел было протестовать, но только усугубил дело. На работу меня никуда, естественно, не приняли – пришлось уехать в Пронск к дяде, а он возьми да преставься. Произошло всё негаданно, скоротечно – он даже прописать не успел. После его смерти меня, понятно, попросили. От отчаяния хотел что-нибудь сделать над собой, да духа не хватило. В лесу стал жить, землянку выкопал. Участковый поначалу покоя не давал, а после отстал, махнул на меня рукой, когда предоставили комнату в Городище. Мол, что возьмёшь с помешанного... И, ты знаешь, до войны я успел полюбить отшельничество. Несколько лет жил как в прекрасном романтическом сне. Кое-кого из местных узнал, привык к ним, да и они ко мне. Ребятишки, правда, побаиваются до сих пор. Но в войну все забыли, не до меня стало. Но на людей не обижаюсь – у них свои болячки. Одно только обидно, что жизнь прошла впустую, – Степан Васильевич перестал ковырять колею разбитым ботинком, внимательно посмотрел на собеседника: – Ну а ты-то как? Что привёло в здешние места?
– Его величество случай. Войну я встретил на Западной Украине, а закончил на подмосковном аэродроме. После демобилизации домой заглянул, а матушка – добрая душа – сразу решила женить меня. Невесту загодя подыскала. А я уж очень не люблю, когда что-то навязывают. Хотя мама плохого желать не станет, но в этом деле у меня и собственное мнение было. Короче, уехал я из дому, решил в Москве устроиться, да случайно повстречал на вокзале дружка по гражданской. Он и затащил сюда. Полгода уж живу. Жениться успел!
– Кто она?
– Вдова из Князева. Фамилия – Савина.
– Слыхал о такой... Брата её знал и мужа. Погибли оба.
– Завтра Надежду на торф посылают... Поэтому уж извини меня, но я обещал не задерживаться. Ты где живёшь, как найти тебя? Жена через две недели вернётся, тогда и встретиться можно, более обстоятельно поговорить. А вспомнить нам с тобой, думаю, есть что!
– Что ж, приходи – буду рад. А найти меня просто: в Городище – есть такой посёлочек в лесу – тебе каждый укажет моё жилище.
– Кто же в лесу может указать?
– Укажут – авось не тайга...
– Ну, тогда будем расставаться! Тебе помочь? Что у тебя в мешке?
– Да так... – застеснялся отшельник. – Картошка с поля. Осенью убрать не успели.
– Интересно, что это за картошка, если из мешка течёт!
– Так ведь гнилая наполовину, в поле зиму пролежала!
– А разве можно такую есть?
– Можно, когда нечего: протру – крахмала немного будет.
– Слушай, вываливай свою добычу! Вот тебе ведро настоящей картошки. Забирай!
– А как же ты?
– Обойдёмся. У нас ещё есть – не последняя.
Степан Васильевич, не решаясь опорожнить мешок, стеснительно замер, а Савин решительно вывалил из мешка содержимое, пересыпал картошку из своего ведра и похлопал Байдикова по плечу:
– Ешь, Степан, питайся – иначе я не засну спокойно.
– Спасибо, друг, спасибо, что ты есть на свете! – Байдиков поднял мешок на плечо и низко поклонился.
Савин долго провожал его взглядом, ему хотелось, чтобы Степан оглянулся, хотелось помахать ему, разделить с ним одиночество, напомнить, что он не один в этом мире, что рано пришёл в уныние и поспешил принимать окончательное решение о смысле жизни. Его обязательно нужно вернуть к людям, не дать погибнуть душою... И следом за этими мыслями вспомнилось откровенное признание разуверившегося во всем человека. И оторопь взяла. И пришло смятение, заполнившее душу, и резанула мысль о нелепости происходящего на земле, о нелепости изломанной жизни, когда человек, пропадая ни за грош и неожиданно напоминая о себе, легко и благодарно довольствуется несколькими словами, обозначающими товарищество. И как будто не было многих лет неведения, хотя два человека, когда-то волею судеб сведённые вместе и объединённые желанием что-то познать, не ожидали подобного откровения судьбы, а столкнувшись с ним, – окончательно растерялись... Дмитрий Иванович дождался, когда Байдиков оглянулся, помахал ему. Савин махнул в ответ, подхватил пустое ведро и споро зашагал вдоль большака, радуясь молодой траве, зелёной каймой обрамлявшей глубокие суглинистые колеи.
Надёжку он застал за стиркой.
– В праздники вроде бы не работают?! – сказал он чуть насмешливо.
– Это в божьи нельзя, а в новые можно. За это Петухов не ругает, потому что за это с него не спрашивают... Что же с пустым ведром пришёл? – спросила она, чуть помолчав. – Или не заходил к себе?
– Так уж получилось. Знакомого встретил, пришлось ему отдать.
– Кто он?
– В академии вместе учились... Пропадает человек.
– О ком ты, не пойму?
– О Байдикове... Он где-то в Городище живёт. Есть у вас такой посёлок?
– Есть. Лесничество там. А вот о ком ты говоришь – никак не соображу, хотя всех знаю!
– Ну, как тебе объяснить. Он такой... Немного странный, в шкуре звериной ходит!
– Это же Степан Васильевич, отшельник, – удивлённо взглянула Надёжка на мужа. – Он барсуков в норах ловит! Ты его знаешь?
– Как не знать. Поэтому и картошку ему отдал, когда увидел, какое гнильё он с поля несёт!
– Он же, говорят, пенсию получает...
– Даже если и получает, много ли на гроши купишь в наше время. Как к нему относятся местные жители? Помогают ли чем?
– А что ему помогать, – нахмурилась Надёжка. – У него вся забота, что самого себя прокормить. Живёт в земле, и ни до кого дела нет... И говорить о нём не хочу.
Дмитрия Ивановича удивило отношение жены к несчастному человеку, и он на короткое время задумался, пытаясь найти в её словах что-то недосказанное, то, что, быть может, она не посчитала нужным разъяснить. Что безразличное и даже враждебное отношение к этому обездоленному как раз и надо бы растолковать или рассказать о нём то, чего Савин не успел узнать у самого.
– Надюша, извини, но если послушать тебя, то можно подумать о Степане Байдикове как о нехорошем человеке! Он, что же, кого-нибудь обидел?!
– Мить, ну что ты прицепился с этим отшельником! Нашли о ком говорить. Пошли обедать! ‒ сердито пригласила она.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Вы читали продолжение. Начало здесь
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь (1) и здесь (2) и здесь (3) и здесь (4) и здесь (5) и здесь (6) и здесь (7) и здесь (8)
