Чем ближе был фронт, тем больше в Григории скапливалось неуверенности, он не знал, как жить дальше, за что браться в первую очередь. Всю осень находился в непонятной тревоге, чего-то ждал, думал, что все свалившиеся несчастья – ненадолго, что вот-вот жизнь наладится, но неделя шла за неделей, а на душе становилось всё сумрачней, накатывало безразличие ко всему. Старик понимал, что, неуживчивый и в мирное-то время, сейчас он и вовсе не может совладать с собой.
В конце концов, решил, что надо жить, как живётся. Если уж до председателей очередь дошла, то несладко на фронте. Может, и Москву сдали, а молчат-помалкивают. И словно в подтверждение его дум, под вечер через Князево прошёл обоз с ранеными, а утром ещё один. У Григория не было сил смотреть на полуобмороженных, беспомощных людей в мятых шинелях. Он уж не надеялся встретить сына, потому что вчера узнал от них, что Брянск, откуда пришло последнее письмо от Павла, давно под немцем. Он это и раньше слыхал по радио, но в нём жило сомнение: а вдруг что напутали там! Сказать-то сказали, а как проверишь! От бойцов верней. Так думал Григорий и гадал, где теперь сын, живой ли, может, ранен и вот так же где-нибудь в санях погибает? Поди угадай!
Вернувшись с улицы, Григорий достал из печи чугун с кипятком, зачерпнул кружку и, грея о латунь руки, обжигаясь, понемногу отхлебывал, чужаком притулившись на краешке лавки. Сашка и Бориска играли в спальне, Акуля тёрла картошку на крахмал, и от этой гнетущей тишины, в которой даже ребятишки переговаривались вполголоса, Григорию сделалось не по себе.
– Санёк, залезь-ка на лавку, заведи радио! Может, чего скажут – праздник ведь сегодня... Октябрьская! – попросил он внука и подсел поближе к громкоговорителю, чёрным лопухом прилепившемуся к стене.
Хмуро косясь на деда, Сашка неохотно вышел из-за перегородки, забрался на лавку и крутанул винтик.
– Тихо, мать вашу! – крикнул Григорий на всю избу и замер на лавке, не сразу отгадав в тягучем говоре голос Сталина.
Григорий сперва задохнулся от услышанного, но чем внимательнее вслушивался в голос вождя, погрозив пальцем внукам, когда те пытались затеять возню, тем большее овладевало им нетерпение, словно он задумал что-то неотложное... Сталин говорил долго, иногда непонятно, называл много цифр, но всё равно от его слов по душе растекалась радость: если выступает, если передают по радио – значит, жива Москва! А она будет жить – с ней и Россия не пропадёт! И от этой счастливой мысли Григорий сразу придумал окончательный план, по которому выходило, что выступление вождя – самый настоящий повод, чтобы умаслить Акулю и выпросить стаканчик.
«…Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! – неслось тем временем из репродуктора. – На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощённые народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!
За полный разгром немецких захватчиков!
Смерть фашистским оккупантам!
Да здравствует наша славная Родина, её свобода, её независимость!
Под знаменем Ленина – вперёд к победе!»
Всё-таки дослушав до конца, Григорий напряжённо ждал, что Сталин скажет ещё, но после небольшой паузы прозвучал голос диктора: «Мы передавали речь товарища Сталина во время парада на Красной площади…»
Последние слова не сразу дошли до Григория, а когда он сообразил, что в Москве идёт парад войск, то не смог усидеть на месте.
– Сашка, Бориска, Акуля, слыхали, чего по радио-то объявили? Парад был на Красной, парад! А то брешут, будто Москва под немцем! Куда ему, он только ловкий за стариками на самолётах гоняться, а Москва-то – она века стоит! Попробуй тронь её!.. – Григорий радостно закружился по избе, подхватил Бориску и, не опуская на пол, вспомнив о том, что задумал в самом начале речи Сталина, нетерпеливо заглянул в кухню и на полном основании, которого не доставало десять минут назад, сказал, как приказал:
– Мать, по такому случаю сто пятьдесят полагается! Праздник сегодня... Парад! Доставай!
– У тебя, окаянного, была бы причина... Откуда тебе возьму?!
– Вторая бутылка осталась, когда парасука кололи, помню-помню! Гони на стол!
– И думать не моги. Мало ли ребята захворают – компресс сделать или ещё что случится... И не проси!..
Но где там: уговорил Григорий жену. Налила Акуля стакан самогонки и прослезилась:
– Ты уж за Павла выпей-то, помоги ему Господь. Где-то наш сынок сейчас бедствует?!
– Вот с этого и надо было начинать, – повеселел Григорий, усаживаясь за стол.
Правда, усидел за ним недолго: за окном заскрипел очередной обоз с ранеными, и Григорий, кинув в рот щепотку квашеной капусты, собрался на улицу. Но прежде заглянул в кухню, взял с лавки непочатый хлеб и спросил у Акули:
– Картофь-то не вынимала из печи?
– Попозже кур покормлю – всё равно не несутся, – откликнулась та, не понимая, что затеял муж.
– Сей же час достань, а то обоз пройдёт!
Когда Акуля выкатила из печи чугун, Григорий сам вылил из него воду, торопливо отсыпал в ведро горячих, дымящихся паром картошек и, подхватив хлеб, выскочил на улицу. Он боялся не успеть, и поэтому не пошёл за мост, на взгорок, а стал ломать хлеб около дома. Опускал в протянутые руки хлеб, картошку и не уставал приговаривать:
– Братки, дорогие, в Москве парад сегодня был! Войска шли... Видимо-невидимо, говорят, никогда столько войска на Руси не собиралось!
Близ одного раненого Григорий задержался, не зная как дать еду: пустые рукава шинели у раненого были заправлены под ремень, а сам он, стыдливо сдерживал смерзшимися веками выбегавшие слёзы... И он догадался: отколупывая кусочки хлеба, словно птенцу, опускал в синегубый рот, чтобы не отстать, бежал за санями, запыхался и сел рядом с безруким, умостившись у него в ногах... Григорий поделил оставшийся хлеб и картошку меж бойцов, а «своего» кормил сам. Тот жевал молча, по-прежнему не открывая глаз, и только когда еда закончилась, он разлепил веки, долгим взглядом посмотрел на Григория, будто запоминал его, а тот, заметив, что он смотрит, слегка потрепал бойца по голове, подбадривая:
– Крепись, сынок! В Москве, на Красной, войска шли! Вместо вас встанут! Крепись!
Боец ничего не ответил, зажмурился, по-бабьи скукожился, и новые слёзы тихо потекли по его небритым щекам. Григорий сказал ещё что-то и более не мог смотреть на него: почувствовал, как самого душат слёзы, и, чтобы не показать их ни этому бойцу, ни другим, стал прощаться:
– Вот на этом бугре и сойду, чтоб лошадь не рвать, а вам, сынки, дальше дорога ровная, скоро на станции будете.
В ответ кто обещал после войны найти своего «спасителя», кто приглашал в гости, а Григорий, не находя слов, махал вслед удалявшимся саням и смотрел, смотрел на безрукого. Тому махать было нечем, и он стыдливо уткнулся в чью-то спину, через малое время вскинул голову, удивлённо посмотрел на Григория и, не зная как выразить благодарность, кивал и кивал ему, будто молился Спасителю.
Когда обоз слился с чередой придорожных столбов, старик повернул домой, но идти почему-то не хватило сил, и он сел обочь дороги на перевёрнутое ведро и сидел, поддавшись непонятному оцепенению, до тех пор, пока его не потревожил откуда-то взявшийся вестовой. Он осадил распаренного коня серой масти, крутнулся, сдерживая его.
– Что, дед, замёрз? – крикнул вестовой, свесившись с седла и озорно сверкнув молодыми глазами.
– А ты не перегрелся? Езжай своей дорогой – тебе никто не велел останавливаться. Желанный какой! – И осмотрев его и коня под ним, добавил: – Лучше бы о рысаке заботился! Куда подкову-то дел? Тебя бы погонять без обувки по котяхам!
Вестовой плюнул, поправил заиндевелую шапку с маленькой красной звёздочкой и дал коню шпоры. Не успел Григорий подняться – ни коня, ни вестового. «Лихой парень, – подумал он, – а вот серого-то не бережёт... Хотя по такой дороге и голову потерять не мудрено, не только подкову».
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Ещё одну главу из романа "Провинция слёз" читайте здесь
