Первые дни после отъезда жены Дмитрий Иванович чувствовал себя неуютно, не знал, как вести себя с ребятами, о чём говорить с Акулей. Он приходил с работы и, чтобы отвлечься, начинал заниматься хозяйственными делами. Ребят почти не видел, только ужинать собирались все вместе. После ужина Савин уходил в сарай и долго не мог заснуть. Он думал о Надёжке, и от этих дум делалось нестерпимо одиноко, неуютно и обидно. Савин только теперь по-настоящему понял, что́ она значила в его жизни. Начала значить. Была ли это любовь? Нет, конечно. Он боялся этого слова, оно для него звучало насмешливо. Устав в прежние годы от одиночества и смирившись с ним, он тогда не думал о нём, а чаще и некогда было думать, но теперь оно угнетало. И чтобы хоть как-то сгладить мысли, он решил съездить к жене. В первый же выходной. А что раздумывать, если она работает в своём районе – пешком можно уйти. Вот только дорогу нужно узнать.
– Акулина Михайловна, вы, кажется, говорили, что Надюша работает где-то под Панкиным? Это село, или местность так называется? – спросил Дмитрий Иванович на следующий же день. – А то хочу съездить к ней, а дороги не знаю.
Старуха хотя и не хотела обидеть зятя, но ответила не особенно почтительно:
– Это кто же тебя надоумил-то, голубь ты наш?! Хочешь, чтобы бабы на смех тебя подняли?! Ведь у них там мужиков-то не бывает, только начальники мужики.
– Вы что же, на торфе были?
– Я-то стара по торфам ходить... Люди сказывали. Надёжке ить повезло, а то, бывает, дальше гоняют – в Шатуру. Вот куда не приведи Господь попасть. На несколько месяцев туряют. А с мужиками и того хлеще обходятся: тех каждую зиму отправляют на полгода в Архангельску область дерева валять. Хочешь не хочешь, а двух человек с колхоза отдай не греши. Вот где, сказывают, пропасть-то!
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Так и не понял Савин, почему Акуля начала стращать. Она и от визита к Байдикову отговаривала с таким же напором. Но тут уж Дмитрий Иванович заупрямился и всё же решил сходить к нему, раз уж не судьба побывать у жены. С того дня, когда встретил Степана Васильевича с мешком гнилой картошки, Савин так и не смог представить по Надёжкиным рассказам, как это можно жить в землянке, а питаться чем бог пошлёт. Хотя время и несладкое, но это всё равно казалось диким, даже необъяснимым. Чем больше Дмитрий Иванович думал о Байдикове, тем сильнее хотелось всерьёз посмотреть на него, чтобы попытаться понять, а если надо – помочь.
– Не ходи, Христом Богом умоляю, не ходи, голубь ты наш, – заголосила Акуля, вцепившись в рукав гимнастёрки, когда узнала, что зять собрался в Городище, и неожиданно слезливо запричитала:
– Вдруг помру без тебя, а ребята одни – перепугаются, глупыми какими сделаются.
Она долго не отпускала и отговаривала, и Савин нехотя подчинился, не стал обострять отношений, а, чтобы скрыть досаду, – ушёл в сад и начал прочищать вишенник. Но через полчаса старуха неожиданно появилась и, встав осторожно в сторонке, жалобным голоском сказала:
– Ты уж, малый, прости меня – сходи, куда тебе надо. Мы и так заездили тебя. Потравы на нас нету!
И злость разобрала Дмитрия Ивановича, и смех подкатил после её попятных слов.
– Ну что вы, что вы, – сказал Савин миролюбиво, нехотя подавляя раздражение. А когда старуха ушла – ещё некоторое время продолжал работать, успокаивая гордыню.
После обеда он собрался в Городище. Побрился, почистил сапоги и захватил собранный Акулей узелок с хлебом и несколькими варёными картофелинами. Старуха не удержалась, вышла на крыльцо проводить и перекрестила зятя на дорожку. Он не пошёл порядком, а мимо пруда спустился в лощину. Здесь, на южных склонах, трава была уж по щиколотку, а в низине у ручья только-только пробивалась. Когда дошёл до опушки, в лицо ударил тёплый аромат лесной сладкой прели и ранних цветов. Тропинка под осинами была усеяна бордовыми серёжками, и Дмитрий Иванович долго вспоминал их местное название. До самой шоссейки вспоминал... И вспомнил: кытюшки! Какое ласковое и необычное слово! «Кытюшки, кытюшки, кытюшки!» – повторял он, словно мягкую ягодку во рту перекатывал, и чувствовал, как душа наполняется необычно радостным настроением.
Жилище Степана Васильевича он узнал сразу, хотя и не видел никогда: вот оно – обочь просёлка. Земляная, приплюснутая крыша, зеленеющая молодой травой и медуницами, и плетнёвый, обмазанный глиной вход с дощатой дверью.
В землянке никого не оказалось, и Дмитрий Иванович сел за грубый стол недалеко от входа. Он не знал, сколько придётся ждать хозяина, и дождётся ли, но не хотелось идти в близкий посёлок, откуда доносились петушиные крики, и что-либо узнать. Хотелось побыть одному, оглядеться, подумать. И пока Савин дожидался Байдикова, то незаметно для себя проникся витавшей вокруг насторожённостью, даже таинственностью. А голоса посёлка, приглушённые лесом, только оттеняли эту таинственность, создавали особый, неповторимый фон, когда не хотелось делать лишнего движения. Шум в близких зарослях орешника отвлёк, и, приглядевшись, он увидел отшельника, что-то тащившего к своему жилищу.
Когда он подошёл ближе, Савин увидел у него на плече молодую липу, а за верёвочным поясом – топор. Заметив гостя, Байдиков внешне не удивился, аккуратно опустил около землянки лесину, вытер о меховую безрукавку заскорузлые руки и поздоровался с гостем, пристально рассматривая, словно впервые увидел:
– Давно ждёшь?
– Четверть часа, не более...
Оба замолчали, наступила неестественная, напряжённая пауза.
– Как поживаешь, Степан? – после, наверное, минутного молчания несмело спросил Дмитрий Иванович и от этой неуверенности почувствовал ненужность своего визита. Ему показалось, что Байдиков недоволен его появлением, хотя и ответил на приветствие, но уж слишком бодро и неестественно.
– Живём – лыко жуём, корой заедаем... – пнул Байдиков лесину. – Вот лыка с неё надеру, в котле наварю – кисель получится! Ни разу такого не хлебал?! Сытым, конечно, от него не будешь, но и с голоду не помрёшь. Всё лучше, чем пустую воду лакать. Правда, живот пучит, но это дело поправимое. – Он присел на скамейку напротив гостя и неотрывно смотрел на стол, где лежал узелок с едой, забыв о всяком приличии, даже принюхивался, пытаясь уловить съестной запах.
Новая волна неловкости заставила обоих замолчать: одному было неудобно предложить угощение, а другому просить. Первым нашёлся хозяин.
– Может, нам чайку с травками сварганить? – предложил он. – А то, поди, уморился в дороге. День-то ныне какой жаркий!
– С удовольствием...
Степан Васильевич вынес из землянки закопчённый котелок с водой, поставил на таган и начал разводить костёр. Когда огонь затеплился – вернулся к столу и будто случайно посмотрел на Савина:
– Ну а ты как поживаешь?
– У нас всё нормально, если не считать, что Надю отправили на торф. На днях картошку посадили, и без жены управились. Ребята слушаются, да, признаться, я особо и не вижу их: свекровь с ними занимается.
– Это правильно. Они за зиму на печке насиделись – сейчас самая пора побегать по улице. Весна ведь! – Степан Васильевич опять покосился на узелок с едой, дернул кадыком, проглатывая слюну, и подошёл к костерку, подбросил дровишек. Потом нырнул в землянку, вынес пук травы, мелко поломал её и опустил в закипавшую воду.
Когда чай поспел, Байдиков разлил его по кружкам, котелок сбоку поставил. Дмитрий Иванович в это время развязал узелок... Степан ел жадно, вспотел и изредка стеснительно смотрел на гостя, словно просил у него извинения за свою несдержанность. Савину тоже захотелось перекусить, но, глядя на Байдикова, не мог есть много, лишь для вида чуть-чуть откусывал хлеб, не желая лишать радости голодного человека, на глазах от еды веселевшего. Дмитрий Иванович отчётливо заметил, как сквозившая до этого неприязнь вдруг уступила место доброжелательности. И что удивило: Байдиков не скрывал чувств.
– Вот ведь, Иваныч, как бывает: послал Бог кусок хлебца, а у меня уж благодать на душе и на мир сразу смотришь другими глазами.
– Одичал ты, Степан, одичал, – вздохнул Савин. – Живёшь здесь и ничего вокруг не замечаешь. Голодаешь вот... Извини, конечно, но я бы так не смог.
– Пенсии не хватает, – обиженно заблестел глазами отшельник. – Но я ко всему привычный: и упреки сносить, и голодать. А что делать прикажешь?
– На работу тебе надо. К нам на завод. Ведь у тебя высшее образование! Хотя бы думал когда-нибудь об этом, вспоминал?! Ведь тебя в любом месте с руками оторвут! А ты напустил на себя неизвестно чего и прозябаешь. Думаешь, кто-то придёт и скажет: «Будьте добры, уважаемый Степан Васильевич, займите вакантное место!» Так, что ли? Нет, брат, сначала в слесарях походи, руками металл познай – тогда можешь и о дипломе вспомнить. Тогда тебе цены не будет!
– Со стороны легко говорить, а я на учёте в психической.
– Перестань! Сам-то веришь в то, что мелешь?
– Так ведь бумага есть. Пенсию я получаю. Бо-ольшие деньги!
– Бумагу порви, от пенсии откажись, добейся нового освидетельствования!
– Думаешь, это легко...
– Не знаю... Может, тяжелее тяжкого, но если дрейфишь, то тогда, конечно, и браться не стоит. Продолжай гнить в своей конуре! – Савин неожиданно разгорячился, даже по столу пристукнул.
– А я и не думаю гнить, – поднял голову Байдиков. – У меня лазейка есть для души. Когда уж совсем становится невмоготу – стихи пишу!
– Чего, чего?!
– Стихотворения... Уже почти тетрадку исписал. Хочу редактору газеты показать. Конечно, не все, а лучшие. Подожди... – Степан Васильевич решительно поднялся, почти бегом направился к землянке и тотчас появился с общей серой тетрадью, листая её на ходу. – Послушай, пожалуйста…
Прочитав два стихотворения, Степан Васильевич вздохнул, покосился на Савина и сделал паузу, насторожённо, даже чуть испуганно, словно открыл великую тайну, посмотрел на гостя, сидевшего с закрытыми глазами, и решительно захлопнул тетрадь.
– Не понравилось? Что молчишь? – жалобно спросил он.
– Думаю... Как хорошо, что ты не успел показать свои упаднические вирши редактору! Знаешь, у меня есть сестра, так она тоже стишки пописывала. В кружке литературном занималась. В тридцать шестом её арестовали, и до сего времени она в Казахстане отары пасёт.
– Чем же она провинилась?
– Не знаю... Поэтому мой совет: сейчас же, пока не погас костёр, сожги эту тетрадку. От греха подальше!
– А если я не хочу? И вообще не понимаю тебя: то агитируешь расстаться с «такой» жизнью, раскрепоститься как личности, то навязываешь субъективные убеждения.
– Это убеждения партии! И давай-ка не будем более углубляться в политику. Сам не люблю этого и тебе не советую увлекаться. Гораздо полезнее знать, что мы сможем сделать для страны, как сделать, и стремиться свои знания направить именно на это, а не заниматься демагогией. И, пожалуйста, не обижайся – не для того пришёл, чтобы чем-то обидеть. Мне хочется, чтобы ты зажил по-новому, и я помогу в этом, если, конечно, сам пожелаешь. Сейчас для этого самое время подошло. Завод наш намечено укрупнить – будем осваивать производство электромоторов, расширим ассортимент запчастей для нефтеаппаратуры. Да и вообще теперь, после войны, совсем другая жизнь открывается!
Байдиков вертел тетрадку и напряжённо слушал Савина. Сложное чувство не давало покоя отшельнику: он был рад гостю, но ему казалось, что тот посягает на его, Байдикова, независимость. Степан Васильевич не знал, что делать и как вести себя: сразу согласиться с Савиным или какое-то время подумать, повременить, чтобы потом не пришлось жалеть. Он и ответил так же робко и неуверенно, как мыслил:
– Иваныч, я рад, что есть хотя бы один человек на свете, которому я небезразличен, но пойми меня – не могу вот так, сразу, что-то решить. Да тебе, очевидно, и не хочется услышать скоропалительного решения. Я подумаю, обо всём подумаю.
– Подумай. Не тороплю, – сказал Савин, допил остывший чай и поднялся над столом: – Я, пожалуй, пойду...
– Счастья тебе! – подал руку Байдиков.
Савин стиснул узкую ладонь отшельника и, вспомнив что-то, улыбнулся:
– Степан, правду говорят, будто ты барсуков в норах ловишь?
Байдиков неожиданно покраснел:
– Бывает, и ловлю, петли ставлю...
Дмитрий Иванович оживился, хотел поподробнее расспросить о барсуках, но, заметив смущение Степана Васильевича, постарался замять разговор. Уходил он, ругая себя за необдуманный вопрос, некстати сорвавшийся с языка. Он видел, с каким трудом далось Байдикову объяснение, как тот мучительно поправил, что не лазает по норам, что, мол, нельзя лазать человеку по норам, а только ставит петли. Поэтому, наверное, душевная тревога томила Савина всю дорогу до Князева, а когда ступил на Бутырский порядок, то это чувство ещё более усилилось – видеть никого не хотел. Ребят, к его радости, дома не оказалось, Акуля же сидела на крыльце и перебирала крапиву.
– Слава тебе, Господи, – невредимым явился! – увидев зятя, перекрестилась Акуля.
Она тяжело поднялась со ступеньки, прошла в избу следом за ним и, пока он мыл руки, налила миску супу.
– Вот, родимец, поужинай – тебе оставили, – позвала зятя к столу.
Суп оказался холодным, жидким, с мелкими крапинками постного масла. Дмитрий Иванович поел без аппетита, хотя был голоден, и отправился в сарай. Думал, после дороги сразу заснёт, но сон не шёл, занудливые мысли, цепляясь одна за другую, бестолково толклись в голове, усиливая чувство одиночества, а он не знал, как от них отделаться.
Они и утром не исчезли, когда пришло время собираться на работу, и потом терзучили до конца недели, пока не приехала Надёжка. А как она появилась, то всё само собой забылось. Пришёл Савин в субботу с работы и, увидев перед домом выстиранное ребячье бельё, засвистел от радости, а в избу вошёл – чем-то вкусным пахнет, и Надёжка навстречу кинулась. Подбежала, хотела прижаться, но при Акуле постеснялась, только сильно-пресильно в руку вцепилась, так, что он улыбнулся:
– Как борец Бедило стала. У меня аж пальцы захрустели!
– Корзины с торфом целыми днями потаскаешь – сильнее любого борца сделаешься, – тоже улыбнулась она. – Иди ужинать.
– Ребята-то где? – спросил Савин и поймал себя на той нерадостной мысли, что впервые за её отсутствие по-настоящему вспомнил о них.
– Бегают – где же ещё! Их теперь до темноты не загонишь.
Ужинали жареной картошкой. Вроде бы ничего особенного, но Савину она показалась нынче необыкновенно вкусной, душистой. Откуда-то, словно на запах, появились Бориска с Нинушкой. Бориска стеснительно остановился у дверей, а девочка прильнула к матери, и та посадила её на колени.
– А ты почему же за стол не садишься, герой? – спросил Дмитрий Иванович у Бориски и поманил его к себе.
– Сидите, ничего не знаете, а Галя горбатенькая от тёти Веры ушла и Федьку своего забрала. Вот так-то! – сказал Бориска, никак не отреагировав на слова отчима.
– Кто это тебе сказал? – встрепенулась Надёжка, а Акуля испуганно перекрестилась.
– Сам видел, не маленький...
Надёжка отложила ложку, вопросительно посмотрела на мужа:
– Мить, ты уж не сердись... Побегу – узнаю, что там у них ещё!
– Сходи, конечно, сходи...
Галю Надёжка увидела издали: та гремела раскрытыми ставнями и что-то говорила игравшему рядом сынишке. Подошла к ним, и замерла за Галиной спиной. Галя в этот момент повернулась, первой поздоровалась, и Надёжку удивил её вдруг неожиданно сильно прозвучавший голос:
– Вы уж, тётка Надя, что хотите говорите, но я ушла от вашей сестры! – И добавила чуть помягче:
– Только она не виновата ни в чём. Это её муж невзлюбил меня, а ещё больше Феденьку, как будто мы что-то плохое сделали. Каждым куском попрекает. А мне лучше побираться идти, чем слушать его упрёки. И ладно бы только это, а то ещё всякую грязь льёт.
– Тебе, девка, не позавидуешь, – огорчённо вздохнула Надёжка и прислонилась к берёзе. – Только одной-то тоже несладко будет.
– А я маму из госпиталя возьму. Втроём будем жить!
– Это неплохо, только мать-то твоя, сама же говорила, больная сильно. Тяжело с ней придётся.
– Работы я не боюсь, зато упреки слушать не стану.
– Смотри, девка, как бы потом тужить не пришлось. У Веры неплохо было, она всегда жалела тебя.
– Это я знаю. Никогда не забуду её доброту... – говорившая до этого твёрдо, Галя вдруг согнулась, стиснула лицо руками, беззвучно заплакала, затряслась острыми плечами.
– Перестань – мальчишка перепугается. Теперь тебе слёзы лить некогда – только успевай поворачиваться. – Надёжка подхватила Галю под руку и повела в избу. – Давай-ка будем порядок наводить. С чего начнём?
– Паутину сперва надо поснимать, потом полы помыть.
– Вот этим сейчас и займёмся, а со временем окончательный порядок наведём.
До сумерек пробыла Надёжка у Гали, а потом, уж в темноте, сбегала домой, принесла ей полбутылки керосину. За это время поняла, что чуток прошла у неё обида, улыбаться девка стала, и через слово: «Тётка Надь», «Тётка Надь» – как собачонка бездомная в глаза заглядывает. И не уходила бы от неё, да муж ждал, соскучился, поди. Хочешь не хочешь, а надо идти. Хотя за две недели она отвыкла от него, иногда казалось, что второй раз и не выходила замуж, а то недолгое время, когда они были с Митей вместе, – приснилось. И по-прежнему она не могла избавиться от знобкого ощущения, будто Павел всё знает, видит и терпит лишь до поры до времени. В прошедшие две недели ей было даже легче, дышалось глубже, казалось, что Павел простил ей всё, и теперь только бы жить и жить спокойно.
Пока дошла до дому, успела отругать себя за некстати подвернувшиеся мысли. О чём это она горюет, в чём сомневается?! Или Митя не накормил её детей, или слово обидное сказал им?! Или она не видит, как мужик всё в дом несёт, как старается! Нет, за такого держаться надо, да покрепче. Ещё на пороге она поняла, что младшие ребята спят, Сашка за тетрадкой сидит. Муж, придвинувшись к лампе, читал газету – она впервые увидела его в очках, – Акуля же стояла на коленях и молилась.
– Вы что не спите? – тихо спросила Надёжка у мужа.
– Тебя ждём. Что у Веры случилось?
– Хорошего мало. Галя от неё ушла.
– Она прогнала?!
– Не она. Алексей. Вот недотыка! В кого такой бессердечный только! Ладно, что теперь поделаешь. Надо спать идти. – Надёжка собрала оставшуюся после ужина посуду и сказала свекрови: – Мамань, тоже укладывайся.
Акуля ответила непривычно чужим и твёрдым голосом:
– Мне, милка, надо долго Богу молиться – пришёл черед помирать... Была отсрочка да вышла. Старик мой уж ругаться начал. Вы теперь и без меня обойдётесь. Вот сегодня помолюсь, завтра схожу причащусь и всё – закончился мой земной путь!
– Куда пойдёшь-то, чего выдумываешь?! – вздохнула Надёжка. – Церковь-то опять закрытой стоит!
– А я к батюшке на дом схожу. Божье слово везде одинаковое.
– Сходи, сходи... Нарвёшься на попадью – такое от неё получишь причастие – до последнего вздоха помнить будешь!
Дмитрий Иванович взял жену под руку и приложил палец к губам: мол, пусть делает, что хочет. Надёжка нехотя согласилась и пошла за мужем в сени. На крыльце они присели. Через некоторое время появилась Акуля, позвала сноху:
– Мне с тобой поговорить надо...
– Чего, мамань? – удивилась она и посмотрела на мужа, словно он мог ответить за Акулю.
– Пойдём, пойдём...
Она вывела Надёжку за двор, усадила на траву, и сама присела, вздохнула, будто думала о чём-то важном.
– Ты вот о матушке отозвалась неуважительно, – укорила Акуля. – Разве можно так?!
– Что же мне – целоваться с ней. Разве я могу забыть, как она в войну измывалась надо мной! Нет, мамань, такое никогда не забудется и любви она от меня никогда не дождётся!
Акуля вздохнула:
– Обиду-то помнить легче всего. Все мы живём, и вины за собой не знаем. Нам уж исповедаться лишний раз зазорно и причастие принимать ни к чему. Мол, помирай без причастия, как собака. Мол, туда тебе и дорога. Вот поэтому, что Бога забыли, он и посылает на нас несчастья. Ждёт, когда мы вспомним о нём, а вспомнив, посмотрим на себя со стороны.
– Чем же это я провинилась-то перед ним?
– Сама ты, может, и не виновата, но страдаешь от общей вины. Вот церковь закрыли... Кому она мешала, чему плохому учила?
– Власти так решили.
– Вот и плохо, что они, безумные, за нас решают, а мы, как слепые, идём за ними, неведомо что творящими, а потом удивляемся, что горько живётся нам. А сами иной раз помолиться ленимся.
– Некогда, мамань, молиться. Работать надо, ребятишек растить.
– В старое время всё успевали. И работали дружно, и жили дружно, а теперь всяк за себя старается, боится, что другому что-нибудь достанется.
Разговор начинал тяготить Надёжку, и она не знала, как уйти от Акули и не обидеть её, хотя в душе была согласна с ней, что церковь закрывать действительно не надо бы, но всё-таки считала, что Бог должен быть прежде всего у каждого в душе, чтобы всегда мог подсказать, одернуть, смилостивиться. А то все почему-то вспоминают о нём, когда сваливается несчастье, или что-то натворят. Тогда все хотят исповедаться, все сразу становятся такими уж богомольными... Эти мысли она относила более к себе, потому что в церкви бывала редко, считала себя чужой в ней, огорчалась от этого, но поправить ничего не могла.
Поэтому, наверное, и жила как живётся.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Вы читали продолжение. Начало здесь
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь (1) и здесь (2) и здесь (3) и здесь (4) и здесь (5) и здесь (6) и здесь (7) и здесь (8)