Все его звали Сашкой. Фамилии как будто и не было. Удивительно, но и прозвища тоже не было.
Я познакомился с ним ещё в 1946 году, когда мой друг Васька Дежков уехал на Сахалин. Как шутили тогда – «смолоду зарабатывать лысину». Почему-то считалось что, прожив на Сахалине несколько лет, человек начинает ускоренно лысеть, независимо от пола и возраста.
Я оказался один. И не потому, что вокруг не было сверстников, – они были, как были и парни моложе меня, жаждущие моей дружбы. Просто в последние годы войны и первые послевоенные, я общался с пацанами старше меня. Конечно же, это благодаря Ваське я был введён в круг его знакомых и приятелей. Чувствовал себя в этой среде равным, да и они не считали меня малолеткой.
С отъездом друга связь с его приятелями разорвалась. А с дворовой мелкотой и даже со сверстниками, вернувшимися из эвакуации, мне было неинтересно.
Вот в это время и попал Сашка в мои приятели. Был он на год или два старше меня, но по многим вопросам мне уступал. Познакомились мы на делах литейных.
Среди «шакалов» процветали тогда игры на деньги – «пристенок» и «чика». В «пристенке» использовались большие дореволюционные медные пятаки или медали, похищенные у отцов. Ушко медали спиливалось, получалась круглая шайба, удобная для игры.
В «чику» требовалась тоже шайба, но побольше и потяжелее – метать приходилось в «кон» – стопку монет, уложенных на землю в 4 – 6 метрах от метателя. Здесь особенно популярны были свинцовые шайбы диаметром 5 – 8 сантиметров и толщиной до полусантиметра.
Вот на отливке этих шайб мы и познакомились. Свинец добывался из аккумуляторных пластин, их оббивали от неплавкого напыления и оставшиеся свинцовые решётки плавили. Расплав разливался по формам, вырезанным в земле или в баночки от гуталина.
Однажды Сашка принёс целый ворох пластин и предложил отлить свинцовые «перчатки» (так тогда шпана называла кастеты) – отмахиваться в драках. Нас в то время очень уж доставали парни из деповских бараков, таскавшие в карманах финки. Были случаи, когда они, исподтишка, в групповых свалках их пускали в ход, поэтому кастеты были не лишними.
Конструкция простая – сжатое кольцо с бОльшим диаметром по ширине ладони, меньшим – по толщине. В сечении кольцо – прямоугольник. Вырезать в земле форму и отлить изделие труда не представляло, я отлил их Сашке и себе, но заняться массовым производством отказался – мало кому могли попасть в руки эти штуки.
Два или три года после этого мы не виделись – Сашка куда-то уезжал. Вновь встретились, когда я уже закончил седьмой класс. Сашка заметно вытянулся, был уже на голову выше меня, но оставался всё ещё таким же шалопаем. Жил он в это время с бабушкой, на 2-й Краснофлотской улице. Где была его мать, и почему он снова оказался на попечении бабки, я не знал, да и вообще интересоваться семейными делами считалось неприличным.
Я в тот год решил не связываться с техникумом, а завершать десятилетку. Поэтому лето у меня было свободное. Вот мы и шлялись с ним по городу, мучаясь от безделья.
Однажды у вокзала какой-то колхозный снабженец предложил разгрузить с железнодорожной платформы кирпич. Объём работы не показался большим и мы согласились на оплате в 50 рублей. Самоуверенные и не знающие цену таких работ юнцы.
Вначале мы весело перебрасывались кирпичами, один бросал с платформы, другой укладывал в штабеля. Потом начали просто передавать из рук в руки. Работали без рабочих рукавиц, голыми руками. Через какое-то время почувствовали что с руками происходит что-то непонятное.
Опомнились, когда ладони стали синими и прикосновение к ним вызывало боль. Кирпичом, как наждаком, стесало с ладоней кожу, того и гляди из под тонюсенькой кожицы хлынет кровь. Дальше работать просто боимся, вдруг кожа не выдержит, лопнет?
В назначенный срок подошёл наш наниматель, а треть платформы ещё не разгружена. Вопросов не задавал, только посмотрел на наши ладони и молча рассчитался. Понял мужик, что промахнулся с работниками. Но деньги отдал полностью. Впрочем, делец пытался разгрузить двуосную платформу за смешную сумму, почему и не постеснялся нанять подростков. За эту сумму взрослые грузчики и разговаривать бы не стали.
На заработанное мы отобедали в вокзальном буфете (тогда он ещё не был рестораном), взяв на первое борщ и на второе котлету с рисом. В буфете же заказали по 150 грамм «сучка». Выпили, плотно закусили – вот почти и весь заработок.
В то лето мы ещё несколько раз встречались. Как правило, встречи не обходились без выпивки. Водка на розлив продавалась в каждом ларьке, а деньги на водку Сашка имел от продажи украденного у бабки сала. Бабка раз в полгода колола хряка, в подполье всегда в двух кадках хранилось сало, а Сашка втихаря его потаскивал. Не могу вспомнить, знал ли я источник его доходов. На мои вопросы о сале Сашка отвечал: «Бабка дала».
Позже Сашка связался с более шустрыми пацанами, промышлявшими мелкими кражами, но не гнушавшимися порой и грабежа. И однажды попал вместе с ними в крупную неприятность.
Его новые приятели жили на Краснофлотских улицах, где и он, но были постарше. Некоторые уже успели побывать в колониях. Среди городской шпаны эта группа была известна под кличкой «Засёровская шобла». Краснофлотские улицы, не знаю почему, в народе были переименованы в 1-ю, 2-ю и 3-ю Засёровку ещё во времена их застройки.
В один из осенних вечеров эта кодла столкнулась с группой слушателей Партшколы, приехавших из района на учёбу. Те шли с вокзала в общагу. Завязали ссору, перешедшую в драку, отняли у мужиков их котомки. На беду вблизи оказался милиционер, открывший стрельбу из револьвера. Этим ребят, повидавших войну, было не испугать. Они погнались за стрелявшим, а тот ради спасения бросился в озерко, звавшееся у местных «болотом», где и потерял своё оружие.
В течении следующих суток всех участников «повязали». Но Сашка успел рассказать о происшествии мне. Продержали его в КПЗ две недели. Спасло от суда только то, что «подельники» путались в показаниях: некоторые заявили, что Сашка в драке и нападении на милицию не участвовал. Сам он полностью всё отрицал, ссылаясь, что в тот вечер был со мной на танцах в саду имени 1-го Мая.
Меня дважды вызывали в Райотдел, но я стоял на ранее оговоренном: Сашка был со мной до конца танцулек и участия в драке принимать не мог.
Не знаю, насколько я был убедителен, но приятеля отпустили до суда. Всем остальным влепили, уже не помню, по сколько лет; часть из них попала в детскую колонию, совершеннолетние – в тюрьму.
После этого происшествия наши приятельские отношения стали глохнуть, а вскоре и вообще прекратились. Как это произошло, в памяти не сохранилось – он как-то исчез с моего горизонта, то ли уехал, то ли его «увезли» за другие правонарушения. Ходил лишь слух, что он уехал в Брянский Новозыбков к матери. Хорошо, если это было так.
Сашка был последним из приятелей моего шебутного послевоенного детства. Детства с его неосознанными подсудными поступками и блатной романтикой.
Появились друзья не заражённые этим. Да и сам я стал смотреть на эту «романтику» другими глазами. Ведь я уже был комсомольцем.
1950 год.
----------------
Друг из курсантских времён Лёня Балобаев
Балобаев Леонид Иванович, мой курсантский друг
Областной военкомат, июнь 1953 года. В небольшом дворике толпятся группы призывников кандидатов в лётное училище. Прибыли из всех городов и райцентров области на медкомиссию.
Все уже прошли комиссии районных медиков, но здесь комиссия особенная, обслуживающая действующих военных лётчиков с аэродромов области. Эти медиумы точно знают какое здоровье должен иметь летун.
Мы кучкуемся по городам и районным центрам призыва, отдельно толпятся смоляне. С провинциалами не общаются, – они столичные. Пытаюсь в ними поговорить, – я ведь тоже городской и продвинутый, – но вижу что у нас разные сферы интересов и разговор у нас о разном. Да и словарный запас у нас разный.
Самое ходовое у них слово – «стиль». Стильные пластинки, стильные фильмы, стильные эстрадники, – всё стильное, даже девочки делятся на стильных и не стильных.
Стильные носки, галстуки, пиджачки и брючки. Некоторые и одеты в это стильное, даже внешне отличаются от районных «не стиляг».
Слово «стиляги» тогда ещё не приобрело своего отрицательного смысла и называя кого-то стилягой подчеркивалось его особый склад мышления и принадлежность к особой молодёжной субкультуре. Но в их поведении и оценках событий уже тогда прослеживался какой-то снобизм, чуждый восприятию жизни обычными юнцами.
Я что-то им по поводу снобизма и ввернул. Им не понравилось, завязалась словесная перепалка. А какая перепалка без драки? Что ж, могли и отлупить. За нескромность и повышенное самомнение. Но до драки не дошло, за мной тоже была немалая группа парней рославльчан.
Смоленская ВЛК (врачебно-лётная комиссия) отсеяла две трети кандидатов, в «годных» осталось 25 человек.
Комиссия пошустрила и смолян, из полутора десятка их осталось всего двое – Леонид Балобаев и его одноклассник Евгений Смирнов.
Лёнька не был стилягой, а вот Женька – ещё тот. Даже в армию отправился в брюках-дудочках, «стильном» пиджаке с ватными плечами и галстуке-селёдке с трафаретной мартышкой. И на первых порах пытался показать, что он – не как все, он – стильный. Но курс молодого бойца ещё до присяги его обломает.
Вот так и состоялось знакомство с Леонидом Ивановичем Балобаевым.
Судьба распорядилась так, что все курсантские годы мы с Леонидом были практически неразлучны. В 9-й ВАШПОЛ (военная авиационная школа первоначального обучения лётчиков) в Кустанае оказались в одном взводе и отделении в ТБК (теоретический батальон курсантов), были в одной учебной группе в лётной эскадрильи в Фёдоровке.
В дальнейшем, в училище во всех полках (Бердск, Алтай-Калманка) тоже всегда попадали в одну группу и так до выпуска, до лейтенантских погон.
По окончанию училища наши дороги разошлись: Лёньку распределили в Ленинградский ВО в дивизию ПВО, меня оставили в Сибирском, лётчиком-инструктором в училище, которое мы только что закончили. Но об этом подробнее после.
В дороге мы немного сплотились. А в тербате я и оба смолянина оказались в одном отделении. С этого и начались пока что приятельские отношения.
Лёнькин одноклассник Евгений Смирнов через месяц службы в школе разочаровался в авиации, ещё и не понюхав её. Сумел доказать врачам, что у него грыжа, был отчислен и вообще признан негодным к службе в армии.
После этого в нашем отделении осталось земляков только двое, Лёнька да я. Мой рославльский земляк Валька Максимов был в другом взводе, встречались мы только на общих мероприятиях. Так что, оставшись без приятелей-земляков мы и потянулись друг к другу. И многое друг от друга переняли.
Его выдержке и самообладанию завидовали многие из нас. Так, когда в нашей лётной группе разбился Лёша Коваль, мы не могли заставить себя дежурить у его останков хотя бы по часу и Лёнька сидел в медпункте за всех нас от отбоя до подъёма. Возился с радиодеталями, паяя какую-то плату. А рядом стоял ящик с останками, обложенными льдом.
Не могу вспомнить чтобы он участвовал в наших сумбурных акциях Видимо он был умнее и осторожнее многих и в сомнительные приключения не ввязывался. Не помню его участником драки в Кустанае, или приключений в Затоболовке или в проделках в период нашей тактической подготовки по курсу молодого бойца. Хотя он всегда был в гуще событий и на всех групповых фото он присутствует.
Впрочем, на фотках есть всё наше отделение и даже примкнувшие к нам из других взводов. Это объяснимо – фотографировали ребята из нашего отделения Григораш и Киреев, а мы всегда помогали им доставать дефицитную фото бумагу и химикаты. Вместе печатали снимки в ночное время в каптёрке.
С началом занятий по авиационным дисциплинам мы «полезли» в отличники. Тут же попали в поле зрения преподавателя радиотехники майора Лурье и по его заданию мастерили стенды и учебные пособия. Может это и спасло нас от отчисления из школы за пьянку, которое твёрдо обещал комбат п/п Рычко.
Я не понимаю, что нас сближало, ведь увлечения наши не совпадали. Я не мыслил себя вне спорта, пропадал на площадках, Лёнька же предпочитал возится с паяльником, сооружая что-либо из радиодеталей и электронных ламп.
Он не сооружал коротковолновые приёмники и передатчики, как обычные радиолюбители, это для него был пройденный этап. Из его рук выходило что-то типа совмещённых в одном каркасе приёмников и проигрывателей. То есть мастерил то, что через годы появится в фабричном исполнении под названием «радиола».
Мне кажется, его интересовал сам процесс возни с поделками, и не только с радио. В дальнейшем он так же с любовью возился с изготовлением моделей самолётов из плексигласа, шкатулочек из этого же материала, уникальных ножей и прочими кустарными изделиями. В общем, руки у парня росли откуда надо.
Эти увлечения не отвлекали его от общения с приятелями, он занимался поделками когда остальные бездельничали или резались в волейбол. В общих мероприятиях, в том числе в «песенных посиделках» он принимал самое активное участие. У нас в то время были в моде песни на стихи Есенина под гитару и без. И мы с надрывом на зековский манер выводили: «Ты меня не любишь, не жалеешь...».
В последующие годы, с появлением в нашей компании Алексея Тепцова, не расстающегося с гитарой, репертуар расширился дворовыми песнями московской послевоенной шпаны, представителем которой был Тепцов.
У меня сохранилось несколько фотографий осени 53-го, выполненных, видимо, в один день. Это когда мы выбрались из городка во фруктовый сад в пойме Тобола. Не помню, было ли это массовая самоволка, или нас отпустили вместо увольнения в город. Скорее всего самоволка, – в увольнения за все курсантские годы мы не ходили.
Было солнечно, ещё довольно тепло и мы позировали среди ещё не охваченных осенней желтизной кустарников и плодовых деревьев. А над поймой реки, в степи уже давно всё выгорело и было серо и голо как в пустыне.
На одном из групповых снимков мы сидим за столом и Лёня что-то повествует забавное. Рядом с ним я, с краю со скептической ухмылочкой Григораш. По другую сторону – Рязанов и Толя Бельтюков.
Кроме нас и Рязанова все остальные после ВАШПОЛ-9 попали в Омское бомбёрное училище, их дальнейшей судьбы я не знаю. Знаю только о Бельтюкове. Он закончил училище на Ил-28, служил в Средней Азии на Ту-95 (или М-95) вторым пилотом. После Указа-60 вернулся на родину в Свердловск и продолжил летать в ГВФ в Кольцово на Илах и Ту. Ушёл на пенсию с должности командира отряда Ту-134. Об остальных участниках фотосессии в саду сведений не имею.
Ещё на одном снимке кроме нас есть ещё Семёнов, Алексей Смирнов, Комаров и парень, фамилию которого вспомнить не могу.
Я застал Лёню в Смоленске когда поехал в отпуск после месячного переучивания на инструктора. Он ещё догуливал свой отпуск. Недельку покутили, после чего Лёня отправился к месту службы в Лодейное Поле.
Лётная карьера не задалась – через два года он потерял сознание в барокамере на очередной ВЛК и был отстранён от лётной службы и уволен из армии. В 60-м году распрощался с небом и я.
В 67 году мы встретились в Свердловске. Леонид приехал в командировку на нашу ювелирку по обмену опытом. Жил неделю в гостинице, но вечерами мы встречались у меня. Наговорились досыта. Вспоминали армейские времена, судьбы и успехи сослуживцев, обсуждали и свою, уже продолжительную жизнь на гражданке.
После ухода из армии он успел поработать на Смоленском авиазаводе в качестве освобождённого комсомольского вожака и закончить вечерний институт по профилю технология обработки драгоценных камней.
С работой и учёбой ему было проще – он был ещё холостяком. После института работал технологом смоленской фабрики обработки алмазов.
На свердловской ювелирке Лёне подарили набор поделочных камней. Пару из этих кристаллов он оставил мне, что подтолкнуло меня заняться в дальнейшем собиранием коллекции ювелирных и поделочных камней.
Через несколько лет, при поездке в отпуск на родину в Рославль, я разыскал его в Смоленске. Он уже обзавёлся семьёй, жил в хрущёвке в новом микрорайоне , был уже главным технологом и ждал переезда на более комфортабельную квартиру. Встреча была скоротечной, поговорить как следует не успели.
Следующие два десятилетия я проводил отпуска в туристских путешествиях, на родину не выбирался. А когда выбрался, разыскать его в Смоленске не сумел, – нового адреса не знал, а попытка разыскать через его родителей тоже не удалась: дом где они жили был перестроен под служебное здание, куда они переехали там не знали.
Может быть я и не проявил тогда усердия в розыске, сразу не нашёл – и успокоился? Сейчас уже не могу что-то утверждать.
Вот в старости и приходиться сожалеть, что общение с армейскими друзьями не поддерживалось хотя бы перепиской.
---------------
Армейский друг Владимир Махалин
Отчество Володи вспомнить уже не могу. Хотя нет, раскопал – Петрович. Не помню так же, когда мы с ним познакомились, но было это уже не в курсантскую пору, там наши пути не пересекались. Познакомились после выпуска, когда нас, 11 лейтенантов, оставили в училище для переучивания на инструкторов моторного истребителя «Як-11». До этого будущие инструктора друг друга практически не знали.
Скорее всего наше знакомство началось с момента, когда мы разбегались из офицерской гостиницы по частным квартирам Бердска. Жилья в вновь отстроенном городе было много. Владельцы квартир как правило сдавали одну-две комнаты в половине дома.
Кто-то из молодых лейтенантов заселялся в одиночку, кто-то вдвоём-втроём. Конечно, все предпочитали жильё с отдельным входом.
Мы с Володей сняли жильё в 15 минутах ходьбы до городка на тихой улочке, часть которой со стороны городка была застроена ещё бараками времён войны. Инициатива совместного поселения исходила от Володи.
Надо признаться, что по сравнению со мной мой приятель был более инициативен, все наши совместные действия определялись им. И такие мелочи где и как провести очередные выходные и такие серьёзные дела как написание рапортов на перевод в другую часть с риском попасть под увольнение в запас.
Нашему сближению содействовало и недовольство распределением при выпуске и перспективой инструкторской работы. Оба мы ни как не ожидали, что останемся в училище, мечтали о боевой авиации в ВВС или ПВО. В этом отношении мы полностью сошлись, – оба сетуем на судьбу и осуждаем начальство, решившее сделать из нас «шкрабов».
Это отрицание инструкторской работы и определило нашу дальнейшую служебную карьеру.
Володя закончил обучение тоже по первому разряду с отличной техникой пилотирования, но без «красного диплома», – в теоретических дисциплинах было несколько четвёрок. И тоже мечтал о боевых частях, о росте в классности.
Завидуем однокурсникам, попавшим в дивизии ВВС и ПВО страны, и даже за кордон. Как же? В нашем представлении они сейчас шлифуют мастерство, налётывают часы для получения квалификации лётчика 3-го класса. (Для 3 класса истребителю надо в простых метеоусловиях (ПМУ) налетать, включая налёт в училище, 300 часов).
Мы понимали так: нам, лучшим из нашего выпуска, путь в асы закрыт, а о классе и думать не приходится – инструкторам класс не присваивается.
Как узнали позже, в боевых частях с получением классности не всё было так просто. Налёт до уровня 3-го класса мог растянуться на 2-3 и более лет. И только после этого начиналась подготовка к полётам в СМУ для выполнения норматива на 2-й класс. Иногда этот рост мастерства затягивалось на несколько лет.
Молодёжь несколько вздохнула после отмены доплаты за налёт в СМУ, – с 1958 года доплачивать начали не за налёт, а только за классность. Вот классные летуны и стали летать в СМУ только для подтверждения класса, давая возможность молодёжи осваивать сложняк.
Наше переучивание проводилось спешно, – наступала распутица. Свелось оно к овладению пилотажем из инструкторской кабины и знакомству с методикой обучения. Сложности в переучивании не было. Было только огорчение, что обучать мы будем курсантов на переходном учебно-боевом самолёте Як-11, а не на МиГе, на котором выпускались из училища.
Мы заменили в этом полку инструкторов, переведённых после двух-трёх лет работы на «яках» в боевые полки обучать на «мигах». Таков удел был обещан и нам через год и более, кто как себя покажет.
Мы показывать себя не собирались, наоборот, тяготились инструкторской работой и мечтали сбежать из училища в ВВС или ПВО. Но летали с величайшем удовольствием, – соскучились по небу за три месяца «голубого карантина».
Расстраиваться судьбой не даёт интенсивность переучивания: мы должны освоить пилотаж из инструкторской кабины и методику обучения всего за месяц, оставшийся до начала распутицы. А она была уже не за горами, чувствовался приход весны. Если утром взлетали с прикатанной, схваченной ночным морозцем ВПП, то в конце смены с трудом рулили по раскисшей снежной каше. И уже были попытки «клюнуть носом».
Обучающие нас комэски и замы комполка допускали такие отклонения от НПП, о каких мы, вчерашние курсанты, и не могли подозревать. Всё было подчинено одной задаче – ввести нас в строй как можно быстрее. Руководство не подозревало, что эти же нарушения кто-то из нас будет потом допускать и при обучении курсантов.
Обучение заняло почти месяц, четырнадцать лётных смен, после чего мы разъехались в свой первый офицерский отпуск. Короткий, всего месяц с дорогой. В то время, как наши сокурсники ещё продолжали гулять в своих полуторамесячных. Так что я застал в Смоленске Лёню Балабаева, который намеревался прибыть в свою дивизию в Ладейном Поле в то же время, когда я вернусь из отпуска в Бердск.
По возвращению из отпуска мы с Володей оказались в одной эскадрилье и перебазировались на аэродром «Южный» – площадку в 20 километрах юго-западнее Бердского аэродрома. Третьим из молодых инструкторов в АЭ оказался Владимир Антипов.
Здесь мы обучили своих первых курсантов. После чего Вовка уехал во второй обещанный нам отпуск, а меня бросили «на прорыв» в эскадрилью летающую на полевой точке у станции Посевная, где мне досталась группа застрявшая в середине программы. К осени я выпустил ещё шесть лётчиков «Яка». И обучая их налетал ещё более сотни часов. После чего ушёл во второй отпуск, тоже месячный.
За время моего отпуска Володи решили поселиться втроём и перебраться в жильё поближе к городку. Перетащили туда и мои шмотки.
Долго на новой квартире мы не прожили. Антипов вдруг объявил о женитьбе на дочери хозяев. То ли он её соблазнил, то ли она его, но в начале зимы молодые организовали свадьбу, а мы с Махалиным переехали на новую квартиру.
Мы с ним считали себя убеждёнными холостяками, связывать себя семейными узами не собирались и крутили с девицами напропалую, ничего не обещая. Иногда вляпывались и в щекотливые ситуации, – считали всех девиц доступными, а некоторые из закадренных женитьбу выставляли главным условием близости. Мы кое-как выкручивались и продолжали «гусарить».
В конце года Яки сняли с вооружения и полк начал переучивание на «МиГи». Одновременно происходило и некоторое сокращение лётного состава. И тут Володя предложил подать рапорта на сокращение, – он был уверен что сокращённых направят в боевые части ВВС или ПВО. Командир полка нас обматерил, но рапорта принял.
Вместо частей ИА нас направили в полк ВТА, прикреплённый к школе воздушных стрелков-радистов в Канск. Володя в это время заболел скарлатиной, –детской болезнью, опасной в зрелом возрасте, и попал в госпиталь. Так что переезжать в Канск мне пришлось одному. Там меня сразу же отправили в отпуск и когда я заехал в Бердск Володя был ещё в госпитале в инфекционном отделении. Свидание с ним не разрешили.
После отпуска я застал Вовку уже в Канске. Он снял новое жильё нам на двоих. В этой комнате мы жили, пока я не привёл туда молодую супругу. Володя перебрался в соседний дом. Схлестнулся там с хозяйской дочкой и его чуть-чуть не окрутили. Но чуть-чуть не считается, – в это время он уже вскружил голову школьнице, дочери преподавателя из ШВРС. Её родители Володю заарканили и ждали только совершеннолетия дочери.
Через год, когда я уже ждал увольнения в запас они поженились. Полагаю, что брак друга был устойчивый, не чета моему. Я успел побывать у друга на свадьбе и через пару недель отбыл в Свердловск на «гражданку».
Собирались поддерживать связь перепиской. Но переписка оборвалась на очередном письме. Я описал ему все свои «хождения по мукам» в поисках съёмного жилья и работы. Написал, как с трудом удалось устроиться на завод слесарем.
Володя в ответе отреагировал так, как сделал бы это любой из армейских, смутно представляющий жизнь «на гражданке». Но было это выражено такими словами, что меня взорвало и оскорбило. По смыслу получалось что я такой хмырь, что не мог не пристроиться на «хлебное место», – от прохиндея иного и не ожидали.
Володя, конечно, имел в виду нечто другое, но вот выразил свои мысли не лучшим образом. Я на письмо не ответил и переписка прервалась.
Временами хотелось возобновить армейскую дружбу, написать письмецо, но «опыты быстротекущей жизни» заедали, было не до писем.
О дальнейшей судьбе Володи я узнал спустя 18 лет после увольнения из армии. Узнал от Коли Хохлова приехавшего в командировку от какого-то барнаульского завода. По его словам Володя каким-то образом оказался в инструкторах вновь созданного Барнаульского ВВАУЛ и прошёл там путь до зама нач училища по боевой подготовке.
Значит «шкрабовской» судьбы он не избежал, видимо инструкторская стезя была запрограммирована судьбой.
Возможно, и мне это бы светило, не отключись я ещё в Канске в обморок в несложных атаках по строю бомбёров, что привело к увольнению в запас.
Со слов Николая, Антипов Володя тоже к этому времени дослужился до полковника и командовал где-то дивизией – должность генеральская.
Николай что-то путал. Но узнал я об этом ещё спустя многие годы. Узнал, когда появилась возможность пользоваться интернетом. Проштудировал историю БВВАУЛ и обнаружил, что Вовка был инструктором в Калманке, командиром АЭ в Славгороде и в чине подполковника служил в ЛМО в Барнауле. Но в командном составе училища не числился.
В числе инструкторов, а позже и командиром звена там оказался ещё один наш соратник по Бердску – Василий Иванович Кащеев.
Что касается Антипова, то его следов я ни где не обнаружил
А Володя Махалин так и остался в моей памяти как соратник по «гусарству» в инструкторские времена в Бердском УАП, а потом и в Канской ШВСР.
И попал во многие мои зарисовки о тех временах в ПРОЗА.РУ.
