Наш командир взвода, капитан Карпухин казался курсантам человеком ограниченным, угрюмым и неуживчивым. И неудачником по службе. Иначе как объяснить его пребывание на должности командира взвода? По годам он казался нам уже глубоким стариком, достойным по возрасту более высокой должности и звания. Даже командир нашей роты ТБК был всего лишь старшим лейтенантом. А тут – капитан и ниже по должности? Мы, ещё желторотые курсанты, не разбирались во всех перипетиях армейской службы, её непредсказуемости и торжестве «его величия» – случая. Уже позже я узнал, что Карпухин прибыл на новое место службы позже других офицеров и занял единственное свободное место – место комвзвода. А капитана получил ещё на старом месте. Курсантский взвод приравнивается к обычной роте. Звание капитана соответствовало занимаемой должности, и присвоение очередного звания могло быть только при занятии должности комроты. Но эта должность была занята молодым старлеем, ему до майора ещё было расти и расти. Только спустя годы я понял какая напряжённая обстановка была в этом небольшом коллективе офицеров. На должность комроты претендовало четыре офицера, один из них уже капитан, а сущий комроты молодой старлей упускать её вряд ли собирался. Наушничество и подсиживание? Вполне допускаю.
Мы не особенно жаловали комвзвода, гонявшего нас и на строевом плацу и по оврагам-промоинам пойменного берега реки Тобол на учениях по тактике. Нам, будущим «летунам», было плевать на тему «стрелковый взвод в наступлении» или «в обороне», плевать на чёткость строевого шага и поворотов на месте и в движении, порознь и строем. По книгам и устным байкам мы уяснили: будущее лётчика не в строевой подготовке, а в умении летать, в технике пилотирования. А тут нас заставляют отрывать в положении лёжа стрелковую ячейку или на плацу поднимать ногу с оттянутым носком на высоту 35 – 40 сантиметров! Издевательство, не менее!
«Что ещё можно ждать от неудачника? Только придирок!» – было мнение будущих «асов». Я этого мнения не придерживался, хотя бы из-за происшедшего вскоре случая с моей записной книжкой, а впрочем, и потому, что Карпухин был призван ещё во время войны, а что такое война – я знал не понаслышке.
Однажды всех всполошил дневальный: во время занятий офицеры всех взводов шарили в наших тумбочках, проводили «шмон», как модно тогда было выражаться – блатная «феня» проникла и в армию. Я открыл свою тумбочку и обнаружил пропажу записной книжки. Её, как краткий дневник, начал вести в Смоленске после зачисления в команду будущих курсантов 9-й ВАШПОЛ. Блокнот был уже почти заполнен; там были и дорожные впечатления, и записи всяких «ляпсусов» приятелей и командного состава, и понравившиеся стихи малоизвестных, а потому забытых, или «запрещённых» поэтов, и свои неумелые попытки стихотворчества. Были и матерные стихи Пушкина, Баркова и других, да и просто понравившиеся мне строчки. Блокнот – это моя «душа нараспашку». Кто его взял – понятно, с какой целью – ничего не ясно. Но я не тревожусь, я ещё не понимаю какой криминал можно по желанию накопать в обычном дневнике. Молодость всегда смела, но не осознанной смелостью, а просто по незнанию. В какой-то степени Карпухин мне откроет глаза.
Вечером старшина приглашает меня в каптёрку. Пропускает вперёд, сам уходит в казарму. За столом в кресле старшины, (откуда казах притащил это мягкое, удобное для дремоты кресло?) сидит комвзвода. Докладываю о прибытии. На столе мой дневник, думаю, вызвал, чтобы отдать, но он показывает на табурет у стола – значит «вздрючка» будет долгая.
Раскрывает мою книжицу, зачитывает: «Монгольфье посрамлены – на двести лет раньше надул монгольфьер «дымом, вонючим и поганым» российский дотошный монах дьяк Крякутный – не ждал появления чистого водорода, обошёл засранцев.» «Хвостовое оперение…, у павлина, что ли? Где киль и стабилизатор?» – выдирает комвзвода фразы из моих торопливых записей. – «Какой винт? Куда исчез пропеллер? Как теперь песню запевать, как «Воздушный винт погромче пой?» – Карпухин на минуту замолкает, задумывается.
– И почему у тебя вдруг такие слова: «за упокой души святой…» вместо: «в последний бой…», ты что, и советские песни начал переделывать?— смотрит на меня с недоумением.
Я пытаюсь пояснить своё понимание последнего боя: они идут на гибель, их души станут святыми для выживших, а отсюда и «за упокой…» Несу ересь, сам понимаю. Пытаюсь запудрить мозги, выкрутится, но враньё, если только это не розыгрыш, у меня никогда не получалось. Поняв это, я всегда переходил на правду и грубость.
Правда – в лицо, всегда груба. Грубить комвзвода я не собираюсь и, видя его насмешливое лицо, сворачиваю свои заумные пояснения.
– Ладно, – говорит Карпухин, – а ты понимаешь, что идёшь против линии партии в борьбе с космополитизмом? Ты что, постановления не читал? Ты и других постановлений не помнишь? Даже тех, что в школе изучали, например, о журналах «Звезда» и «Ленинград»? – это уже о других моих записях.
Эти постановление и доклад Жданова в своё время штудировали в школах, но не понимали, как можно ругать весёлую пародию Хазина на «Онегина»? Со стихами других поэтов я познакомился через преподавателя, цитируемые Ждановым запомнились сами.
Нагоняй от взводного неожиданно превратился в беседу, скорее даже в спор. Почти до крика.
– Вот у тебя записано, а в докладе ЦК этого стиха не было. Значит где-то в подполье достал?! К запрещённой литературе имел доступ? – настаивал взводный.
– Да, в запрещённом журнале «Литература СССР» за тот же год, что и постановление. В органе Союза писателей! – парировал я. – Узнал о ней из доклада и захотел поближе познакомиться, даже книжку её стихов довоенного издания в библиотеке нашёл!
Естественно, я приврал, Ахматову не печатали, а издания 20-х годов сохранились только в крупных библиотеках и не всем выдавались, это я знал.
– Хорошо, отставим это, – говорит Карпухин, – вот я хотел отнести всё это в политотдел, пусть там тебя по комсомольской линии пропесочат. Но теперь вижу: тебя просто попрут из комсомола, из школы и, хорошо если отделаешься дисбатом. Твой блокнот – не запись юмора, а сплошная антисоветчина! А жаль, ты комсомолец активный, идейный. Вот только тут, по линии стихов, у тебя пробел, – заключил взводный.
– Да я просто стихи люблю. Всякие. И запоминаю их хорошо, особенно, когда вслух читают. Хотите, «Тёркина» всего прочитаю? И Симонова очень люблю, помню десятки стихов и поэмы, отрывками, правда.
– Нет уж, уволь, – отмахнулся капитан, – лучше объясни, почему курсант Михайлов, примерный комсомолец такие упаднические строчки тебе в блокнот пишет? Сошлись во вкусах?
Я опешил: курсант Михайлов из второго отделения нашего взвода, по моим наблюдениям, кроме похабных деревенских частушек и стихов-то никаких не знал, да и блокнота моего видеть не мог! Вспомнил: у меня есть запись поэта Михайлова, слепого в детстве, ровесника Пушкина. Очень грустные стихи о человеке, стремящемся к поискам «…любви, борьбы, свободы!» Действительно, стихи о безысходности, безнадёжности поиска радости борьбы.
Кое как сумел доказать существование этого забытого пиита.
– Вот тут ты цитируешь выражения твоих товарищей, командира отделения, старшины Тоболова, – капитан хмыкнул, – старшина то тебе зачем? «Всей фиброй души…», «Наклонно катишься по плоскости…», «Кырсант, ты в ус не дуешь…», «Пирей трава ырадромная…»
– Это уже не юмор, это издевательство, сарказм. Записывать попытки старшины щегольнуть услышанными где-то словечками! За что ты его так? За строгость? Так он хочет до пенсии дослужиться – он на фронт ушёл из пастухов, другой профессии нет. Воевал, ранен дважды и уже шесть лет на сверхсрочной. А ты высмеиваешь! – капитан впервые заматерился.
Мне стало стыдно; записывать ляпсусы старшины, конечно, не следовало. Я покаялся. Мы обсудили ещё несколько сомнительных, по его мнению записей. Уже давно дневальный прокричал: «Рота ат-бооой!», уже давно ушел старшина, оставив ключи от каптёрки на столе. Была глубокая ночь. Капитан встал.
– Курсант Емельяшин, – официально произнёс он – приказываю: записную книжку завтра же завернуть бандеролью и отдать старшине, отослать по почте домой. Я ему скажу. А лучше – тут его тон изменился – сожги ты эту галиматью – лучше будет. Ты даже не представляешь, что было бы с тобой из-за этих опусов два-три года тому назад! Да и сейчас – как повернуть – дисбат тебе светит в лучшем случае.
Я не очень-то понимал, что он хочет сказать, от чего он меня предостерегает. Но дневник сжёг этой ночью в печи, возле дремлющего дневального.
-------------
Строевая в новогоднюю ночь
До Нового года несколько дней. Невооружённым взглядом видно, что курсанты что-то замышляют: собираются кучками, шушукаются, посылают на кирзавод самовольщиков. Понятно: запасаются спиртным. Только в нашем отделении царит спокойствие. У нас разброд. Заводилы ведут себя «ниже травы, тише воды» – два месяца назад они «погорели». Их судьба до сих пор не определилась. Комбат Рачко обещал отчислить, но приказа пока нет – полнейшая неясность.
Сидим в курилке, дымим махрой. Махорка зовётся «Вергун». По воздействию приравнивается к иприту.
– Ну и как будем встречать Новый год? – провоцирует Киреев.
– Известно как, – с ехидцей вторит ему Григораш, – вечерняя политбеседа… и баиньки. Все дрожат сбегать до кирзавода.
– А где спрятать? – Сажин только в этом видит проблему, – притаранить несложно.
И смотрит на нас с Лёнькой. Будто не сомневается в нашей готовности «пострадать за народ».
– Приволоки, я всё заныкаю, – не сдерживается Лёня, – сугробов мало?
Ему бы можно и промолчать. Это мы с ним на положении заложников, это о нашем пребывании в школе решается вопрос. И это нас, рисковых, подбивают на действие.
А, чёрт с ним! Была – не была! Двум смертям не бывать,… и так далее. Соглашаемся.
Сбегать в магазин кирзавода нам проще других. Свободно бродим по городку, можем и в город отлучаться. Мы в фаворе у майора Лурье. Делаем стенд в классе радиотехники. Преподаватель с этим громким именем открыл в нас таланты: я делаю расчёты, Лёха монтирует. Лёха – понятно, он радиолюбитель. Но вот как я, школьный троечник, попал в радиоинженеры – загадка! Причём, не в практики, а в теоретики: вычисляю по формулам нагрузки, сопротивления, рассчитываю силовые цепи. Лёха всё это закрепляет паяльником. Могли бы и отказаться, но Лурье, молодой, красивый и интеллигентный до бесконечности преподаватель, нас очаровал. Это после его лекций у меня появилась склонность к инженерным расчётам! Это после его лекций курсанты не сомневаются: будущее авиации – электроника, радио, локация. Всё это, утверждает Лурье, в разработках и что-то уже и внедряется. Ходят слухи, что раньше он читал лекции в академии. За какие грехи сослан сюда?
В последующие дни мы делаем несколько ходок в пригород. Ребята заказали вино. Мы таска-ем 0,7-литровые бутыли портвейна и зарываем в снег за казармой. В сугробах охладится.
Всё отделение в доле. Не участвует лишь комод Лунин. Но и не закладывает. Уже успехи!
Новогодний вечер ничем не отличается от обычного. Разве, что на ужин, вместо обычной селёдки к пюре, достаётся по огромному куску жирной свинины. Специально забили на подсобке несколько свиней. Впрочем, свининой нас балуют частенько: подсобное хозяйство школы превратилось в приличную ферму. «Совхоз» – так именуют подсобку, в ведении БАТО. Работают в нём старухи, живущие здесь же в бараках и неизвестно из чего построенных халупах. Говорят, бывшие ссыльные. Сообщницы Каплан, т. е. эсерки и троцкистки.
Перед ужином мы дружно бегаем за казарму и пропускаем из горла по несколько глотков портвейна. Вопреки нашим ожиданиям, вино не просто остыло, его прихватил мороз. Кристаллы льда забивают горлышко бутылки, мешая истечению напитка. Каждый глоток приходится прогревать во рту. И всё равно горло дерёт. И от холода и от ледяных иголок. В общем, не питьё, а мучение.
В казарму заносить бутыли не решаемся, знаем, – в наше отсутствие возможен шмон.
На ужине навеселе курсанты и других взводов, не говоря уже об отделениях нашего. Каждый коллектив, то есть отделение, доставало спиртное к Новому году своим методом. В самоволки бегали гонцы всех взводов. Возможно были и отказавшиеся. В семье не без урода.
Шмон, действительно, состоялся. Во всех взводах уныние – запасы выужены. Да и где было можно спрятать бутылки? Под матрасами и подушками, – больше негде. Не вскрывать же полы?
Мы торжествуем: наши снежные запасы уцелели, к полуночи перетаскаем в кубрик.
Перед отбоем все офицеры роты в казарме. Вот бедняги. Сидели бы по домам в преддверии праздничного застолья, выпивали бы не торопясь. А тут нас бдят, будто не всё вышмонали. Нам они не помеха. Периодически бежим якобы в уборную и передаём свои запасы через форточку.
Дневальный кричит отбой. Раздеваемся. Амуниция на тумбочках, сапоги с обёрнутыми вокруг голенищ портянками водружены под потолок на печку-голландку. И в каждом сапоге – бутылка. Естественно, початая – каждый приложился и перед ужином и при передаче в форточку. Мы с Лёней умудрились подогреть бутыли в топке голландки и одну прикончили до отбоя.
В казарме воцарилась тишина. Лампочка над тумбочкой дневального освещает только коридор, в кубриках сумрак. Всё затихло, скоро полночь. Офицеров не видно, видимо, уже ушли. Пора доставать нашу вторую бутылку. Мы её не прятали в сапог, просто Лёня опустил её за форточку на снег на длинной суровой нитке. Только я успеваю шепнуть об этом Лёхе, как замечаю белое приведение. Это Киреев пробирается к голландке из дальнего угла кубрика. Тоже не терпится. На пол не слез, а балансирует под потолком, шагая по второму этажу наших кроватей. Вот он добрался до печки, потянулся к сапогам.
И вдруг – яркий свет! Нелепая фигура в белом белье с бутылкой в руке и стоящий в проходе комвзвода.
– Сапоги на пол! – командует Карпухин.
Ошалевший Киреев сталкивает сапоги с печи; гремят бутылки, по кубрику разливается виноградный аромат пролитого вина. Дневальный относит бутылки в каптёрку старшины. Тот тоже здесь: таращит монгольские глазки на разливающееся добро, недоумевая, как всё это было пронесено мимо его бдительных очей.
– Взвод подъём! – командует взводный, – приготовится к строевым занятиям!
Смотрю на часы – без пяти двенадцать. Именно в этот момент вся Западная Сибирь, Казахстан и Средняя Азия наполняют фужеры, бокалы, пиалы, стаканы и рюмки, а кто-то уже начал длинный тост. За счастье, за хорошую жизнь. И, конечно же, не за строевую подготовку на вьюжном, промороженном плацу.
Построив, капитан потребовал выдать зачинщиков. В ответ – угрюмое молчание. Какие зачинщики? Он всерьёз считает, что будут разоблачения? Смешно.
Полчаса топаем. Со строевого шага переходим на бег, снова на строевой. Повороты, печатанье стопы, бег. Вообще-то на пьянке поймано одно отделение. Но Карпухин знает, что пили все. Или почти все. Запах не спрячешь. Но и всех не накажешь. Взводному нужны главари, их надо выявить, причём в открытую, при всех.
Через каждые 10 – 15 минут останавливаемся.
– Подтянуть ремни! – командует капитан и сам проверяет степень их затяжки. В животах пусто, пот льёт ручьями. С потом выходят не только остатки выпитого, но и всё съеденное за день. Улетучиваются и все жировые отложения. У кого были. Нашим талиям могут позавидовать балерины.
Второй час продолжается укрощение, десяток раз мы перетягиваем ремни. Впрочем, что это – прямое издевательство, ни кому из нас не приходит в голову. В армии это считается налаживанием дисциплины и воспитанием. Вот только воспитатель совсем озверел. Он что? Дожидается, что мы начнём падать? Или всерьез думает, что кто-то признается, кого-то выдадут? Сколько можно гонять? Да он и сам, поди, не железный.
Снова остановка. Подзывает помкомвзвода и комодов. Уговаривает их повлиять на подчинённых, уговорить признаться. Иначе, будут страдать все.
А в чём признаваться? И кто зачинщик и организатор, кого считать таковыми? Кто бегал за спиртным, кто подзуживал или тех, кто одобрял идею и вкладывал деньги? Так это – все!
Три часа ночи. До подъёма три часа. Последняя пробежка. Мы уже не бежим, мы едва волочим ноги. Жалкая трусца. И капитан сдаётся. Впрочем, он не считает себя проигравшим. Преподал урок требовательности. И жесткого наказания.
Мы тоже не чувствуем себя победителями, мы измождены и выжаты. Спать, только спать! Но мы достаём из-за окна сохранённую бутыль, разогреваем её и отмечаем Новый год по Гринвичу.
Втроём похлёбываем горячий портвейн и беседуем о нашей весёлой жизни.
-------------
Прыг - хлоп, топ - шлёп. Первый прыжок
Сдаём зачёты. И радостно, – закончился год теоретической подготовки, и волнительно, – нас переводят в лётный полк, УАП сокращённо. Значит скоро полёты, – то есть то, ради чего мы и оказались в училище, вернее, в первоначалке. И погода радует: прикатила дружная степная весна, растаяли заструги серого снега, сквозь бурую траву, засохшую ещё в августе, пробиваются зелёные стебли. Старшина убеждает, что это стрелки тюльпанов. Шутит казах? Вряд ли, наш житель степей шутит несколько на иной манер.
Перевод в полк начнётся с ознакомительного парашютного прыжка. А перед ним двухнедельная парашютная подготовка. Теорию парашютизма, его историю, рекордные достижения и прочую белиберду мы прошли в специальном курсе в ТБК (теоретический батальон курсантов). Сейчас предстоит чисто практическая подготовка к прыжку. Отработка элементов этого действия на тренажёрах. Параллельно будем учиться укладывать парашют десантника ПД-47 и запасной.
Подготовке посвящён весь учебный день; разве что зарядку не отменили, да пятиминутный радиотренаж. Занятия проводит «главный диверсант» – начальник ПДС (парашютно-десантной службы) полка, майор с ромбиком ВА и знаком парашютиста-инструктора. Какое количество прыжков было обозначено на подвеске под значком, уже не помню, знаю, что счёт их перевалил за полтысячи.
Почему «главный диверсант»? А это надо выпытать у комода Лунина, это он строя отделение проглаголил: «Пойдём в класс парашютно-деверсионной подготовки». Отделение расхохоталось, но отныне парашютная служба у нас именуется диверсионной.
В классе стоит десяток обычных столов, где уж тут размещать парашюты? Их растягиваем в длинном коридоре, но тоже на «столах» – длинных брезентовых полотнищах, на которых помещается и растянутый купол и стропы с подвесной системой. Впрочем, в коридоре нам показали только один раз проверку и укладку ПД-47. Два сверхсрочника перетрясали купол, выкладывали его на брезенте, натягивали чехол с вытяжным парашютиком, равняли стропы и заталкивали их под резинки ранца. Мы стояли вдоль стен, а майор-диверсант комментировал действия диверсантов-сержантов. Те чуть не уснули на укладке: майор растянул пояснения на два часа. Естественно, академических, по 50 минут с перекуром между ними. Для справки: ПД-47 в полевых условиях укладывается специалистами за 10 минут.
Затем началось обучение укладке будущих прыгунов индивидуально. А так как штат ПДСников не резиновый, работает на столах одновременно пять курсантов с пятью сержантами. Всё это на улице под голубыми небесами и жгучим апрельским солнцем. Остальные курсанты взвода в это время занимаются на тренажёрах. Потом меняемся. Учебную укладку мы выполнили один раз, далее предстояло укладывать парашют с которым будем прыгать, но это уже накануне прыжка. Не густо, но мы и не готовимся в дивер…, извините, – в десантники! Нам бы прыгнуть этот «ознакомительный».
Отпрыгал я на «тренажёрах», а проще, – с вышек высотой полтора, два и три метра. Низкие вышки, – это так, для отработки правильного положения ступней. А вот на трёхметровой уже чувствуется удар: если приземлишься на одну ногу – получишь травму.
Под каждой вышкой яма с песком, но песок не рыхлый, он утоптан сотнями «кирзачей» прыгавших до нас курсантов. Зачем тогда и яма и песок? Хохмач Лёня Сажин высказывает претензию: «Почему не взрыхляем песок?» На это взводный отвечает: «Завтра пойдём на лётное поле, взять лопаты. Каждый взрыхлит землю на месте, где будет приземляться». Лунин под общий хохот недоумевает: «А как я найду это место?» Его ещё до прыжка, на тренажёрах «клинит».
Взводный, капитан Карпухин в последние дни не скупится на шуточки и подначки. Видимо радуется расставанию с взводом. Через неделю он передаст нас в эскадрилью, сходит в отпуск и до августа свободен. За эту зиму мы ему прилично потрепали нервы, но он не злопамятен.
Один из тренажёров предназначен для имитации работы с раскрывшимся парашютом. Висишь в подвесной системе в метре над землёй и, подтягивая те или другие стропы, учишься управлять куполом: создавать скольжение или разворачиваться. Для быстрого разворота на 180 градусов работаешь только лямками подвесной системы: скрещенными руками хватаешься за лямки на уровне лица и, разводя руки, их перекрещиваешь. Тело при этом разворачивается на 180 при неподвижном куполе. Купола на сооружении нет, его заменяет висящее под перекладиной кольцо, к которому через систему роликов привязаны стропы. Все эти приспособления – самоделки, творения сержантов ПДСников.
Тренажёром, по большому счёту, можно назвать только одно сооружение. Это десятиметровая вышка с лестницей и площадкой наверху. К площадке пристроен бутафорский кусок борта самолёта Ли-2 с дверным проёмом. Через эту дверь надо выпрыгнуть.
Напяливаю на себя подвесную систему ПД, сержант-диверсант проверяет застёжки, крепления к системе шнуров-амортизаторов, поворачивает лицом к двери: «Спрыгивай вниз, вперёд не толкайся. Пошёл!» А как пойти, если в глубине живота уже холодит от коварно подступившего страха и по спине ползут холодные струйки пота? Десять метров, это не три, это высота крыши трёхэтажного здания. По идее до земли не долетишь: сработают амортизаторы, и есть ещё сдвоенные с ними тонкие тросы, они точно остановят в полуметре над землёй. А вдруг? В общем, пот со спины потёк в кальсоны.
Соскакиваю с площадки и лечу «солдатиком». Кишки сжимаются в ожидании удара, дыхание остановилось. Но вот удар, рывок вверх, несколько затухающих качаний и я вишу над землёй в полутора метрах и недоумеваю: «А чего тут было бояться?»
А бояться было чего. Вчера один «лихач» со страху оттолкнулся что есть силы вперёд. Внизу его дёрнуло вверх-назад и ковырнуло на заднее сальто. Всё бы ничего, но рука попала между лямкой системы и шнуром амортизатора. Перелом.
Забегая вперёд, скажу, что после снятия гипса бедняга наотрез отказался от повторного прыжка и простился с авиацией. Хороший был парень, но какой-то недотёпа. Наш, смоленский, из какой-то деревушки Починковского района. Вечно распевал модные тогда песенки, типа: «Коимбро, ты город студентов». Его гнусавое: «Фадо, фадильо…» выводило из себя окружающих. Тем и запомнился. А вот его фамилия в памяти не задержалась.
Вот почему ответственный за прыжки с этого тренажёра сержант напоминал: «Вперёд не толкайся!»
Подошёл день прыжков. Прилетевший Дуглас застрял на рулении по ещё сырому полю и пару дней мы тренировались в размещении в этом «сарае», пристёгиванию карабина к тросу, выпрыгивании. Пару дней – это весь батальон, группа проделала этот внеплановый тренаж единожды: забрались по стремянке, сели по ранжиру, встали, щёлкнули карабином, добежали друг за другом до дверцы и сиганули вниз. С полуметровой высоты. Вот и весь тренаж, если не считать что пришлось ещё выгребать из «сарая» грязь и мыть его. А «сараем» окрестил это воздушное судно кто-то из записных острословов. И за вместимость и за хорошо уловимый запах, то ли испражнений скота, то ли блевотины пассажиров.
Наконец объявили: «Завтра прыжки».
В первый день прыгают два взвода, на большее не хватает парашютов. Их укладываем весь день.
Мне на укладку в качестве инструктора назначили самого хилого и самого, на мой взгляд, вредного младшего сержанта. Каких только каверз он не преподнёс во время укладки! То стропы запутает при растряске купола, то перекрутит лямки системы, то грузик – набитую песком брезентовую колбаску, зашвырнёт в скомканный купол. Всё со смехом и подначками – ему весело, а я намучился. Но зато чётко понял, что мой парашют уложен по инструкции и никаких непредвиденных ситуаций не произойдёт. А инструкциям надо доверять: все они «писаны кровью». Хорошее выражение, правда? Только лучше бы его применяли пореже.
Наш прыжок запланирован на четвёртый вылет. Получили в ПДС свои парашюты, топаем на старт. Парашюты уложены в переносную сумку, сумка по люверсам прошнурована ниткой и «скреплена печатью» – бумажка приклеена с моей фамилией и росписью. Запечатать сумку после укладки входит в обязанность каждого «прыгуна». Что уложил – на том и полетишь.
Пока размещались в кузове воздушного извозчика, прыжки приостановили. Ветер усилился, и его скорость у земли стала колебаться на грани допустимой. Наконец нам сообщили: скорость ветра 5 – 6 метров в секунду, прыжки отменяются. Хотели уже выгружаться, но поступила команда: «Сидеть, ждать!» Хуже нет этого состояния, когда находишься в напряженном ожидании какого-то действия, и оно затягивается. Нервишки-то играют!
Кто там решал и как решал? – нам не доложили, но экипаж запустил моторы и порулил на старт. Мы потом узнали, что нас выбросили при ветре 5 – 6 м/с, с порывами до 7-ми. Начальство взяло на себе ответственность – нарушило инструкцию, определяющую максимум в 4 м/с.
Взревели моторы, самолёт с нарастающим ускорением побежал по полю, постучал колёсами на отрыве и мы в воздухе. Щёлкнули замки убранного шасси и наступила тишина. Если тишиной можно назвать мерный гул моторов.
Я впервые в воздухе, для меня всё ново: и дрожь самолёта и мелкие броски вверх-вниз и закладывание ушей в наборе высоты. Хочется посмотреть в иллюминатор, но он за спиной, а в окошечки напротив горизонт и земля видны только при развороте.
Сидим молча, даже штатные острословы не раскрывают рот. Только сержант – рыжий дюжий «диверсант» травит какие-то свои десантские анекдоты. Видимо, в его обязанность входит держаться бодрячком, не дать нам скиснуть.
«Прыжок, – вещает сержант, – состоит из четырёх элементов: прыг, хлоп, топ, шлёп. Прыг – понятно, покидание отсека. Хлоп – это раскрылся купол, топ – встреча земли ногами, шлёп – то же, но уже мордой лица. Шлёп следует за топ, не перепутайте последовательности».
Как будто предсказал моё приземление. Вот только упустил главное: восторг при парении между небом и землёй.
Звучит сирена. По команде встаём и защёлкиваем карабины вытяжного фала на проходящий над головами трос. Поворачиваемся лицом к хвосту и ждём команды. Посветлело, – это сержант открыл выходную дверцу.
По вздрагиванию пола понимаю, что первый уже выпрыгнул. Это наш лётчик-инструктор, только вчера мы с ним познакомились. Белесый, шепелявящий невысокий старший лейтенант. Уточняю: мы со вчерашнего дня уже не отделение второго взвода 2-й роты, мы учебная группа 2-го звена 2-й эскадрильи учебного авиационного полка (УАП). Летуны, стало быть.
Звучит команда: «Пошёл!» и мелкими шажками начинаем движение друг за другом. Но я тут же упираюсь носом в ранец Сажина. Движение остановилось.
Оказывается на выходе тормознулся Лунин. Развернувшись к двери, он упёрся ногами и рукой в её окоём и встал в ступоре. Сержант снял его правую руку с проёма, положил на запасный парашют, где она и должна была находиться, но Лунин уперся левой рукой. Сержант приладил и эту руку, но Лунин снова упёрся правой. Эта игра могла продолжаться до бесконечности, но ушлый «диверсант» ударом сбил обе руки, подсёк одну из ног и буквально вытолкнул нашего комода в дверь. Выброска продолжилась.
Шаркающими шажками я двигаюсь за Сажиным, вижу, как он проваливается в дверь, и пытаюсь выпрыгнуть с хода вслед за ним. Но натыкаюсь на руку сержанта. Он продвигает мой карабин по тросу, поворачивает лицом к двери и только тогда со словом «пошёл» хлопает меня ладонью по шее.
Наклоняюсь вперёд и отталкиваюсь двумя ногами одновременно, как спрыгивал с вышек. И тут же попадаю в тугую струю воздуха. Ощущение такое будто я нырнул в воду. Даже почудился шелест воздушных пузырьков вокруг лица. Меня кувыркает, но каким-то образом запомнился проносящийся рядом хвост самолёта с пучком фалов, тянущихся от двери под стабилизатор. А потом удар. Руки и ноги «разбежались» в разные стороны, хотя я и группировался.
Смотрю вверх: квадратный купол заслонил половину неба, стропы закручиваются, – я вращаюсь. Тут же вращение прекратилось, началась раскрутка строп и вращение в другую сторону. Ещё пару колебаний туда-сюда и я вишу под куполом и вижу вверху удаляющийся самолёт и раскрытый парашют последнего прыгуна – моего дружка Лёни. В другой стороне и ниже виден строй куполов ребят, выпрыгнувших до меня. И дальше, за ними на сером поле аэродрома белый крест. Туда надо снижаться. Там суетится народ, тянутся по земле жгутики оранжевых дымков. Это зажгли дымовые шашки для подсказки парящим направления ветра.
В воздухе настоящий гвалт: восторженные крики, перекличка, кто-то уже и поёт, хотя любителей пения в нашей группе нет. Нам строевые песни осточертели так, что на лирические не тянет. С другом я тоже установил контакт: обменялись, не помню какими, но восторженными фразами.
Как положено по науке, крайними от киля стропами пытаюсь развернуть купол в сторону посадочного креста. Получается. Получается и скольжение. Но я им не увлекаюсь: побаиваюсь, да и зачем сокращать это сказочное ощущение парения. А ощущение такое, будто застрял между небом и землёй, висишь в воздухе неподвижно, и это чудо будет продолжаться долго.
Замечаю, что меня уносит за пределы аэродрома, хотя я и развернул купол на крест. Наверно запоздали пилоты дать команду на прыжок, или направление ветра на высоте не учли.
С земли послышались хлопки, взвились ракеты. Это подсказка: пора разворачиваться по ветру и готовиться к приземлению. Подсказка, повидимому, для оглохших и обалдевших: нормальным достаточно и голоса с земли. Слышимость сверху бесподобная, отчётливо звучат не только крики, но и обычный разговор. Вот кто-то уговаривает: «Довернись, довернись по ветру… выбери левую килевую стропу… да не правую…мать-перемать… левую за головой… тудыть тебя перетудыть!» К кому относится этот фальклор – не понять, но дёргаться начинают многие.
Я не разворачиваюсь по ветру: ещё на наземной подготовке решил, что буду идти против ветра, а развернусь, при необходимости, уже у земли на лямках. Всё меньше будет удар при приземлении. Ведь киль ПД-47 даёт поступательную скорость 2 метра в секунду, зачем же добавлять их к скорости ветра. «Изучать матчасть нужно осмыслено!» – любимая поговорка всех преподавателей.
Продолжаю снижаться с куполом развёрнутым против ветра, наблюдая, как земля выходит из-под моих ног, что говорит о моём движении вперёд спиной. Но вот земля начала быстро приближаться. Пора. Разворачиваюсь на лямках на 180 градусов и пытаюсь определить точку, в которую я снижаюсь, чтобы встретить её ступнями ног.
Последние 10-20 метров земля уже не надвигается, а просто прыгает на меня. Подтягиваюсь на лямках, взгляд через колени и носки ног в точку встречи. Удар ступнями, глаза, рот и нос забивает землёй. Какое там устоять, даже не понял, как носом ткнулся! Вскакиваю и стараюсь оббежать наполненный ветром купол, но его тянет дальше. На бегу, путаясь, всё-таки умудряюсь подтянуть нижний пучок строп – купол гаснет. Отстёгиваю подвесную систему, достаю из-под комбинезона сумку и начинаю укладывать в неё сначала щёлк купола, затем кольцами стропы и ремни системы с запасным парашютом.
Только сейчас замечаю, что усиленно топчу сапогами грязь пахоты с пробивающейся через неё порослью озимых. Тащу сумку к месту приземления и нахожу следы удара стоп на аэродромной территории в полуметре от ограничивающей её полосы свежевспаханной земли. В этой пахоте – отпечаток моего тела и головы. Приземлился всё-таки в пределах аэродрома, хотя и в километре от обозначенного белыми полотнищами креста, – точки приземления. Впрочем, и сброшен был далеко от него.
Хохот подъехавших курсантов, подсказывает, что моя физия с размазанным по ней чернозёмом очень уж напоминает негритянскую. Забрасываю сумку с парашютами в кузов, и едем прямо по пашне за Лёнькой. Его унесло в зеленя метров на триста. К тому же он пережил неприятные мгновения при отделении от самолёта. Спеша за мной к дверце, он оступился на дрогнувшем при моём отделении полу… и растянулся, свесившись на треть из двери. Поток его изрядно потрепал. Вместо того, чтобы кувырнуться дальше вниз, он пытался «по-рачьи» вползти назад. Хорошо, сержант пресёк эту попытку и, приподняв Лёньку с пола, выбросил его в дверной проём.
Вообще-то курсанты и первый прыжок должны были делать с ручным раскрытием, без фала. Так раньше и было. Но в предыдущем выпуске в одной из ВАШПОЛ было ЧП – разбился курсант. После отделения, падая вниз спиной, он рванул кольцо и сгруппировался. Вытяжной парашютик оказался прижатым рукой к туловищу. Долго падая в ожидании рывка, он, наконец, сообразил, в чём дело и стал выдёргивать парашютик из-под мышки. Вместо того чтобы рвануть кольцо запасного парашюта. Освободить то он освободил, вытяжной сработал и сдёрнул чехол с основного купола, но тот полностью раскрыться не успел. Очевидцы из ПДС рассказывали, что купол наполнился в момент удара тела о землю. Был штиль и купол своей громадной площадью накрыл беднягу. Метров 20-30 высоты не хватило. В результате этого ЧП приказом Главкома ВВС во всех школах и училищах ознакомительный и два последующих прыжка стали проводится с принудительным раскрытием. И первый свой прыжок с ручным раскрытием я совершил уже лейтенантом, лётчиком-инструктором во главе своей первой группы курсантов.
