Когда человек умирает, его начинают любить, как никогда не любили при жизни. В умершем родственнике, которого прежде на дух не переносили, вдруг открываются прекрасные качества. Как по волшебству он становится важнее, симпатичнее, благороднее. Ещё недавно им пренебрегали и скверно с ним обходились, а за спиной у него произносили злые слова. Он был обузой, но теперь его хвалят. Его начали ценить и расточать ему похвалы, перед ним в сердце своём стали каяться и извиняться. Для этого ему было достаточно умереть. Но почему ближние так скупились на заботу и внимание, пока он был жив?
Творчество умершего музыканта, поэта или художника также внезапно растёт в цене. Смерть делает его интереснее и привлекает повышенное внимание – по крайней мере, на некоторое время. Очарование смерти настолько велико, что умерших мерзавцев нередко начинают прославлять, стоит им только оставить мир живых. Кто знает историю, тому известно и то, сколь часто происходила посмертная канонизация самых злобных, жестоких и невежественных персонажей. Они загадочным образом превращались из демонов в ангелов.
Как правило, ключ к этим парадоксам состоит в том, что умерший человек перестаёт быть для нас проблемой. Нам уже нечего с ним делить, нечего бояться его мнений и поступков. Ему не нужно ничего отдавать. В своей смерти он стал для нас абсолютно податлив, предсказуем и пластичен. Он более не нарушит наших планов, не скажет слова поперёк, не доставит неудобств. Теперь мы в своей памяти можем сделать из него всё, что хотим, и изваять его образ сообразно своим желаниям. Мы можем даже использовать его в качестве идола для покаяния и очищения души.
Мёртвый негодяй при этом вызывает у людских масс особенное облегчение. Он крайне удачно поступил, умерев, и мы благодарны ему за это. Чувство облегчения, освобождение от страха и рефлекторное ощущение признательности могут столь сильно исказить восприятие, что в дьявольском лике начнут проступать ангельские черты. Его услуга человечеству в виде собственной смерти искупает если не все его грехи, то очень многие.
Нам очень просто любить, когда это ничего от нас не требует. Не стоит большого труда взрастить в себе любовь к человечеству, но вот любовь к соседу, который шумит за стеной, даётся намного сложнее.
В случае человечества мы любим свою собственную податливую фантазию – то есть, в сущности, любим не человечество, а самих же себя. Мы ничего этой фантазии не даём, а только получаем. Мы выжимаем из неё наслаждение и любуемся отражённым от себя самих светом. В случае соседа мы, напротив, имеем дело с чем-то несговорчивым, неподатливым, требовательным. Мы привыкли любить себя и творения своего воображения, а наш сосед – это определённо не мы. И мы скупимся потратить на него любовь.
В романе Достоевского «Подросток» один из героев повествования очень точно выразил это умонастроение:
«Любить своего ближнего и не презирать его – невозможно. По-моему, человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и “любовь к человечеству” надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле».
Любовь как способ бытия, как безусловный настрой нашего ума остаётся для нас абстракцией. Это красивый романтический идеал, созданный из нашей плоти и крови. В нём всё радужно и благостно, а мир играет по выдуманным нами правилам. Когда мы сталкиваемся с действительностью, где не всё идёт по нашему плану, мы решаем, что для любви сейчас не время и не место.
Реальные любимые довольно упрямы и непредсказуемы. Они играют не по сценарию и произносят совсем не те реплики, что мы им заготовили. В итоге нас наполняют влечение и отторжение, жажда и агрессия. Любить их не так удобно, как абстрактное человечество. Нам приходится давать, терять и напрягаться. Это чревато разочарованием и значительными расходами, а мы не хотим идти на траты. Мы не так себе всё представляли. В силу этого нам куда проще любить не ближних, а дальних. Или же любить идею ближних, но вот только не реальных людей вокруг. Это экономнее.
Наука, искусство, профессия есть также очень удобные цели для любви. Они чрезвычайно деликатно берут только то, что мы сами им даём. Если же мы перестаём давать, они сохраняют молчание и в любой момент готовы принять нас назад. Они не уходят, не предают, не требуют.
Столь же легко любить и бога. Мы отдаём ему то, что сами решаем отдать. Бог ни на чём не настаивает, не стучится к нам в двери, не докучает напоминаниями и упрёками. Да, нам известно, что он оставил некий свод довольно строгих правил. Но – слава богу! – мы вольны толковать все эти правила, как нам то угодно. Мы с щедростью делаем для себя многочисленные исключения в его заветах и откладываем их исполнение на потом. Или же мы просто вовремя закрываем глаза и затворяем уши, когда совершаем что-то, идущее вразрез с нашей верой. Тогда этого всё равно что не было.
Мы можем любить бога и при этом убивать и воровать, прелюбодействовать и создавать себе кумиров, быть жадными до денег и власти, быть злобными и жестокими. Достаточно составить благовидную легенду, согласно которой этого не происходило и не происходит. Более того, мы такие мастера интерпретации слова божьего, что любая гадость может быть истолкована нами как часть вселенского замысла. А если мы вдоволь нагрешим, то просто сходим в храм, помолимся, а после покаемся. Бог всё равно нас примет. Такая уж у него работа – любить и прощать. Ему не отвертеться. Не удивительно, что большинству так удобно и так легко любить бога, но так сложно любить своих ближних и даже самих себя.
Описанный сценарий развития веры в человеческом уме не есть комическая зарисовка или описание редчайших случаев. Напротив, это самое обычное дело, своего рода непреложная историческая норма, которая действительна не только сейчас, но была таковой и в те далёкие времена, когда сила религиозной веры у народов достигала своего апогея.
Средневековый рыцарь в христианской Европе приходил поутру в храм и выслушивал душещипательную нравственную проповедь. Священник с амвона рассказывал собравшимся о том, как ничтожны все мирские блага и какой суетной и преходящей является мирская власть. Он подчёркивал, что людская молва и слава не имеют значения для истинно верующего. Он читал отрывки из Нового Завета и мог процитировать известные слова Христа:
«Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие» [1].
Заботы, говорил пастырь божий, достойна лишь душа и её чистота, а погоня за богатством, властью и славой есть невежество и грех. Нужна умеренность поступка, нужно смирение чувств и любовь к ближним своим. Нужно прощать врагов своих, милосердствовать, благотворить и чтить заповеди.
Пока рыцарь слушал эти проникновенные слова, слёзы проступали у него на глазах, а дух воспарял к небесам. Как же это верно и точно сказано, как прекрасно, – думал он! Одновременно рыцарь планировал, как бы ему отнять у своего соседа земли, как бы втереться в доверие к лорду, как бы соблазнить чужую жену. Между прочим, храмы в те времена были одним из самых популярных мест для знакомств с целью супружеской измены.
Этот же рыцарь замышлял убийство на дуэли, мечтал о сокровищах, власти и той самой мирской славе, о ничтожности которой ему рассказывалось с юных лет. Он грезил о том, как будет рубить головы неверным и попирать врагов. Исполненный самой искренней веры, рыцарь целовал крест, наполнялся любовью ко Христу и возвращался к делам, хотя почти вся его жизнь была противоположностью учения Христа.
В качестве объекта любви Христос вёл себя весьма предупредительно. Он не вмешивался в суетливую погоню своих ревностных последователей за богатством, властью, славой и телесными наслаждениями в их обречённых попытках стать счастливыми. Он не мешал им быть злобными, жестокими и глупыми. Потому этим искренне верующим людям было так легко и удобно любить бога, но так тяжело было любить своего брата, у которого хотелось отобрать имущество, или любить товарища по рыцарскому делу, которого хотелось заколоть на дуэли.
Ещё легче, чем любовь к богу или идее, нам даётся любовь к природе. Сегодня часто приходится слышать: я люблю животных и восторгаюсь красотой природы, но вот людей я не люблю. И это не удивительно, ведь люди, в отличие от природы, могут нам возразить. Природа принимает наши дары молча и ничего не требует. Она даже не оставила нам заветов, наподобие религиозных, нарушение которых повлекло бы чувство вины и душевные терзания.
С любимой нами природой можно обойтись с ещё большей вольностью, чем с богом. Люди же, с другой стороны, могут не согласиться с нами. Они могут отвергнуть наши благие намерения, потребовать больше, чем мы сами планировали дать, причём сделать это в самый неудобный для нас момент.
Природа и населяющие её дикие звери прекрасны на расстоянии и чрезвычайно фотогеничны. Это расстояние и позволяет её с такой готовностью любить. Благодаря другим людям природа ведёт себя хорошо и весьма редко вторгается на нашу личную территорию. Мы некоторое время любуемся ей, сидим на травке, затем уходим, а она остаётся там же, где и была. И мы держим кошечек и собачек, которые были приручены и за счёт долгого искусственного отбора людьми превратились в покладистых и дружелюбных существ.
Но вот только природа перестаёт вести себя хорошо, как наша любовь к ней мгновенно тает. Выясняется, что общаться с ней ещё труднее и неприятнее, нежели с людьми. Ей чужды возражения. С ней почти невозможно договориться.
Если наш дом ежедневно осаждают обезьяны, под окнами с самого утра орут павлины, а на дороге на нас бросаются дикие собаки и грозят разорвать на части, то как долго мы будем умильно произносить в сердце своём: «Мои любимые, ну что же вы так…»? Попробуйте впустить несколько этих чудесных существ в своё жилище. Часть вещей они украдут, другие разломают и разбросают, а третьи обгадят. Там воцарится сущий ад. Нет, такую природу мы не очень любим. И мы не очень любим природные бактерии, уничтожающие наши тела, или природный рак, или природные землетрясения и цунами.
Любовь лишь к тому, что нам удобно и вписывается в наши планы, показывает, что нами движет не безусловная любовь метта, а цепляющаяся любовь. Она бедна и потому крайне разборчива. Такая любовь есть просто способ эгоцентрической добычи приятных ощущений и ресурсов. Когда всё идёт к нашей выгоде и по нашему сценарию, мы любим, но вот если нам нужно делиться, отдавать, расходовать силы и получать совсем не то, на что мы рассчитывали, любовь уходит.
Наполненные цепляющейся любовью, мы следуем законам классической экономики и стремимся к максимизации выгоды и минимизации расходов. Нам кажется, что дабы больше получить, нужно меньше отдать. Следовательно, та часть природы, что многое забирает у нас и крушит наши планы, нам несимпатична. Она ввергает нас в досаду. Та же часть, что даёт пищу нашей радости и угождает нашим фантазиям, не забирая больше, чем мы готовы дать, нам очень симпатична.
Цепляющаяся любовь одержима установкой на обладание и есть просто наш способ получить больше собственности и власти, потребить больше приятных стимулов для органов ума и тела, ибо мы наивно думаем, что в этом и состоит счастье. По иронии такая, казалось бы, разумная экономическая стратегия и оставляет нас нищими.
Цепляющейся любовью правит ложное ожидание, что любить легко и много отдать означает быть обобранным и облапошенным. Нас интересует потребление любимых, а не творчество. Мы не видим, что отдавать и значит получать, что чем больше мы отдаём в своей творческой деятельности, тем больше мы получаем. Из-за этого мы испытываем страх перед дарением любви, перед щедростью вообще. Щедрость творческого деяния заставляет нас чувствовать, будто нас эксплуатируют. Мы будто бы плохо защищаем свои интересы и позволяем обвести себя вокруг пальца.
Ища для себя лёгкой и удобной любви, мы уходим всё дальше от созидательного деяния. Мы воруем у самих себя и становимся всё более жадными, несчастными и неблагодарными. Мы всё время копим, не знаем радости дарения и вкушаем лишь поверхностное удовольствие получать.
Метта же есть любовь как безусловное и творческое проявление. Это выражение установки на бытие, а не установки на обладание. Она стремится больше отдать и создать, больше сотворить, а не больше потребить. Потому она всегда и с избытком получает. Метта не ищет таких объектов любви, которые бы требовали меньше деятельности и меньшей щедрости. Истинной любовью мы любим как удобное, так и неудобное, как симпатичное, так и несимпатичное, хотя продолжаем проводить различия и делать выбор.
Даже когда обезьяны громят наше жилище или болезни пожирают наши тела, мы делаем то, что должно быть сделано, но при любых обстоятельствах пребываем в любви и тем самым уже одарены. И если метта берёт и требует, она делает это лишь для того, чтобы больше сделать и полнее одарить. Эта стратегия, неразумная с точки зрения экономики по Адаму Смиту, обогащает нас.
Страх отдавать
В нас всех имеется огромный запас щедрости. Но мы боимся её проявлять, боимся несомых ей трат. Мы храним это богатство внутри и выпускаем наружу по капельке, придерживая всё остальное, пока мы не получим сполна взамен. Мы ошибочно полагаем, что этот запас уменьшится и мы станем беднее, что растрата будет проявлением слабости.
Чем свободнее наша энергия от оков привычки и невежества, тем менее мы прижимисты. Наконец, дарение становится тотальным, бесцельным и безусловным. В какой бы ситуации мы ни находились, мы щедро проявляем себя. Мы делаем это не для себя, не для другого, не с какой-то ограниченной позиции чьего-то мелкого интереса. Это осуществляется изнутри понимания широкого контекста всей ситуации.
Не только в буддизме многие пережили озарение в природу любви и щедрости. Оно посещало и глубочайших деятелей других духовных традиций. К примеру, Майстер Экхарт (ок. 1260 – ок. 1328 гг.), один из выдающихся христианских мистиков, учивший о присутствии Бога во всех вещах, говорил так:
«Какой час самый важный в жизни, и какой человек самый значительный, и какое дело самое необходимое? Самый важный час – всегда настоящий, самый значительный человек – тот, кто сейчас перед нами, а самое необходимое дело – любовь».
Любовь есть чистая творческая деятельность, устремляющая ситуацию ко благу. Она тратит энергию, дарит энергию и потому неразрывно связана с понятием дара и общим настроем щедрости. Взращивая в себе любовь и щедрость, мы лучше понимаем ограниченность приобретения и обладания. Даже получив несметные сокровища, мы извлекаем из своей добычи только самое поверхностное наслаждение. В лучшем случае нас ждёт грубая эйфорическая истерия, которая продлится недолго и сменится жаждой, тревогой и ощущением собственной нищеты. Но вот отдавая в меру своих сил, отдавая даже совсем немного и проявляя подлинную щедрость, мы прикасаемся к чему-то намного более ценному и сладостному.
Если бы великие учителя и великие творцы делали то, что делали, только взамен, они бы ничего не создали. Человеческий мир был бы стократ беднее, чем он есть сейчас. Они бы провели всю жизнь, сидя на месте и ожидая, пока уже понесённые ими расходы сполна окупятся приобретениями, подношениями, вниманием и подарками. Однако они не ждали ничего взамен, но не в силу некоей беспочвенной самоотверженности. Дело в том, что подлинный акт дарения и творческой растраты себя уже есть награда.
Чем больше мы тратим, тем больше мы получаем. Щедрость любви, щедрость творческого деяния есть инвестиция, которая окупается в тот же самый миг, как мы её делаем. И затем она продолжает плодоносить. Их главный принцип был таков: отдавание приносит больше радости и пользы, чем приобретение; творчество приносит больше радости и пользы, чем потребление.
Будда говорил:
«Воистину, скупым закрыта дорога в миры богов, и лишь глупцы не прославляют щедрость. Но мудрый радуется дарению и уже благодаря этому обретает счастье в новых мирах» [2].
По мере того, как мы открываемся и наша деятельность становится щедрее, мы освобождаемся от узости эгоцентризма и присущих ему неврозов жажды, страха и агрессии. Это в свою очередь позволяет нам раскрыться ещё больше. Мы двигаемся вместе с потоком жизни и перестаем цепляться, защищая свои застарелые привычки, защищая и удерживая накопленное.
Два вида дара
Сперва необходимость что-то отдать и отпустить может показаться ужасной. Мы не хотим разжимать свои ладони и не верим в то, что это нас обогатит. Мы не хотим расставаться со своим временем и силами, со своей собственностью. Мы протестуем и одновременно чувствуем вину из-за своей скупости. Вместе с тем что-то внутри нас очень заинтриговано перспективой дарения. В любви и щедрости есть нечто крайне заманчивое, волнующее и неизведанное. Но вот чтобы ситуация наполнилась ими, кому-то необходимо сделать первый шаг.
Мудрость учит нас не бояться делать этот первый шаг щедрости. Эта роль принадлежит нам чаще, чем то может показаться. Когда мы учимся открываться и отдавать, это может выглядеть неестественно и вымученно. Наша щедрость кажется неискренней и вынужденной. Мы будто бы играем роль, причём играем весьма дурно, и делаем то, что правильно, хотя не вполне верим в это. Так происходит из-за того, что в нашей любви и щедрости всё ещё содержится много сопротивления эго. Нужно преодолевать эту гравитацию, тянущую нас назад – к скупости и жадности эгоцентризма.
В сутрах Палийского канона дарение и щедрость обозначаются палийским словом dāna. И обычно практика щедрости начинается с простого – с материальных вещей. Мы начинаем с самого малого, например, с разделения пищи. Мы как бы приучаем себя понемногу отдавать лакомые кусочки, как будто дрессируем жадного зверя, и это важная стартовая точка. Выражаясь словами Будды:
«Если бы живые существа знали, как то знаю я, каковы плоды дарения и разделения, то они не приступали бы к еде, не поделившись, а омрачение скупости не наполняло бы их умы. Даже если бы это была их последняя крошка, последний глоток, они не приступали бы к еде, не поделившись, если бы рядом был кто-нибудь, кто мог бы получить их дар» [3].
Начав с дарения еды, пусть даже символического, мы заходим ещё дальше и всё лучше пробуем на вкус радость траты и радость творчества. Наше сердце размягчается, а цепляние ослабевает. Самый ценный из даров, однако, есть не дар еды, вещей или денег, а дар знания.
Будда говорил об этом так:
«Существует два вида дара: дар материальных вещей и дар Дхармы. Из них дар Дхармы является наивысшим» [4].
В частности, величие дара знания проявляется в том, что он устраняет невежество, жажду и агрессию тех, кто лишает своих ближних средств к существованию, а потому он способствует всеобщему материальному благополучию больше, чем вещи или деньги. Знание наделяет всех людей способностью лучше позаботиться о себе и о других, а потому приносит намного больше блага, чем всякая иная форма благотворительности. По этой причине Будда говорил, что из всех людей в первую очередь заслуживают дарения и уважения те, кто идут по пути к освобождению ума, и те, кто уже обрёл его [5].
Причина не в том, что они проделали хорошую работу и теперь заслужили награду ради своего удовольствия. Просто адресованный им дар оказывается наиболее полезен. Он окупается сторицей. Они умеют лучше всех им распорядиться, и они сами в состоянии дарить то, что дарить тяжелее всего, но что при этом особенно необходимо.
От щедрости к благодарности
Нас держит пол, на нас не обрушивается потолок, мы сыты и находимся в тепле. Наши устройства работают, наше тело работает, солнце светит, а деревья плодоносят. И внутри нас, и вокруг имеется неисчерпаемое изобилие возможностей для роста и деятельности, для счастья и смысла.
Мы столь многое получили и непрерывно продолжаем получать, но если наш ум беден и омрачён, мы едва замечаем эти неисчислимые дары. Нам не нужны эти возможности, нам нужны какие-то другие. Наше внимание сосредоточено на том, чего мир нам ещё не дал. Нам всё мало и мало, и всякая ситуация жизни…
<…>
Получить доступ к полной версии статьи и подкаста
Заказать новую книгу автора (2023 г.)
