Одной из самых почитаемых на Востоке фигур является великий бодхисаттва сострадания и милосердия Авалокитешвара. Возникнув в Индии в начале первого тысячелетия, его культ начал активно распространяться по всем близлежащим странам. Всюду, куда проникал Авалокитешвара, он адаптировался к местному мировоззренческому климату и обрастал своей спецификой. В Китае он стал известен как Гуанинь, в Тибете как Ченрезиг, в Японии он носит имя богини Каннон, а в Монголии его называют Арья-Боло.
Есть история, рассказывающая о том, как Авалокитешвара стал жертвой идиотского подхода к состраданию. Более того, идиотское сострадание довело Авалокитешвару до столь мучительного невроза, что едва не погубило. Казалось бы, как этот могущественный небожитель мог так просчитаться? Нельзя забывать, однако, что Авалокитешвара не всегда был таким.
Никто не приходит в мир неподвижным и полностью законченным, как фабричный товар с конвейера. Подобно Будде и подобно нам всем, Авалокитешвара начал со своей доли невежества, омрачения и слепой инерции. Он совершал множество ошибок, но его воля к прояснению и освобождению не угасала. Он проделал большую работу над собой и прошёл через долгую эволюцию.
В самом начале своей карьеры бодхисаттвы Авалокитешвара принёс клятву: «Я не достигну просветления, пока все шесть миров сансары не будут освобождены. И если когда-нибудь во мне возникнет сомнение в моей благой миссии, то пусть голова моя лопнет и расколется на тысячу частей».
Одним словом, Авалокитешвара взялся за дело всерьёз и обрубил себе все пути к отступлению. Он трудился в поте лица, спас многие миллионы живых существ, но сколько бы он ни приносил блага, в общем положении вещей это как будто бы ничего не меняло. На смену миллиону спасённых и облагодетельствованных приходил новый миллион страдальцев. Как только он приносил куда-нибудь свет знания, в мире как будто бы назло ему появлялось новое пятно тьмы.
Столетия и тысячелетия работы сменялись и сливались друг с другом в нечто неразличимое. Не жалея сил, Авалокитешвара помогал живым существам, освобождал их от мучений и пут, исцелял их умы и тела. Он спешил, он искал всё более действенные способы осуществления своей благой миссии, но перед ним всегда расстилался бескрайний океан из того, что ещё предстояло сделать. Колесо сансары крутилось и крутилось, не зная устали.
Надежды Авалокитешвары на то, что он добьётся радикальных перемен в сансаре, оказались тщетными. Авалокитешвару начали одолевать сомнения, и тотчас принесённая им клятва исполнилась. Голова Авалокитешвары начала рассыпаться; его затопили невыносимая боль и смятение. Тогда перед ним предстал Амитабха – великий Будда сострадания. Амитабха был существом куда более высокого ранга. Это значит, что он намного дальше продвинулся в мудрости и совершенстве деяния. Говоря полушутя, Амитабха был кем-то вроде его начальника – главой вселенского проекта сострадания, потому Авалокитешвару и изображают в свите Амитабхи по правую руку.
Сперва Амитабха рассеял клятву Авалокитешвары и остановил процесс его распада на составляющие. Затем он сказал, что Авалокитешвара понял сострадание уж слишком топорно и буквально. В нашей терминологии, он понял его по-идиотски. Да, сострадание безгранично, но не потому, что мы безгранично суетимся и из кожи вон лезем, чтобы везде успеть, подчинить реальность нашим благим намерениям, а затем остановить её динамику и замариновать в этой благости навсегда.
Сострадание есть сам наш способ существовать в любом моменте, в котором мы находимся. Оно безусловно и безгранично. Подчинение его набору результатов и условий есть невежество, которое разрушает сострадание изнутри и подрывает его действенность. Безграничность сострадания означает, что у сострадания нет никакой окончательной цели или результата в будущем, после достижения которых наше сострадание исчезает за ненадобностью и мы опускаем руки. Но что тогда останется? Мы и есть любовь и сострадание. Цепляние за результат лишь причиняло Авалокитешваре боль, наполняло ум сомнениями, влечением и отторжением и мешало ему быть подлинно полезным себе и другим.
Авалокитешвара понял, что в одном принципиальном отношении ему необходимо расслабиться. Нужно было выпустить из рук свои застывшие предубеждения о том, как всё должно быть, и работать с тем, что есть. Путь и есть цель. Цель и есть путь. Благодаря этому осознанию он стал стократ сильнее.
Авалокитешвару изображают с двенадцатью головами и тысячью рук. С одной стороны, это хорошая иллюстрация сущности его невроза в начале пути. В порыве идиотского сострадания он стремился разорваться на части и успеть везде. Когда же у него это не выходило, он отторгал собственный провал и положение вещей в мире. Его одолевало разочарование, беспокойство. Наконец, будучи не в состоянии поспеть за своими фантазиями, он начал сомневаться в полезности собственных трудов.
В Авалокитешваре оставался осадок из невежества и автоматических реакций влечения и отторжения. Им двигала установка на обладание. То, что она была обращена на столь благородное дело, как спасение живых существ, мало что меняло. Сперва Авалокитешвара воображал себе желаемый результат в виде тех или иных успешных актов сострадания, а затем пытался притянуть действительность к созданной в уме картине. Если у него не получалось добиться соответствия реальности и его предубеждений, он отторгал эту реальность и протестовал. Если же у него это получалось, он цеплялся за достигнутое и стремился удержать его.
Что бы Авалокитешвара ни делал, динамика жизни и её непостоянство всё равно вырывали этот драгоценный результат у него из рук. Образовывалось неминуемое расхождение. Тогда Авалокитешвара вновь протестовал. Он цеплялся за результат, который уносили реки времени, выбирал себе новую цель, а затем опять цеплялся за неё. И так круг за кругом. Его яростные попытки остановить колесо сансары были тем самым, что приводило колесо в движение.
С другой стороны, двенадцать голов и тысяча рук Авалокитешвары символизируют приращение его могущества, произошедшее, когда он преодолел идиотское сострадание. Число голов и рук осталось тем же, но теперь они перестали производить столько лишних и суетливых телодвижений и мешать друг другу в процессе деятельности. Его более не сотрясали конвульсии цепляния и невротическое мельтешение конечностей. Движения стали точнее, экономнее, эффективнее. Именно поэтому Авалокитешвара стал стократ сильнее.
Таким образом, даже великий бодхисаттва сострадания поддался невежественной жадности до результата и установке на обладание. Он был полон любви и сострадания, но его любовь и сострадание были тронуты порчей. Они осуществлялись с позиций бедности, с позиций нехватки. Он любил на определённых условиях, он цеплялся за любимое и многого ждал взамен.
Для любви Авалокитешваре было нужно, чтобы любимый им мир сансары укладывался в его планы. Когда же он не получал от мира желаемого и мир всё никак не хотел освобождаться, его начинало мучить ощущение собственной бедности и голода. Любовь покрывалась трещинками сомнения, разочарования, отторжения. Потребовалось вмешательство Будды Амитабхи, чтобы подарить ему освободившее его прозрение в установку на бытие и в его неистощимое богатство.
Мы можем хорошо понять ситуацию Авалокитешвары, ведь и наша любовь так часто содержит в себе невротический голод, нищету и жажду обладать. Нам тяжело любить другого человека без цепляния за него и без тех или иных планов на его счёт, которые мы яростно защищаем. Мы ищем источник своего счастья и своей деятельности в приобретении. Значит, нам постоянно нужно что-то получать от любимого – причём именно так, а не иначе. В попытке обогатить себя мы хотим сделать любимого своим проектом, своим инструментом для наслаждения, своим выставочным экспонатом.
Когда он покорно на это соглашается, то всё будто бы складывается хорошо. Однако нищета эго не может быть утолена никакими приобретениями и никакими приятными стимулами. Сколько бы мы ни получали, как интенсивно бы мы ни стимулировали разнообразные органы своего ума и тела, нам мало. Мы разочарованы и неудовлетворены, и мы виним в этом другого. Он мало даёт, он плохо старается. В нашу тарелку не доложили. Мы не так себе всё представляли. Как и Авалокитешвара, мы чувствуем, что нас начинают посещать мрачные мысли, одолевать сомнения, а голова раскалывается.
Любовь, о которой здесь идёт речь, является эгоцентрической и инстинктивной. Она ведома инстинктами, то есть принудительными автоматизмами нашей психики. Также она является ложной любовью, ибо основана на невежественном понимании как своего, так и чужого блага. Мы не видим обречённости цепляния в этом непостоянном мире. Мы не осознаём необходимости встроиться в динамику ситуации и чутко отслеживать её сигналы, не замыкаясь в своих предубеждениях. Такую цепляющуюся любовь вполне можно назвать и идиотской в оговоренном ранее смысле.
Ложная любовь имеет единый корень, но формы её многочисленны. В одних случаях она проявляется как гиперопека. Мы жаждем свить вокруг любимого кокон, заключить в свои объятия и не отпускать. Мы стараемся оградить его от встречи с опасным миром и вылепить по своему образцу.
В других случаях ложная любовь есть садомазохистский союз двух людей и их болезненная фиксация друг на друге. Мы мёртвой хваткой вцепляемся в другого человека и пытаемся выжать из него каждую каплю сладкого сока. Мы не понимаем, что такой фиксацией мы себя не обогащаем, а лишь обкрадываем. Отпустив свою хватку и открыв ум для иных возможностей чувства и действия, мы были бы куда счастливее и полезнее. Наконец, ложная любовь может быть фанатичным служением делу или идее, вокруг которых эго свивает свой кокон так же, как вокруг любимого человека.
Действительно, ложная любовь приносит некую радость, и таковых моментов немало. Но мы получаем эту радость в кредит. Сделка оказывается для нас крайне невыгодной, так как платить за неё приходится по очень высокому тарифу. Мы теряем куда больше, чем приобретаем, но в силу сжавшегося до подзорной трубы восприятия не замечаем этого.
Говоря об объектах такой любви, Будда использовал прилагательное piyā, обозначающее «любимое», «любимый», «любимая» (от палийского слова «любовь» – pema, санскр. premā). Так, например, можно было обратиться к жене или мужу. Теперь, в свете сказанного, мы можем лучше понять его ответ Висакхе, который сперва кажется таким жестоким. Будда имел в виду, что у чьей жажды и агрессии есть сотня любимых, то есть сотня объектов цепляния, того преследует сотня печалей.
Эти размышления проливают свет и на слова Будды в 211 стихе Дхаммапады. На русский их обычно переводят весьма неточно и неуклюже на следующий манер:
«Не относись к чему-то как к приятному, ведь утрата приятного плоха. Нет пут у тех, для кого нет ни приятного, ни неприятного».
Подобный перевод жертвует и точностью, и красотой слога в малоуспешной попытке донести мысль Будды до читателя без предоставления дополнительных комментариев. Ключевое слово в оригинальном тексте есть piyā, любимый. Речь здесь, таким образом, вовсе не о приятном и неприятном.
Точнее это было бы перевести так:
«Ничего не любите, ибо разделение с любимым болезненно. Свободен от пут тот, кто не имеет ни любимого, ни нелюбимого».
Важно ещё раз подчеркнуть, что Будда говорит в этих строчках исключительно про ложную и цепляющуюся любовь – pema.
Не только Будда видел в такой любви большую угрозу. Иисус Христос в Евангелии от Матфея говорит так:
«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её.
И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня, и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня» [1].
Христос заходит ещё дальше Будды. Он утверждает, что наши домашние являются нам врагами в той мере, в которой мы привязаны к ним путами ложной любви. Всё, за что мы цепляемся, есть наш враг, ибо этот поводок мучит нас, подминает под себя и туманит наш взор. Христос заявляет, что не намерен заключать мира с инстинктивными привязанностями людей. Он пришёл на землю с мечом для их разрубания.
Истинная любовь
Ложная любовь есть творческая энергия, которая запуталась в невежестве и движима установкой на обладание. Она ищет благо не в деятельном проявлении себя сейчас, а в создании того или иного набора результатов и тщетном цеплянии за него.
Как следствие, ложная любовь довольно разборчива и ставит другим много условий, даже если мы отрицаем наличие таковых. Мы любим только тех, кто нам нравится, и пока они удовлетворяют определённому списку требований. Это похоже на деловое соглашение. Мы составляем договор, заключаем его с подходящим человеком, а когда его условия нарушаются, мы говорим: «Ты больше не тот человек, которого я когда-то любил. Ты изменился, ты предал меня, ты не вписываешься в мои планы».
Когда другой нарушает составленный нами контракт, он перестаёт вызывать у нас такие тёплые чувства. Само основание нашей любви оказывается подорвано. Мы можем даже начать его ненавидеть. Жизнь же в силу непостоянства всегда попирает созданные нами контракты. Она даже не замечает эти жалкие бумажки и проносится по ним ураганом. Основанная на цеплянии любовь разрушительна и мучительна и для нас, и для любимого, и для мира вокруг.
Мы знаем, однако, что есть и любовь иного рода: метта. В отличие от pema, mettā не основана на симпатии к кому бы то ни было. Она не является условной, то есть существующей в одном строго очерченном наборе обстоятельств и быстро исчезающей в другом. Мы сохраняем этот общий настрой созидательной и любящей доброты к людям совершенно независимо от того, нравятся они нам или нет, красивы они на вид или нет, предают они нас или же сохраняют нам верность, ведут они себя хорошо или плохо.
Метта не зависит от наличия у тех, кого мы любим, каких бы то ни было привлекательных качеств. Она безусловна и пребывает по ту сторону любых симпатий и антипатий, поскольку её основа есть установка на бытие. Чтобы быть, такой любви не нужен тот или другой специфический набор обстоятельств. Мы уже богаты, и для сохранения этого богатства нам не требуется постоянно получать что бы то ни было по контракту. Богатство есть само наше творческое бытие в ситуации. Как следствие, мы не цепляемся, мы свободны от жажды и агрессии.
В некотором смысле mettā куда жёстче, чем pema. Инстинктивная любовь хочет войти с нами в договорные отношения и выказывает готовность блюсти их условия. Да, она редко способна взаправду это осуществить, но сами её страстные уверения действуют на нас успокаивающе. Она хочет заключить нас в свои крепкие объятия и охотно сотрудничает с нашим эго, с его капризами и заблуждениями.
Метта, с другой стороны, не заключает контрактов, потому что не хочет нами обладать и не готова отдать себя нам во владение. Мы не можем за неё уцепиться. Но что вызывает ещё большую тревогу, мы чувствуем, что она не зацепляется за нас. Нам нечем её подкупить и привязать к себе. Солнечный творческий жар метта сочетается в ней с холодным солнечным безразличием, то есть тотальностью его света, который не сжимается до какого-то одного излюбленного объекта. Такая тотальность и нецепляние и кажутся нам безразличием.
Метта является истинной любовью, ибо она основана на истине и панорамном видении, а не на узости инстинкта обладания. Она отталкивается от понимания природы творчества, деятельности и счастья. Она не цепляется, понимая гибельность цепляния.
Почему страдание мешает нам действовать
Представьте, что вам довелось наблюдать за страданиями незнакомца. Исследования показывают…
<…>
Получить доступ к полной версии статьи и подкаста
Заказать новую книгу автора (2023 г.)
