- Позвольте нам переночевать у вас...
- Не, не, йдить звидсы, своих ротков хватает.
- Ну пожалуйста, пожалейте хотя бы детей! На одну ночь!
- Я тебя пожалею, а нас немчуги пожалеют думаешь? У тебя вон, морда еврейская, а с евреями знаешь что делают в Польше?
Мама отшатнулась.
- Мы не евреи... У нас фамилия Поляковы...
- Да на что мне твоя фамилия, коли на лице всё написано? Дети твои ещё куда ни шло, за русских пройдут, а сама-то? Всё, идите, идите, ну вас.
Мы скитались из деревни в деревню: голодные, раздетые, вшивые, больные. В Гадяче мы не прижились, не помню почему, но кажется, мама до дрожи в коленях боялась немецких солдат. Она боялась, что её примут за еврейку и это отчасти так и было, потому что её отец был еврей. Она металась, как загнанный в клетку зверь и нам, детям, ничего не оставалось, как следовать за ней. Ранее она никогда не принимала решений, в нашей семье всем заправлял отец, поэтому мама вела себя порой хуже ребёнка. Из Гадяча мы доползли до первой деревни, потом были ещё и ещё… Кто-то пускал нас переночевать на сеновале, кто-то подкидывал еды, но никто не позволял остаться надолго. Наверное, большинство людей догадывались, что мама еврейка, но нас никто не выдавал.
Если нас останавливали немецкие патрули, мама притворялась немой и выдвигала меня вперёд, чтобы я с ними объяснялась. Просто я была белокурой и голубоглазой, вылитая отец, типичная русская. Сама мама закутывалась поглубже в платок, он болтался перед её измазанным грязью лицом и скрывал еврейские черты. Я пела немцам хорошо заученную песню: наш дом разбомбило и не осталось ни документов, ни вещей. Это срабатывало и нас отпускали.
Какими-то окольными путями мы попали на неподконтрольную немцам территорию. К тому моменту, чтобы не умереть от голода, мама выменяла на еду все наши вещи. Своё обручальное кольцо она отдала за хлеб.
Мы ночевали в полуразрушенных домах, канавах и лесочках. Не понимаю как Лидия, такая болезненная и хрупкая, не умерла.
- А шо це вы тут ходите?
Мама выпрямилась. Мы стояли посреди заброшенного огорода на участке одного из разрушенных домов и все трое рылись в земле, пытаясь отыскать в ней хоть какой-то корнеплод. Подслеповато щурясь, на нас смотрела бабушка. Она опиралась на палку.
- Это ваш огород? – спросила мама, пряча за спину найденную репку.
- Не, не, ты шо… Воны вси того… хозяева... Од бомбы. Разом з хатой.
Бабка перекрестилась.
- Нам просто есть нечего, - отвела глаза мама, - дети у меня, видите… дом далеко. На поезде ехали, в Крым… Нас высадили по дороге, а тут немцы, оккупация… И мы всё лето, всё лето…
Мне стало стыдно за мать и одновременно очень её жаль. Она совсем расклеилась от нервов и скитаний. Эта ноша была ей не по силам. Она считала, что Господь отвернулся от нас и часто повторяла: «Ах, что за люди, что за люди, если бы я была на их месте, то наверняка помогла бы, не оставила в беде.» Бабка пошамкала беззубым ртом и спросила:
- И де ж вы живёте?
- Там… Тут… - неопределённо указала мама сначала на лес, потом на разбитую хату.
- Та вы шо… Ой-ё-ёй… - покачала она седой головой. - Пишлы до мене. Ходимо, голубко, буде тоби плакать. Я з внучкой живу, сын з невесткою воюють, невестка-то медсестра. Як твоих дивчат зовуть?
- Лиля и Тома, - всхлипнула мама.
Бабушка отвела нас к себе в дом, где мы мирно прожили до весны. Мама всеми мыслимыми и немыслимыми способами добывала нам крупицы еды. Внучке этой бабушке было семнадцать лет, она была очень красивой чернобровой смуглянкой и всегда относилась к нам с добротой. Благодаря ей Лиля в шесть лет научилась читать.
Но весной судьба-злодейка снова постучалась в нашу жизнь – после жестоких боёв немцы оккупировали и это село. Мама боялась выходить из дома, мы почти ничего не ели (только то, что мне удавалось найти на тающих полях, перележавшее зиму в земле и подгнившее). Однажды прибежала бабка домой, она была очень возбуждена и невероятно проворна для своей немощи.
- Немцы по хатам ходють. Дивчат забырають на работы в Нимеччину! Всех евреев сгоняють до себе. Галя, сюды иди шибко!
Бабка набрала в печке пригоршню золы и стала мазать лицо и волосы девушки сажей.
- Не отдам тебя им!
Галин вид всё равно не удовлетворил женщину. Она потащила девушку в сарай. Там они откинули вросшее в землю давно пустующее свиное корыто, накидали сена в ложбину и бабка спрятала внучку там, накрыв перевёрнутым корытом и посыпав сверху соломой. Мы же с мамой собрали скромный узелок пожитков и бежали из села.
Ещё месяц скитаний… Холод, неизвестность и вечный голод.
В одной маленькой деревушке Жатки, которой сейчас уже не существует, нас приютила добрая одинокая бабушка. Следующий год мы прожили у неё. Мама по-прежнему рылась в полях, собирала в лесу грибы и ягоды, ходила по дорогам и просила милостыню. Через знакомых бабушке удалось пристроить маму в Гадяч – инженер местного водопровода дал ей работу и помог с комнатой в бараке. Гадяч был под немцами, но маме уже было всё равно: убьют так убьют, всё равно это не жизнь. Она копала лопатой траншеи глубиной 1,5 метра и обрубала ломом лед около водопроводных колонок. Я ей помогала. Так мы могли заработать на какую-никакую еду.
Когда в 1944 году Украина была освобождена от немцев, мы остались в Гадяче. Однажды к маме подошла жена того самого инженера и сказала: «Я всегда знала о вашей национальности, но не выдала, и всем сомневающимся доказывала, что вы русские». Сказать к слову, немцы давали вознаграждение тем, кто наводил их на еврейский след… Я помню эту женщину, всю её: и лицо, и фигуру, и голос, и её кружевной платок с бахромой. Я помню её так, словно мы распрощались с ней только что, а не семьдесят девять лет назад.
В начале 1946 года возле нашего барака меня остановил мужчина. Он схватил меня за плечи, отодвинул подальше, посмотрел безумно и поражённо мне в глаза.
- Тамара! Томочка, родная моя!..
Он обнял меня крепко, сильно, неистово и затрясся в рыданиях. Это был папа.
- Как вы тут оказались? Я пять лет искал вас везде и повсюду! За последний год исколесил всю страну!
Как же он постарел!.. И хромал. И высох. Четырёх пальцев не было на его левой руке, но это я заметила не сразу.
Мама чуть окончательно не сошла с ума от счастья. Папа рассказал, что в Москве из военкомата его сразу направили в воинскую часть и вернуться на вокзал он не смог. Всю войну он пытался нас разыскать, и даже представить себе не мог, что нас занесёт на Украину, на оккупированную территорию.
При первой же возможности мы поехали в Феодосию к родителям мамы. Там мы узнали страшную весть: ещё в декабре 1941 года фашисты расстреляли и бабушку, и дедушку, и вообще всех евреев города.
Моих родителей уже нет в живых. Но жива наша память о них и о всех тех лишениях, которые нам пришлось испытать во время войны.
По воспоминаниям Тамары Скепнер и Лидии Анохиной.
