Я становлюсь тормозом?
Как трудно стало жить!..
Все навалилось в какой-то ужасающей и изматывающей круговерти: отчаянные попытки вести хоть какую-то общественную работу и битье с окрысением старослужащих, полигонная кутерьма со стрельбами и борьба за «равноправие» в карауле и нарядах, попытки поддержать собственный имидж солдата и комсорга и личностное торможение, да еще с загноением какими-то болячками рук и ног…
Какое-то время я действительно еще пытался вести общественную работу. На дивизионном комсомольском собрании выступил и рассказал о случае с Беретенниковым, который гонял нас без повода и между прочим сказал, что морально-психологический климат в нашей третьей батарее лучше, чем в других. Правда, сразу за мной выступил командир 2-й батареи капитан Тапа. Такой яркий, харизматичный – от него словно чувствовалась вытекающая чуть ли не даже из ног энергия - но в то же время жесткий и даже жестокий прагматик и холерик.
Он обрушился на меня, что я, дескать, превозношу третью батарею, а сам ратую за невыполнение приказов командиров.
Но это бы ладно. Совсем невыносимо стало с дедами. На полигоне, когда меня в очередной раз оставили на уборку в столовой, и где я отказался от очередной дедовской припашки, мне опять досталось по морде. Но это полигон, там чужие солдаты – и хрен с ними. Ужасно, что свои деды все окрысились на меня по полной программе. Некоторые из них говорили, что вот, мол, раньше уважали меня, а я оказался, «как чмо…»
По каждому поводу вызверивался Мезнамов. Он старался ударить меня всегда, когда видел, и когда этого никто не видел из офицеров. Это явно доставляло ему какое-то садистское удовлетворение.
И как на зло – все какие-то подставы.
Окрысился на меня и мой командир отделения Шалмурадов. Я «подставил» его. Он отправил на полигоне солдат в магазин, а когда они попались комбату и тот спросил, кто их послал, они, разумеется, показали на Шалмурадова. Но когда комбат спросил Шалмурадова, тот сказал, что разрешил им только в туалет. Тогда комбат как к «совести батареи» обратился ко мне. Мне пришлось сказать правду.
Шалмурадов долго не мог успокоиться:
- Ты меня не уважаешь… Ты не уважаешь дедушек. Ты не испытал того, что мы пережили. Плохо!.. Плохо!.. – и его мягкое узбекское «л» звучало как-то особенно цепляюще и пронзительно.
И мне так хреново на душе от этих его горьких увещеваний. Он ведь действительно был одним из самых спокойных и справедливых сержантов. До сих пор у меня в голове стоит смешная раз за разом повторяемая сцена, когда он, лежа снизу, обращается к лежащему сверху моему одногодку (мы с ним еще схлестнемся) Пулемину:
- Пулемин, отставить!.. Пулемин, отставить!.. Рядовой Пулемин!.. Отставить!..
Пулемин, наконец, улыбаясь, включается в игру:
- Что, братка!.. Что ты хочешь, мой старший добрый братка?..
И теперь этот «добрый братка» так горько и справедливо меня укоряет. Потом он меня «в наказание» стал часто писать в наряд по столовой вместе с Чибульниным (о нем речь ниже), главным нашим батарейным шлангом. Шалмурадов несколько раз подчеркивал, что он так приучает меня «уважать» его.
Тут еще эта мучительная эпидемия воровства, когда практически ничего невозможно было оставить в тумбочке – все вычищалось начисто при первой возможности. У меня не осталось никаких туалетных принадлежностей – ни зубной щетки, ни кусочка мыла. Кстати, одна из причин, что я стал загнивать от этих полигонных болячек.
Однажды лежу на койке после отбоя, и вдруг вижу, как верхняя простыня начинает тихонько уплывать вниз. Так медленно, осторожно – но с упорной настойчивостью. Я резко подорвался и успел все увидеть. Это, оказывается, лежащий подо мной Постриков, думая, что я уже сплю, начал операцию по отжатию у меня простыни. Украденные простыни в виду нехватки соответствующего материала (деды отбирали его у молодых на свои нужды) шли на подворотнички, которые, как известно, надо было вечером каждый день перешивать на ХБ.
Однажды я заметил, как у меня нагло свистнул ремень Чибулькин, тоже мой одногодок, шланг из шлангов, которому по лени не было равных у нас в батарее. Но он быстро нашел общий язык с дедами и, пользуясь их покровительством, практически никогда не делал никакой черной работы в нарядах. Попасть с ним в один наряд куда-либо – было одно наказание. Вся работа валилась на тебя, а он делал вид, что так и надо, что ему как бы не по статусу этим заниматься.
Он недаром, думаю, выбрал именно меня в качестве объекта наглого воровства, но я заметил все-таки у него мой помеченный ремень, хоть он и успел снять с него бляху.
На этот раз я не выдержал и взорвался:
- Ты, Чиба!.. Отдай ремень! Тебе говорю!.. Ты - падла!.. Ворюга гребанный!..
Меня несло, как прорвало. Странно было, видимо, слышать подобные слова от «правильного» комсорга, так часто выступающего «высоким слогом» на собраниях». Но я ничего не мог с собой поделать. Было обидно и горько, что свои же одногодки избрали тебя объектом своих обдирательств и унижений. Да и поруганный статус комсорга тоже, видимо, звал себя защитить.
Он закуражился, мол, он ничего не брал. Хотя, видно, было, что чуть струхнул и не ожидал от меня, от «тормоза», как он за глаза меня называл, такого отпора. Вокруг нас быстро собралась толпа солдат, наблюдая, что будет дальше.
- Ты, слон, что на него наезжаешь?
Это за Чибу начал вступаться Шажбикаров – один из дедов нашей батареи.
Но я не отступал от Чибы, уже готовясь взять его за грудки, хотя это могло мне дорого стоить, ибо Чиба был выше и мощнее меня. На мое счастье в кубрик заглянул комбат. Он тут же забрал меня и Чибу, разобрался и заставил последнего вернуть мне ремень. А сам, глядя на меня с сочувствием, добавил, что с воровством нужно бороться и этому нужно посвятить комсомольское собрание. Это он так утешал меня, зная мою общественное рвение.
Но мне вскоре стало уже и не до собраний.
Во-первых, изматывающий полигон забирал все силы. Там в жуткой грязи внезапно начавшейся весны мы провели первые стрельбы по танкам. Имеется в виду, по их мишеням, которые поднимались на краю обрывистого берега моря на несколько секунд, за которые их и нужно было поразить.
Я был заряжающим на пушке: сначала загонял положенный на подставку снаряд в казенник, а затем ждал команды наводчика:
- О-о-о-о-гонь!..
Это «о-о-о» могло длиться довольно долго, пока он совместит прицел с мишенью. Но вот команда дана – я отжимаю до упора рычаг, и раздается оглушительный хлопок, который на насколько секунд шокирует и выбивает тебя из состояния самообладания. Пушка тут же заволакивается непроницаемым пороховым дымом, кислота которого ест глаза и даже губы. Но надо быстрее очухиваться, хватать новый снаряд и отправлять его в казенник. Опять ждешь этого завершающего - «гонь!» - и новый оглушающий выстрел.
Увы - наша третья батарея отстрелялась хуже других. Кроме этого, так получилось, что в батарее среди других расчетов именно наш Шалмурадовский боевой расчет оказался самым худшим – с пяти выстрелов мы смогли поразить только одну из пяти мишеней. Что уж там говорить: было завидно, когда двоим лучшим наводчикам из других батарей были объявлены отпуска.
Отпуск домой – через полгода службы! – что может быть более мечтательное и сладкое в армии!?..
Впрочем, просто, наконец, убраться с полигона тоже было маленьким счастьем. Я уже еле держался, весь покрытый болячками и нагноениями. Тут, видимо, было много факторов. И физическая нечистота, с которой не всегда были силы и возможности справиться, и безвитаминная еда и, конечно же, просто невероятное нервное напряжение, не дающее возможности хоть немного расслабиться.
И я уже просто успокаивал себя «сложившейся традицией», когда после выхода приказа в конце марта деды переводили нас, «слонов», в «карасей». Ко мне с каким-то вдохновением, но и с чуть заметной неуверенностью, подскочил Палачихин.
- Ну, что, салага, давай тебя переведу!.. Давай – поддержи традицию.
Я перевернулся на спину и молча выдержал шесть хлестких ударов ремневой бляхой по собственной заднице. Все – я теперь «карась», не «слон». Следующая ступень – «черпак», но она только через полгода. Однако эти полгода еще надо как-то прожить.
А между тем я был уже на пределе. Болячки болели и гноились, а не было даже мыла, чтобы хотя бы вымыть их получше. Наконец, комбат меня отправил в санчасть. Тот же самый санчило, который раньше лечил мне мозоли от сапог, стал выговаривать мне, что, мол, нельзя так себя запускать, что я стал похож на «чмо».
Да, отчасти так и было. Я стал все больше становиться похож на «чмо» и «тормоза». Похоже, угрозы дедов превратить меня в «тормоза» стали сбываться. Я был настолько измучен, что уже не мог ни с чем «бороться» - даже бороться за собственное физическое и моральное выживание сил уже не было. Подавленность и депрессия.
Перед отправкой в госпиталь, комбат, как-то любовно глядя на меня, погладил мне поперек погон (это символизировало лычку) и сказал:
- Можешь радоваться – тебя назначили командиром отделения. Как вернешься из госпиталя – так и давай!..
Он думал поддержать меня, но только добавил горечи в мое депрессивное состояние. Какой там командир отделения! Какой там сержант!.. Я себя не смог поставить, как надо, фактически стал «чмом», а тут надо будет отвечать за целое отделение!.. Всем себя противопоставил – и от всех получил по полной программе. Тормоз он и есть тормоз!..
Вот в таком «чмошном» состоянии я прибыл в госпиталь.
(продолжение следует... здесь)
начало - здесь
