Первое время после переезда молодые живут в Царском Селе на даче в доме вдовы Китаева, придворного камер-фурьера. Здесь у Пушкина целых 9 комнат (впервые в жизни), в одной из которых, в мезонине, его кабинет. Каждый день как под копирку: утро начиналось с ледяной ванны*, после которой следовал горячий чай, и затем работа, лежа на диване. Вокруг по обыкновению беспорядочно разбросанные рукописные страницы, книги и обгрызенные перья. В ту пору он писал «Сказку о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне лебеди».
* Тем, кому интересна обстановка и быт пушкинской эпохи, предлагаю немного задержаться на немудрёной фразе «утро начиналось с ледяной ванны». И первое, что приходится заметить: «Не судите о прошлом с точки зрения настоящего». Не знаю, была ли в дачном доме ванная комната. Тогда нужно сказать, что, скорее всего, саму ванну… приносили в спальню или в кабинет Пушкина. Потому что, смею думать, была она сидячая. По простой причине: воды меньше требовала. Хочу напомнить, что массовое строительство водопроводов на территории России относится к середине ХIХ—началу XX веков. Так это в крупных городах, а тут дачный дом. Поэтому воду носили вёдрами. Кипяток — с кухни. Холодную воду — с колодца или из кадки, стоящей во дворе. Кто носил? Допускаю, что это была обязанность крепостного дядьки Никиты. Но не обязательно. Например, последние великие княжны (а это по времени много позже) наполняли свою ванну сами. Таков был порядок.
Как проходило ежедневное действо принятия ванны Пушкиным? Он мог, стоя в тазу или сидя в переносной сидячей ванне (обычно она была из жести, то есть подешевле, или из цинка и эмали, та, что подороже), поливать себя из ковшика. Предварительно в воду бросалась ледяная крошка, принесённая из погреба. В каких-то случаях существовало некое подобие современного дачного душа с педалькой, на которую нужно было давить, чтобы вызвать поток воды.
Ежедневная процедура совершалась, конечно же, для здоровья. Кроме того, считалось, что физическое состояние тела оказывает воздействие на духовное, поэтому при очищении тела и душа становится прекраснее.
Сегодня про такое омовение говорят: «Принял ванну». В те времена устойчивое ныне выражение было не столь принятым. Оно употреблялось, но чаще использовалось иное: «Он ванну взял». Почему «взял»? Думаю, это калька с французского «prendre un bain». На языке Мольера ванну берут. Однако в литературных переводах с французского мы видим более привычное для русского языка устоявшееся словосочетание «он ванну принял». Хотя всё относительно. «Взял ванну» вы встретите у Л. Толстого в «Анне Карениной», «Что делать?» Чернышевского, «Никуда» Лескова, в «Детстве Тёмы» Гарина-Михайловского, «Окаянных днях» Бунина, «Островитянах» Замятина. Зато в «Дневнике» Николая I вам попадётся «он принял ванну».
Тут уместно привести несколько строк из наброска «Несмотря на великие преимущества...», автобиографического «Отрывка»*, соскочившего с пера Пушкина осенью 1830 года. «Отрывок» построен как рассказ о другом лице, — приятеле автора, — стихотворце, но совершенно явно в нём узнаваем сам Александр Сергеевич.
* «Отрывок» впервые был напечатан в четвертой книге «Современника» за 1837 г.
«Мой приятель был самый простой и обыкновенный стихотворец. Когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), то он запирался в своей комнате и писал в постеле с утра до позднего вечера, одевался наскоро, чтоб пообедать в ресторации, выезжал часа на три, возвратившись, опять ложился в постелю и писал до петухов. Это продолжалось у него недели две, три, много месяц, и случалось единожды в год, всегда осенью. Приятель мой уверял меня, что он только тогда и знал истинное счастье».
Тот год лето под Петербургом выпало знойное, в мезонине царствует солнце, и потому из одежды на Пушкине чуть не прародительский наряд Адама. «Ну, уж извините, жара стоит как африканская, а у нас там, в Африке, ходят в таких костюмах», — смеясь, объяснил он шокированному приятелю графу Васильеву, заставшему его в таком виде. А чего стесняться, «мы здесь живём тихо и весело, будто в глуши деревенской, насилу до нас и вести доходят».
Настроение — словно внутри маятник: от тоски к счастливому состоянию и обратно. Павел Нащокин (по записи Бартенева) рассказывал:
«С первого года женитьбы Пушкин узнал нужду, и хотя никто из самых близких не слыхал от него ни единой жалобы, беспокойство о существовании омрачало часто его лицо. Домашние нужды имели большое влияние на нрав его. Вспоминаю, как он, придя к нам, ходил печально по комнате, надув губы и опустив руки в карманы широких панталон, и уныло повторял: «грустно! тоска!» Шутка, острое слово оживляли его электрическою искрою; он громко захохочет и обнаружит ряд белых, прекрасных зубов, которые с толстыми губами были в нём остатками полуарабского происхождения. И вдруг снова, став к камину, шевеля что-нибудь в своих широких карманах, запоёт протяжно: «грустно! тоска!» Я уверен, что беспокойствия о будущей судьбе семейства, долги и вечные заботы о существовании были главною причиною той раздражительности, которую он показал в происшествиях, бывших причиною его смерти».
Через полтора месяца после переезда Пушкин не без раздражения пишет тёще:
«Я был вынужден оставить Москву во избежание всяких дрязг, которые, в конце концов, могли бы нарушить более чем одно моё спокойствие; меня изображали моей жене, как человека ненавистного, жадного, презренного ростовщика, ей говорили: с вашей стороны глупо позволять мужу и т.п. Сознайтесь, что это значит проповедовать развод. Жена не может, сохраняя приличие, выслушивать, что её муж — презренный человек, и обязанность моей жены подчиняться тому, что я себе позволяю. Не женщине в 18 лет управлять мужчиной 32 лет. Я представил доказательства терпения и деликатности, но, по-видимому, я только напрасно трудился. Я люблю собственное спокойствие и сумею его обеспечить. При моём отъезде из Москвы вы не сочли нужным говорить о делах со мною; вы предпочли отшутиться насчёт возможности развода или чего-нибудь в этом роде. Между тем мне необходимо окончательно выяснить ваше решение относительно меня. Я не говорю, что предполагалось сделать для Натали, это меня не касается, и я никогда не думал об этом, несмотря на мою алчность. Я имею в виду 11 тысяч рублей, данные мною взаймы. Я не требую их возврата и никоим образом не тороплю вас. Я только хочу в точности знать, как вы намерены поступить, чтобы я мог сообразно этому действовать…»
Раздражение вполне объяснимо: Пушкина тяготили невозвращённые долги — их набиралось до 25 тысяч.
Пока Пушкин со своей сказкой наверху, «Наталья Николаевна сидела обыкновенно внизу за книгою», — напишет позже А.О. Смирнова-Россет, фрейлина императрицы в своих записках-воспоминаниях (к сожалению, при подготовке их к изданию, они подверглись вмешательству её дочери, которая «переделала» их по своему усмотрению), запечатлевших любопытные подробности домашней атмосферы молодой четы. При этом особого уважения к Натали, надо признать, она не испытывала. Почему? Будем считать, что делить внимание Пушкина-поэта с кем-то ещё в планы приятельницы Александра Сергеевича, которой доводилось бывать первой читательницей его произведений, не входило.
И хотя немало тех, кто полагает, что присутствующее второй раз имя «Александра» (на 17-ой позиции во втором столбце донжуанского списка Пушкина) означает именно Александру Осиповну), думать, что она была среди любовных пассий поэта, оснований мало. Она, безусловно, была личностью решительной, отличалась барственной бесцеремонностью и имела репутацию злючки. Любопытное совпадение: Александра Осиповна знакомится с поэтом точно так же, как и Анна Оленина — сама пригласив его на танец. Однако, характер их отношений таков, что говорить о его стремлении к сближению и тем более о её желании к этому не приходится.
Как писала Н.В. Забабурова, «самые блестящие писатели эпохи были если не её поклонниками, то, по крайней мере, верными и искренними друзьями. Ей не нужно было прибегать к каким-либо уловкам, чтобы заполучить в альбом их стихотворные признания. Стихи вокруг неё рождались сами собой: её воспевали Вяземский, Пушкин, Жуковский, Хомяков, Туманский. Даже юный Лермонтов успел склониться перед Александрой Осиповной. Её многолетним задушевным другом был Гоголь, и их необычные, сложные отношения до сих пор занимают исследователей».
Собственно, сама идея воспоминаний, над которыми она работала уже в старости, будучи одинокой и больной: страдала головными болями, нервной неуравновешенностью, приступами депрессии, принадлежала Пушкину. В 1832 году он даже подарил ей альбом, который должен был служить именно этой цели. Само собой, без Пушкина воспоминания обойтись не могли:
«Когда мы жили в Царском Селе, Пушкин каждое утро ходил купаться, после чая ложился у себя в комнате и начинал писать. По утрам я заходила к нему. Жена его так уж и знала, что я не к ней иду. — «Ведь ты не ко мне, а к мужу пришла, ну и пойди к нему». — «Конечно, не к тебе, а к мужу. Пошли узнать, можно ли войти». — «Можно». С мокрыми, курчавыми волосами лежит, бывало, Пушкин в коричневом сюртуке на диване. На полу вокруг книги, у него в руках карандаш. «А я приготовил кой-что прочесть», — говорит. «Ну читайте». Пушкин начинал читать (в это время он сочинял всё сказки). Я делала ему замечания, он отмечал и был очень доволен. Читал стихи он плохо. Жена его ревновала ко мне. Сколько раз я ей говорила: «Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнёв, — разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня». — “Я это хорошо вижу, — говорит, — да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает…“»
Уважаемые читатели, если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1 — 51) повествования «Как наше сердце своенравно!» Нажав на выделенные ниже названия статей, можно прочитать:
Эссе 2. Пушкин: «Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность»
Эссе 31. Понятие «красивая женщина» в пушкинскую пору — понятие более чем условное
