(Анна Керн)
Зачастую на любовные отношения Пушкина глядят сквозь призму его поэзии. При этом каждый видит своё и, естественно, осмысляет увиденное по-разному. Иные «пушкинисты», противники всяческих иллюзий, выхватив из текста строки «Когда легковерен и молод я был, // Младую гречанку я страстно любил», непременно озадачиваются вопросом, о какой именно гречанке идёт речь: имя, фамилия, возраст, семейное положение… И не могут успокоиться, пока не облюбуют достойную кандидатуру.
Тут можно с улыбкой сослаться на письмо Пушкина Бестужеву: «…чорт дёрнул меня написать ещё кстати о Бахч.<исарайском> фонт<ане> какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу. Вообрази моё отчаяние, когда увидел их напечатанными — журнал может попасть в её руки. Что ж она подумает, видя с какой охотою беседую об ней с одним из п <етер>б <ургских> моих приятелей», потому что, попытки угадать имя этой красавицы обернулись появлением восьми претенденток на роль К**, поведавшей Пушкину о фонтане слёз. В числе их М.А. Голицына, Н.В. Кочубей, Е.А. Карамзина, жена историка, все четыре дочери генерала Раевского, С.С. Потоцкая, впоследствии жена П.Д. Киселёва, и пленная девушка-татарка, жившая в семье Раевских.
И что? И сами предположения, и их количество дают нам, по большому счёту, что-либо для понимания элегии, о которой идёт речь? Абсолютно ничего.
Существуют два типа читательского восприятия любовных отношений поэта. Суть первого, часто встречающегося, состоит в том, что на стихи глядят, как на зеркальное отражение реальных чувств конкретного мужчины, в данном случае, поэта, к конкретной женщине. В таком случае стихи превращаются в рифмованную риторику на любовную тему. И соответственно, если в них, допустим, есть строчка, сообщающая, что накрапывал дождь, когда действующий персонаж спешил на свидание, значит так оно в действительности и было: поэт попал под лёгкую морось, торопясь на встречу с любимой. Такой подход, конечно, соблазнителен, но малопродуктивен. По этому поводу уместно тут привести слова биографа Пушкина П.И. Бартенева:
«Князь Вяземский журил нас, что мы в каждом произведении Пушкина ищем черт биографических, тогда как многое писал Пушкин, вовсе забывая о себе лично».
Другой тип читательского восприятия исходит из того, что на самом деле происходившие события стали для поэта отстранённым переживанием, фактом его внутренней жизни. Объективность отошла в сторону — она оказывается всего лишь некоей «исходной точкой». Ей на смену приходит неприкрытая субъективность и крайне пристрастные чувства. В этом случае конкретная особа женского пола, сохранив, а нередко утратив черты реальной личности, становится лирической героиней. Реальный бытовой факт, имевший место, становится поэтическим событием, основой лирического сюжета.
Порой может случиться так, что в результате авторской редактуры стихотворного текста от реального события даже деталей не остаётся. В нём истина присутствует уже в совершенно особом качестве, заведомо удалённой от происходившего между поэтом и предметом его обожания. Именно такие стихи становятся тем, что мы называем любовной лирикой.
Стихотворения Пушкина о любви и являются именно любовной лирикой. В ней, конечно, есть отзвуки реальных встреч, симпатий и даже чувств, но они нечётки и абстрактны. А потому даже знаменитое «гений чистой красоты», вроде бы адресованное конкретной женщине, взято им «напрокат» у Жуковского, из его стихотворений, тоже о любви, «Я музу юную бывало...» и «Лалла рук». (В своих прижизненных изданиях Пушкин неизменно выделял эту строчку курсивом, что по обычаям того времени значило: речь идёт о цитате.) В определённом смысле это выражение малоотличимо от известного «Мой друг, отчизне посвятим // Души прекрасные порывы!». Во всяком случае, выражение «гений чистой красоты» не более конкретно, чем «души прекрасные порывы» или «звезда пленительного счастья». Каждое из них прочитывается лишь в контексте поэтического освоения лирического содержания.
Тогда как в реальной жизни о своём «прообразе», заявленном как «гений чистой красоты», Пушкин позволял себе иные лексические «красоты» (в письме С. Соболевскому): «Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о M-me Kern, которую с помощию Божией я на днях уе<…>л». А в письме к Алексею Вульфу он именует её не иначе как «наша вавилонская блудница Анна Петровна».
Фу, как грубо выражается Пушкин! Каков хам, ещё вчера добивавшийся внимания этой женщины! Подобными репликами переполнены сегодня социальные сети, авторы которых «открывают» незнакомого для себя Пушкина. Что касается грубости, то на вопрос «зачем она?» Пушкин ещё в 1823 году из Одессы писал князю Вяземскому:
«Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утончённости. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе».
Есть и другой вопрос: «Отчего так? Отчего вчера — «гений чистой красоты», а сегодня — никакой тебе чистоты и красоты?» Самый простой ответ: творческое мышление предпочитает ходить сложными путями.
Черты личного темперамента вкупе с органическим пушкинским жизнелюбием, дерзостью желать и добиваться желаемого, внутренней свободой раскрепощённого человека делали его человеком кипящих страстей. Они, хочешь не хочешь, накладывали отпечаток на личное, бытовое поведение поэта, про которое можно сказать, что оно нередко не умещалось ни в какие рамки, било через край.
