Я шёл с собакой Балу, ныне покойной, проходя свой обычный круг между наших пятиэтажек. Вдруг возле заброшенных гаражей я увидел лежащего на земле человека. Присмотревшись к нему повнимательнее, я понял, что он просто мирно спит, иногда сонно отгоняя мух от своего лица (был жаркий летний день) и спасать его ни от чего не нужно. Трогательно поджав ноги калачиком, он символизировал собой полный покой, и будить его совершенно не хотелось.
Вокруг зеленела трава, жужжали насекомые, серые кирпичные стены старых гаражей навевали меланхолию.
Идиллическую эту картину портили лишь два обстоятельства — человек лежал почти буквально на помойке, между куч мусора и всякой грязи, городские люди знают, что между гаражами всегда навалены какие-то дурно пахнущие кучи, и второе — он явно был пьян.
Вспомнилось многое…
Я вырос на Красной Пресне — в обычном девятиэтажном доме, который никогда не считался «домом для начальства», там жили самые разные люди, и у нас, например, на лестничном пролете часто спал пьяный сосед. Простой, как говорится, рабочий. Он всегда пугал меня этой своей вонью, страшным видом, тем, что спал в таком странном для человека месте, кроме того, я знал, что, напившись, он бьет и выгоняет из квартиры свою жену и маленьких детей. Соседи вызывали милицию, но это не помогало.
Здесь, на Пресне, я таких людей видел частенько в те советские годы (конец 60-х, начало 70-х). Такое вот бездыханное тело часто можно было увидеть, когда мы с мамой заходили в «пьяный магазин». Это на самом деле был большой продуктовый магазин (он стоял на месте нынешнего «Макдональдса» на площади Пресненской заставы, рядом с метро «Улица 1905 года»), с отделом «рыба», «мясо», бакалейным, но там еще был винный, и вот в винном всегда стояла страшная очередь — страшная и в смысле количества людей, и в смысле самого человеческого материала. Обо всем этом у меня есть в рассказах «Соседка» и «Пьяный магазин».
Однако постепенно этих лежащих на земле пьяных людей вокруг становилось все меньше. Почему — я не знаю. Последние встречавшиеся на моем пути бездыханные тела я помню очень хорошо, почти каждого, именно потому, что это стало редким явлением. Пьяный, спящий прямо на земле, стал для меня символом ушедшей советской эпохи. Самый последний был вот этот, посреди старых гаражей. Мы с Балу осторожно его обошли, все поняли, и отправились восвояси.
Однако человек этот долго не выходил у меня из головы. Как раз в тот момент громко зазвучала история с реновацией, над всеми московскими пятиэтажками нависла смертельная угроза, прошел митинг на Сахарова, куда мы с друзьями тоже пошли, и я вдруг понял, что есть тут какая-то внутренняя связь.
Так уж повелось, что Москва никогда не делилась на богатые и бедные районы, по имущественному или по социальному цензу. Это даже притом, что при поздней советской власти очень полюбили строить целые дома «для начальников» — «дом МИДа» на Смоленской, «дом киношников», «генеральский дом», «цековский дом», это все привычный московский лексикон — и все равно их всегда окружали дома, так сказать, «со смешанной структурой».
Люди давали этим домам «для начальников» насмешливые клички — «ондатровая деревня» (у советских руководителей были в моде зимние пальто с ондатровым воротником, их шили в специальных партийных ателье) или «царское село». Но эти самые «царские села» тонули в общем океане московского равенства и никогда не определяли статус района.
И это притом, что Москва в поздние советские годы, о которых я веду речь, уже была невероятно «блатным», как мы все говорили, городом: по блату поступали в институт, по блату добывали кусок мяса в магазине, по блату лечили зубы, по блату покупали книги, по блату брали путевки в санаторий. И тем не менее более богатых и более бедных районов в Москве никогда не было. Ну вот не было их, и все!
Этот — по сути главный — принцип московской жизни легко было увидеть невооруженным глазом.
Можно было, например, войти практически в любой двор на Арбате, увидеть черную «Волгу», смирно ждавшую у подъезда какого-нибудь заместителя министра, и тут же через десять шагов натолкнуться на такую жуткую пьянь, что не приведи господь. Это были соседи.
Это всегда считалось в Москве нормальным.
Рано или поздно все жители района, подъезда, дома все равно встречались в одном и том же «угловом» или «дежурном» магазине — в очереди за какой-нибудь мукой, сахарным песком, майонезом, а то и за водкой. Редко, но встречались.
Само устройство города заставляло богатых держаться скромней, а бедных — приличней. Город поглощал их взаимную агрессию
То, что происходит в Москве сейчас — это, в сущности, бунт властей против этой практически столетней демократической традиции. Против той традиции соседской культуры, которая в этом городе была всегда. Была и до революции (всегда рядом стояли совершенно непохожие по социальному составу дома), и уж тем более после нее.
Сегодняшний градоначальник и его команда решили сломать эту важнейшую московскую «скрепу». И похоже, что на первом этапе у них получится. Идея с реновацией — это же не просто делание фантастических денег из воздуха, или строительная афера, или проект гигантской реконструкции.
Для меня лично — это прежде всего попытка расселить Москву по разным социальным кластерам
Всех богатых засунуть внутрь Садового кольца, всех бедных поселить по периметру МКАДа и в Новую Москву, ну а средних пока оставить где-то посередине.
Устроить в одном городе несколько совсем разных городов. В принципе, идея-то, как говорится, не нова. Взята, так сказать, из мирового опыта. Ровно так живет, например, Нью-Йорк. Манхэттен — это вам не Бруклин, а Бруклин — совсем не Квинс. Такая же петрушка наблюдается, в общем, и в Лондоне. И в Париже. Там так удобней. Там все к этому привыкли.
Но только не в Москве!
В чем, в сущности, заключается идея Собянина? Богатые должны платить по максимуму за все.
Бедные должны удовлетворяться чуть более низкими ценами в своих магазинах, совсем низкими стандартами всего, от медобслуживания до общественного транспорта, умеренной квартплатой и очень скудным перечнем городских услуг. Ну и добираться на работу часа два. Забыть о центре как о месте проведения досуга. Или ездить туда лишь по большим престольным праздникам — в Храм Христа Спасителя (но и это необязательно, для этого и строят им храмы в «шаговой доступности»). Идея, в общем, примерно такая.
На мой взгляд — довольно страшная.
Потому что она уничтожает какую-то ключевую московскую хромосому. Через колено ломает ментальный хребет московского жителя. Такая имущественная сегрегация сразу дает выход чудовищному московскому жлобству, вот этой нутряной соседской ненависти, страшным социальным конфликтам, тяжкому бесправию людей, и в конечном итоге — революции и погрому.
Лишать людей мифа — это больше, чем лишать их хлеба или работы.
Я это понял, когда гулял недавно в районе той самой фабрики, которой в 70-е годы командовал мой отец — второй, ткацко-отделочной. Прошел мимо старых фабричных корпусов, теперь там что-то вроде конторы, прогулялся в районе 1-го Зачатьевского, Хилкова, наконец, Молочного переулка. Кругом стоит дорогая пустая недвижимость.
Постепенно она заселяется, конечно. Гуляют какие-то дорогие мальчики и девочки, хохочут, болтают по телефону, стоят их дорогие машины. Все кругом хорошо пахнет и блестит как новогодняя елка — все эти новые коммерческие кварталы на продажу, безумные кафе, странные магазины. Но Москвой тут точно больше не пахнет.
Само устройство города, само социальное соседство всегда сдерживало в Москве это ее скрытое жлобство, этот социальный дарвинизм, это устройство заставляло богатых держаться скромней, а бедных — приличней. Воспитывало людей. Сам город поглощал их взаимную агрессию в каком-то особом своем растворе.
Двор, район, переулок, подъезд — не ссорили, а мирили этих вечных антагонистов. Их примиряла не идеология, не «политика партии и правительства», а сама Москва. «Порт пяти морей».
Эти мифические «моря» на самом деле — вовсе не смешная выдумка советских идеологов, и дело тут вовсе не в том, что по каналам из Москвы можно выплыть на пароходе хоть в Белое море, хоть в Черное.
Это — настоящая московская сказка, миф о добре, о счастье, о любви и, самое главное, о справедливости, миф, без которого невозможно прожить в нашем очень жестком, чересчур большом городе.
Лишать людей мифа — это больше, чем лишать их хлеба или работы
Кстати, про митинг. Люди на этот митинг приходили редко поодиночке или парами. В основном — подъездами, домами, улицами, районами. Это было и впрямь ново и поразительно. Такую степень человеческой самоорганизации я на московских митингах видел вообще впервые.
Те самые люди, которые в лучшем случае раз в год брали друг у друга стулья и табуретки, максимум соль и спички, даже не зная друг друга по именам, наконец-то познакомились, объединились, вышли на демонстрацию! Это было совершенно поразительно — в колоннах и группах шли именно соседи. Я о многих районах вообще узнал впервые: какие-то «генерала Орлова», «Авангардная», какие-то «Джунгарки», «Коптево», боже ж ты мой…
Ну и последнее, что я хочу сказать об этой ключевой черте реновации. Да, Москву много, очень много раз перестраивали снаружи. Но ее никогда не пробовали перестроить изнутри. На клеточном уровне.
И я бы не рискнул это делать и сейчас.
