Мне лет семь-восемь, спешу к бабушке на работу. В открытые шлёпанцы то и дело залетают острые мелкие камушки: напоминание о том, что эта дорога когда-то была асфальтированной. Ворота закрыты, «свои» знают, что под низким забором есть секретный булыжник. Нащупываю его ногой, обжигаюсь бедром о раскалённый солнцем металл изгороди и, ойкнув, перепрыгиваю на территорию сельской больницы.
Прямо, налево, направо, вверх по высокому крыльцу, ярко-синяя входная дверь, и с июльского пекла я попадаю под ледяной душ белого больничного коридора. Слева вижу номер нужного кабинета. Заглядываю сквозь узор матового стекла: сидит, пишет. Белый халат, аккуратно убраны волосы под косынку, на руке часики циферблатом внутрь.
Пациентов нет. Открываю дверь.
– Моя ласточка! Прибежала! Сейчас допишу и пойдём. Я хлеб купила, поешь?
Хлеб горячий – через дорогу пекарня. Я не голодная, но в охотку отламываю корочку, наливаю в кружечку с голубыми цветочкам воды и звонко размешиваю в ней две ложки сахара. Чай в такую жару совсем не к месту. Жую незамысловатый десерт и хожу по скрипучему полу, выглядывая в окно на больничный цветник, над которым кружили чёрные шустрые птички.
Бабушка всегда звала меня «ласточкой». Даже за два дня до того, как рак забрал её навсегда, я всё ещё была её ласточкой, двадцати восьми лет, беременной её долгожданной правнучкой, с которой ей не суждено будет познакомиться.
– Лидия Алексеевна, на обед пойдёшь? О, внучка помогает работать?
– Да на речку пообещала сводить, пока погода стоит, там перекусим.
Дальше бабушка с главной медсестрой, тётей Валей, начинают сыпать узко-медицинскими словами вперемешку с деревенскими новостями.
Я к тёте Вале относилась с опаской: помню, кто мне уколы ставил, когда болела коклюшем.
– Баааб, пойдём!
Я нетерпеливо дёргаю увлекшегося беседой фельдшера за белый халат.
Бабушка откликается, вешает его на спинку стула, берёт коричневую сумку, хлеб и мы, неторопясь, выходим на улицу под палящее солнце.
От больницы до берега Оби минут семь бодрым шагом. Плавать я не умела, поэтому бабушка терпеливо несла караул, сидя на старой моторной лодке на берегу рядом с соседками. В деревне все всегда знают всех, но с ней здоровались с особым уважением и всегда по имени-отчеству. Она была не просто соседкой, она спасала их жизни, шла на помощь в любую погоду и в любое время суток.
Наш зелёный дом с голубыми окнами был второй больницей. Днём родители приводили своих непосед на нашу лавочку перед огромным бабушкиным цветником. То ухо, то горло, то золотуха, то …
Ночью мы, бывало, просыпались от резкой трели телефона и сонного взволнованного «Да-да, слушаю!»
– Лидия Алексеевна, срочно, плохо, заберём на машине.
И это в лучшем случае.
Я помню её «обмундирование» для пеших ночных вызовов. Летом – тёмно-синий тёплый халат в рубчик, такого же цвета сумка с полным набором нужных врачу инструментов, тёплый в клетку платок на голову. Зимой добавлялась пушистая тёмно-серая шаль поверх куртки или шубы. Если за ней не приезжали на машине, стареньком «Урале» или хотя бы на лошади, то идти приходилось самой. Осенняя слякоть или февральские бураны никак не могли стать поводом отказать пациенту. Даже если случай почти летальный, а дорогу до районного центра занесло, бежали искать трактор, чтобы черепашьей скоростью всё-таки доставить больного к хирургу или на рентген.
Где врачи брали эту самоотверженность, для меня до сих пор – загадка. Уж точно не из копеечной сельской зарплаты. О ней бабушка лишь изредка бурчала, а вот случаи с пациентами я часто невольно подслушивала из разговоров взрослых.
– Лида, ну как?
– Да там уже агония, мам. Я ничего не могла сделать, укол поставила. Девчонкам сказала, что счёт на часы.
– Жалко, такая молодая, дети останутся, как же?
– Мам, там рак. Не лечится.
Бабушка молчит, удушающие слёзы встали в глазах. Смерть и непрожитая молодость каждый раз режет её сердце скальпелем собственной истории.
Её сердце болело за каждого. Пьяница, которому плохо с сердцем, дети, пару раз обворовавшие наш яблоневый сад, соседка, вечно берущая в долг без возврата: лечить надо было всех и каждого в любое время суток. Не важно сколько было сна накануне, утром, переделав дела по хозяйству, сменив домашнее платье, от которого всегда пахло парным молоком на парадно-выходное, бабушка шла на работу.
– Всё, моя хорошая, давай, окупывайся и пойдём, у меня обед кончается.
– Ну ещё разочек, бабааа!
– Один разочек, нехорошо опаздывать.
Я провожаю бабушку до ворот больницы, не хочу лезть на кусачий забор. Бабушка достаёт свой голубой кошелёк с ромашками: обязательный ритуал – выдать пару бумажек купить «что-нибудь» домой. Застёжка очень тугая, настолько, что на пальце остаётся красный след. Предложения купить другой отметались: он ей очень дорог. Это подарок моего дяди. Я его видела только на фотографиях. Это о нём были стоящие в глазах молчаливые слёзы, когда уходил пациент в расцвете лет. Её младший сын погиб, едва закончив школу.
