Две империи

На первый взгляд — суровая самурайская схватка, а на деле — перед нами знаменитые актеры театра Кабуки и их снежный бой, в котором главное не победить, а упасть красиво. Сцена полная драматизма и тонкого комизма изображает героев знаменитого китайского романа «Речные заводи» (水滸傳), известного в Японии как «Суйкодэн» (水滸伝). Головы, руки, ноги и всё это в ярких цветастых одеждах. Сразу трудно разобраться сколько же тут персонажей. Один самурай в красно-синем одеянии с цветочным узором стоит на коленях, держа меч над головой, словно готовится к финальному удару...

Картина «Пять чистот» (五清图) не просто пейзаж, а концентрат восточной мудрости. Это классический образец живописи учёных - вэньжэньхуа (文人画) — для тех, кто мыслит образами. Мотив «Три друга зимы» (歲寒三友) часто встречается в поэзии и живописи, как символ стойкости в трудные времена. А Юнь Шоупин добавил к ним камень и луну, наделив пятёрку особой лирической глубиной — «Пять чистот»: метафора благородного человека (君子, цзюньцзы), который не противостоит миру, а остаётся собой в нём даже когда мир укрыт снегом...

Каждую зиму в древнем Китае появлялся злой дух по имени Нянь (年). Он спускался с гор, чтобы пожирать урожай, скот и даже людей — особенно непослушных детей. Люди боялись его, пока однажды не заметили, что Нянь боится трёх вещей — громких звуков, яркого света и красного цвета. С тех пор в канун Нового года китайцы устраивают не столько праздник, сколько полномасштабную превентивную операцию по отпугиванию духов. Они стали зажигать красные фонари и бить в барабаны, запускать фейерверки и клеить на двери алые свитки...

Мастер уличного шума, новогоднего хаоса и тонкой иронии Утагава Тойокуни (歌川豊国, 1769–1825) запечатлел на своём триптихе настоящее новогоднее представление эпохи Эдо: уличную труппу, которая ходит от дома к дому, играет на музыкальных инструментах, раздаёт благословения и ждёт, что прохожий не постесняется бросить в чашу хоть монетку… или хотя бы рисовую лепёшку. На заднем плане — ключевая деталь: баннер с надписью «一万度 御鉢祭 敬白» — что-то...

Конь на свитке «Сияние Ночи» (照夜白) не скачет, не позирует, не демонстрирует породу. Он излучает такую силу, что кажется вот-вот вырвет массивный столб с корнем. Его глаза горят, ноздри раздуты, тело напряжено, как тетива. Это не просто портрет лошади, а воплощение небесного скакуна, того самого, что, по древним мифам, «потеет кровью», а сущность — замаскированный дракон. Это самая известная картина танского мастера Хань Гана (韓幹, ок. 715–781), где он сумел передать не только внешний облик любимого скакуна императора Сюань-цзуна (玄宗, 685-762), но и его внутренний дух...

Исполнение на пипе знаменитого придворного произведения эпохи Тан (618-907) — «Музыка Циньского царя, разбивающего боевой строй» (秦王破阵乐). Хотя на самом деле он не прорывал строй, взял его измором… Но песня, как водится, оказалась громче истории. Произведение возникло как воинская песнь после победы будущего императора Ли Шимина (李世民, 598–649) над армией Лю Учжоу в 620 году. Ли Шимин применил гениальную стратегию выжидания: избегал генерального сражения, вынуждая врага тратить припасы, и нанёс внезапный удар, когда та уже, истощённая, начала отступать...

Наступает Год Огненной Лошади — время, когда в Китае говорят: «Лошадь врывается во двор — счастье стучится в дверь» Но самые быстрые лошади — те, что нарисованы Сюй Бэйхуном (徐悲鸿, 1895–1953). Его кони не стоят на земле. Они — вихрь туши и дыхания, мазок, рождённый между кистью и пульсом. Они не бегут по степи — они несут саму идею движения: вперёд, сквозь войну, через отчаяние, мимо равнодушия. Сюй Бэйхун писал лошадей в годы, когда Китай терял всё — кроме духа. И в каждом галопе его коней — не животное, а вызов: «Не сдавайся...

В 1930-е годы японцы поздравляли друг друга с Новым годом не через соцсети, а через нэнгадзё 年賀状 — новогодние открытки, которые были одновременно и ритуалом вежливости, и полотном для моды, иронии и социальных комментариев. Это не просто «счастья вам и здоровья», а визуальный диалог между прошлым и будущим — особенно в эпоху, когда Япония лихорадочно строила своё новое «я». Открытки рассылали всем: от начальника до соседа по татами. В этой серии открыток нет и намёка на самураев или гейш из старых гравюр...

Мандарины в сеточке… или холодная вода и пепел черновиков? Учёные-художники Древнего Китая связывали окончание года не с фейерверками, праздничными блюдами или ритуалами на удачу. Их новогодний обряд был тихим, почти аскетичным: мытьё кистей, сортировка работ, сожжение черновиков и незавершённых или неудачных набросков — всего, что не стало «живым». В хижине — только сквозняк, чашка остывшего чая и стол, заваленный бумагами, исписанными за год мыслями слишком искренними для публикации. Кисти лежат уставшие, как душа после общения с родственниками на празднике...

Это — не живопись, не вышивка, а тканая поэзия. Шедевр китайского искусства, выполненный в технике кэси (緙絲) — «резного шёлка», где каждый цвет вплетён отдельно, нить обрывается там, где заканчивается линия — и рождается изображение, будто живущее на ткани. На золотистом фоне изображены две сороки, устроившиеся на ветке дерева с плодами — будто обсуждают важные вещи. А под ними — хризантемы, растущие рядом с причудливым камнем. Композиция воздушна, пронизана духом утончённой радости: сороки (喜鵲)...

Утагава Кунисада (歌川 国貞, 1786-1865). Комати, омывающая свитки (草子洗小町). Из серии «Семь образов Комати» (七小町). Цветная ксилография, Япония, ок. 1840 г. Эта гравюра из серии «Семь образов Комати» иллюстрирует одну из самых «несмываемых» временем легенд о великой поэтессе эпохи Хэйан. Императорский вечер поэзии. Воздух дрожит от метафор, придворные поэты взвешивают каждое слово, как ювелиры — жемчужины. И вот Оно-но Комати читает стих, от которого у всех по спине бегут мурашки, а по лбу — капли зависти...

В китайском языке существует выражение «Лягушка на дне колодца» (井底之蛙 — jǐng dǐ zhī wā). Оно восходит к метафоре из трактата «Чжуан-цзы» и сегодня звучит как упрёк человеку с узким кругозором. Но у самого Чжуан-цзы лягушка не была глупой и не заслуживала осуждения. Она служила метафорой иллюзии собственной полноты: уверенности, что твой «маленький колодец» — и есть весь мир. Народной фантазии такая «сжатость» показалась недостаточной. Метафора обросла подробностями, как камень мхом: лягушка стала героиней, а колодец — сценой...