ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Когда любовь ещё кажется спасением
Сердце бешено застучало в груди, а щеки Анны налились румянцем — так сильно, что она испугалась, будто это заметят все вокруг. Она сидела за узким столом в отделе снабжения, делая вид, что сосредоточенно переписывает цифры из отчёта, но буквы расплывались, а строки прыгали перед глазами.
Он шёл по коридору.
Анна всегда узнавала его шаги — уверенные, неторопливые, будто он точно знал, куда идёт и зачем. Вячеслав. Или Слава — так его называли коллеги, но она про себя называла его иначе: «он».
Она была всего лишь практиканткой — девчонкой с провинциальным акцентом, аккуратно заплетёнными волосами и вечно заниженной самооценкой. Он — заместитель начальника отдела, молодой, подтянутый, с дорогими часами и взглядом человека, который уже успел разочароваться, но не сдаться.
Анна влюбилась в него с первого взгляда.
Глупо, по-студенчески, без шансов и без надежды.
Она знала это и потому даже не пыталась смотреть прямо. Только украдкой — отражение в стекле, профиль, когда он смеялся, его руки, когда он листал документы. Иногда он ловил её взгляд, и тогда Анна мгновенно опускала глаза, чувствуя, как внутри всё сжимается от стыда и восторга одновременно.
Последний день практики подкрался незаметно.
Анна сидела за рабочим местом, понимая, что через несколько часов всё закончится. Она уйдёт — обратно в аудитории, конспекты, зачёты. А он останется здесь, в своей взрослой, настоящей жизни, куда ей входа нет.
— Анна, — раздался рядом мужской голос.
Она вздрогнула так, что ручка выпала из рук.
Перед ней стоял Вадим — начальник отдела снабжения. Человек с добродушной улыбкой и немного усталыми глазами.
— Это тебе презент от фирмы, — сказал он, протягивая коробку конфет. — Характеристика готова, подойдёшь в конце рабочего дня к руководителю.
— Спасибо… — прошептала Анна.
— Может, посидим где-нибудь после работы? — Вадим наклонился ближе, понизив голос. — Здесь слишком много любопытных глаз.
Анна растерялась.
Это было неожиданно. Она смотрела на него и пыталась понять — шутит ли он, ошибся ли, или… действительно приглашает её.
— Я… я не против, — выдохнула она.
— Отлично. В восемь. В парке, у фонтана.
Он ушёл, оставив после себя ощущение странного тепла и тревоги. Анна сидела неподвижно, пока сердце колотилось, как у пойманной птицы.
Она пришла. Конечно, пришла.
Вадим ждал её у фонтана, одетый просто, без офисной строгости. Вечер был тёплый, фонари только начинали загораться. Они пошли в кафе — обычное, уютное, без пафоса.
— Расскажи о себе, — попросил он. — Мне интересно всё.
Анна говорила сбивчиво, неловко, будто оправдывалась за сам факт своего существования: деревня, родители, учёба, подработки.
— Я тоже из деревни, — неожиданно сказал Вадим. — И всего добился сам. Родители… — он замолчал, потом вздохнул. — Они меня бросили. Отец ушёл первым. Мама потом вышла замуж и уехала. Меня оставили бабушке.
Анне стало больно за него — почти физически.
— Мне жаль…
— Не надо. — Он улыбнулся, но в улыбке было что-то надломленное. — Зато я точно знаю, каким отцом не буду.
Эти слова почему-то запали ей в душу.
Они стали встречаться.
Сначала осторожно, потом всегда.
Вадим был внимательным, заботливым, терпеливым. Он слушал, помогал, поддерживал. Рядом с ним Анна чувствовала себя нужной — не лишней, не случайной.
Через месяц он предложил ей переехать к нему.
Она согласилась, не раздумывая.
Любовь тогда казалась спасением.
Анна верила, что -то-то-то-то нашла человека, который не уйдёт.
Она ещё не знала, что некоторые обещания даются не для того, чтобы их сдержать, а для того, чтобы оправдать будущее предательство.
Часть вторая
«Я мужчина, меня можно понять…»
Анна долго сидела на диване, не включая свет. За окном сгущались сумерки, дети уже спали — Машенька, прижав ладошку к щеке, и Сашка, раскинув руки, словно защищая весь мир. Их тихое дыхание было единственным, что удерживало Анну от окончательного распада.
Слова Вадима всё ещё висели в воздухе, как ржавые гвозди:
«Я мужчина, меня можно понять…»
Понять.
Как будто этим словом можно закрыть любую трещину, оправдать любую подлость.
Она не плакала. Слёзы словно застряли где-то глубоко, превратившись в тупую, жгучую боль под рёбрами.Анна смотрела в темноту и думала, как странно устроена жизнь: ты строишь дом из надежд, планов, доверия, кирпич за кирпичом, год за годом,, а потом кто-то просто выдёргивает основание. И всё рушится. Без взрыва. Без крика. Тихо.
Вадим ушёл быстро. Слишком быстро для человека, который «долго мучился» и «не хотел делать больно». Он собирал вещи деловито, почти раздражённо, будто Анна мешала ему своим молчанием. Он даже не подошёл к детям. Не наклонился, не поцеловал. Просто закрыл за собой дверь.
Щёлкнул замок.
И всё.
Анна встала, подошла к кроватке, накрыла Сашу одеялом. Руки дрожали. Она вдруг остро осознала: теперь всё — на ней. Каждый счёт. Каждый градус температуры. Каждый страх ночью и каждая радость днём. Она одна.
— Я справлюсь, — прошептала, сама не веря своим словам.
Первые месяцы были как в тумане.
Работа, дом, садик, магазин, дом. Сон обрывался детским плачем, тревогами, воспоминаниями. Иногда Анна ловила себя на том, что ждёт: вот сейчас щёлкнет замок, Вадим войдёт, скажет, что всё это ошибка. Но замок молчал.
Денег катастрофически не хватало. Алименты Вадим переводил нерегулярно, а потом и вовсе перестал. Телефон его молчал. На сообщения он отвечал через раз, сухо, без эмоций. Словно дети — это не часть его жизни, а надоедливое напоминание о прошлом.
Анна похудела, осунулась. В зеркале на неё смотрела женщина с потухшими глазами, слишком взрослая для своих лет. Но она упрямо вставала каждое утро, заплетала Маше косички, завязывала Саше шарф, улыбалась — ради них.
Иногда ночью, когда дети спали, Анна позволяла себе слабость. Садилась на край кровати и тихо плакала, закрыв рот ладонью, чтобы не разбудить. Она оплакивала не только мужа — она оплакивала себя прежнюю. Ту, что верила, что любовь — это навсегда.
Переезд в общежитие стал спасением и унижением одновременно. Комната была маленькая, с облупившимися стенами и запахом старой краски. Но там был замок. И крыша. И тишина.
Анна красила стены сама, по вечерам, когда дети засыпали. Валик скрипел, краска капала на пол, а внутри рождалось странное чувство: она словно закрашивала прошлое. Каждый мазок — шаг вперёд.
Именно тогда в её жизни появился Семён.
Сначала — просто сосед. Потом — человек, который молча помог донести коляску, не задавая лишних вопросов. Который не смотрел с жалостью, не лез с советами. Просто был рядом.
Анна долго не доверяла. Слишком свежа была рана. Она держала дистанцию, улыбалась вежливо, но холодно. И Семён это чувствовал. Не торопил.
Иногда они шли рядом, по коридору, по двору, по жизни, и молчали. И это молчание было безопасным.
Когда Семён сделал предложение, Анна испугалась. Не его — себя. Своей готовности согласиться. Своего желания снова верить.
— Я не обещаю, что буду идеальной, — сказала она тогда. — Я сломанная.
— Я тоже, — ответил он просто. — Зато честная.
Она согласилась не потому, что искала спасение. А потому что впервые за долгое время рядом был человек, который ничего не требовал взамен.
Возвращение Вадима стало ударом, но не разрушительным. Анна удивилась сама себе: внутри не было ни боли, ни надежды. Только холодная ясность.
Он говорил о примирении, о «праве на ошибку», о том, как ему было тяжело. И Анна вдруг поняла: он говорит не с ней. Он говорит с собственным страхом остаться одному.
Семён, появившийся рядом, стал финальной точкой.
Вадим ушёл злым, униженным. И впервые Анна не почувствовала вины.
Позже, спустя годы, она иногда думала о нём. Не с ненавистью. С пониманием. Он не был чудовищем. Он был слабым человеком, который не выдержал ответственности.
Каждый заплатил свою цену.
Вадим — одиночеством.
Анна — болью, через которую выросла.
Семён — принятием чужой судьбы как своей.
А дети… дети получили главное — дом, где их любят.
После того разговора в офисе Анна долго не могла прийти в себя. Казалось бы, прошлое уже было прожито, пережёвано, выплакано по ночам, разложено по полочкам — и вдруг оно снова ворвалось в жизнь, грубым, наглым жестом, с запахом дешёвого одеколона и воспоминаний, от которых сводило горло.
Вадим ушёл, хлопнув дверью, а она ещё долго стояла у входа, прижимая к груди сумку, будто это могло защитить её от возвращающихся чувств. Не любви — нет. От боли, унижения, того старого ощущения, что тебя вычеркнули, как ненужную строку.
— Аня, ты чего? — Семён подошёл ближе, осторожно, будто боялся спугнуть. — Он тебя не обидел?
Она покачала головой, но внутри всё дрожало.
— Нет. Просто… прошлое напомнило о себе.
Семён ничего не стал расспрашивать. За это она любила его особенно — он не лез туда, куда его не звали. Он просто взял её сумку, и, подал руку и пошёл рядом, подстраиваясь под её шаг.
Дома Анна долго не могла уснуть. Машенька и Сашенька сопели в кроватках, Семён ровно дышал рядом, а она лежала с открытыми глазами и думала: как странно устроена жизнь. Когда-то она готова была отдать всё ради Вадима — мечты, молодость, здоровье, себя. А он ушёл, даже не оглянувшись. А теперь рядом человек, который ничего не требует, не обещает золотых гор, но каждый день выбирает её и детей — снова и снова.
Утром Семён заметил её состояние.
— Ань, если хочешь, я сегодня детей из садика заберу. Ты отдохни.
Она улыбнулась — устало, но искренне.
— Спасибо. Ты знаешь, иногда мне кажется, что я до сих пор учусь быть счастливой. Будто всё время жду, что это отберут.
Он сел рядом, посмотрел внимательно.
— А ты не жди. Счастье — это не аванс. Его не забирают, если за него держаться.
Эти слова остались с ней надолго.
Вадим не появлялся несколько месяцев. Ни звонков, ни сообщений. Анна иногда ловила себя на том, что всё же ждёт — не его, а какого-то логического завершения истории. Извинений? Раскаяния? Признания вины? Но жизнь не кино, и титры с покаянной музыкой включают далеко не всем.
Зато пришла повестка в суд — алименты. Формальность, сухая бумага, но руки у Анны дрожали. Не из-за денег. Из-за окончательного признания: он — чужой.
Вадим явился на заседание небрежно одетым, постаревшим, с потухшим взглядом. Его новая жизнь, похоже, не оправдала ожиданий. Анна смотрела на него спокойно и с удивлением понимала: внутри пусто. Ни злости, ни боли. Только лёгкая жалость и усталость.
— Ты могла бы не подавать, — буркнул он, выходя из зала. — Я бы и так помогал.
— Ты уже обещал, — ответила она тихо. — Я больше не верю словам.
Это было их последним разговором.
Беременность Анна узнала неожиданно. Она сидела на кухне, когда тест показал две полоски. Мир словно замер. Первая мысль была — страх. Вторая — вина. Третья — радость, осторожная, почти запретная.
— Сёма… — она протянула тест, не поднимая глаз.
Он молчал долго. Потом сел рядом, взял её ладони.
— Ты уверена?
— Да.
— Тогда… — он выдохнул, и на глазах у него блеснули слёзы. — Тогда это самое большое счастье в моей жизни.
Анна плакала, уткнувшись ему в плечо. Не от страха — от облегчения. Она впервые за много лет чувствовала, что не одна. По-настоящему.
Беременность была непростой, но теперь рядом был человек, который ездил с ней ко всем врачам, вставал ночью, готовил завтраки детям, когда её тошнило, и каждый вечер гладил живот, разговаривая с ещё неродившимся малышом.
— Я ведь думал, что никогда… — шептал он. — А она, жизнь просто ждала своего момента.
Родился мальчик. Назвали Ильёй. Семён держал его на руках так бережно, будто боялся дышать. Машенька и Сашенька спорили, на кого он похож, и впервые Анна увидела их не просто детьми, а семьёй. Цельной, живой, настоящей.
Иногда, проходя мимо зеркала, Анна ловила своё отражение и удивлялась: в глазах больше не было той затравленности, что раньше. Там появилась тишина. И сила.
Она знала: её история — не про предательство. Она про путь. Про женщину, которая упала, сломалась, но не ожесточилась. Про выбор — не держаться за того, кто ушёл, а открыть дверь тому, кто остался.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Надлом
Беременность меняла Анну не только внешне — она будто снимала с неё прежнюю кожу, обнажая всё, что годами было спрятано глубоко внутри. Страхи, надежды, детские раны, старая обида на родителей — всё всплывало по ночам, когда Вадим уже спал, отвернувшись к стене.
Она лежала и слушала, как он дышит. Ровно. Спокойно. Так дышат люди, у которых внутри нет тревоги. У которых мир — надёжный и устойчивый.
А у неё внутри будто кто-то расшатывал фундамент.
Иногда ей казалось, что она любит Вадима сильнее, чем он её. И эта мысль пугала. Потому что любовь, в которой один любит больше, рано или поздно становится болью.
После новости о двойне Вадим изменился резко, почти мгновенно. Словно кто-то щёлкнул выключателем.
Он перестал обнимать её со спины на кухне.
Перестал класть руку на живот, как делал раньше.
Перестал спрашивать, как она себя чувствует.
Зато стал считать.
— Подгузники сейчас дорогие.
— Два кресла в машину — это серьёзные траты.
— Ты представляешь, сколько это — два ребёнка сразу?
Анна сначала оправдывалась.
Потом — убеждала.
Потом — замолчала.
Она поняла простую вещь: он не боится детей. Он боится потерять контроль над своей жизнью.
Когда её положили на сохранение, Вадим будто выдохнул. Теперь можно было приходить «по графику», приносить пакеты, ставить галочку «муж исполняет обязанности» — и снова уходить в свою, отдельную реальность.
Анна лежала под капельницами и наблюдала за другими женщинами в палате.
Кто-то плакал, потому что муж не пришёл.
Кто-то светился, потому что муж сидел под окнами часами.
Кто-то звонил и кричал в трубку, требуя перевода денег.
Аня никому не звонила. Она смотрела в потолок и разговаривала с детьми.
Машенька… Сашенька…
Я буду сильной. Я обещаю.
Иногда ей казалось, что малыши слышат её. В такие моменты они толкались одновременно, будто отвечали.
Роды были тяжёлыми. Долгими. Изматывающими.
Она кричала не от боли — от ужаса.
Когда ей впервые положили Машу на грудь, Анна заплакала.
Когда показали Сашу — она уже не плакала. Она смотрела и понимала: назад дороги нет.
Теперь она — мать.
Навсегда.
Вадим стоял в коридоре роддома, нервно сжимая телефон. Он улыбался врачам, благодарил, но в глазах не было счастья. Было напряжение. Как перед экзаменом, к которому не готов.
Первые месяцы дома превратились в бесконечную ночь.
Два плача.
Два голода.
Две бессонницы.
Анна жила на автомате.
Кормить.
Укачивать.
Стирать.
Мыть.
Вадим приходил всё позже.
Говорил, что завал на работе.
Что проекты.
Что начальство.
Иногда он смотрел на детей, как на чужих.
— Они одинаково орут, — говорил он раздражённо. — Я даже не понимаю, кто из них кто.
Анна стискивала зубы.
Она чувствовала, как между ними растёт пустота. Не ссора. Не ненависть. Хуже — равнодушие.
Однажды ночью, когда она качала сразу двоих, Вадим вышел из спальни.
— Ты можешь потише? Мне завтра рано вставать.
Анна медленно подняла на него глаза.
— А мне не рано? — тихо спросила она.
Он не ответил. Развернулся и ушёл.
И в этот момент внутри неё что-то треснуло. Не громко. Не эффектно. Просто — навсегда.
Она поняла: она одна.
Не разведённая.
Не брошенная.
А именно — одна, даже рядом с мужем.
Беременность изменила Анну не сразу. Сначала это было тихое, почти стыдливое счастье — как будто она носила внутри себя тайну, которую боялась спугнуть даже мыслью. Она часто просыпалась ночью, прикладывала ладонь к еще плоскому животу и шептала в темноту:
— Ты есть… ты правда есть…
Но рядом лежал Вадим. Он спал отвернувшись, иногда хмурился во сне, будто даже там решал какие-то задачи. Анна смотрела на его спину и пыталась угадать: чувствует ли он что-нибудь? Радость? Страх? Или только раздражение от того, что его тщательно выстроенный порядок дал сбой?
Когда тест показал две полоски, она долго не решалась сказать. Не потому, что боялась скандала — боялась разочарования. Боялась увидеть в его глазах не свет, а холод.
Когда сказала — этот холод и увидела.
Он поцеловал её, да. Правильно, аккуратно, почти машинально. Но между «мы станем родителями» и «ну раз так получилось» пролегла пропасть, которую Анна тогда ещё не осознала.
Она цеплялась за слова «солидный, так тому и быть», будто за спасательный круг. Говорила себе: привыкнет. Все привыкают. Он просто испугался. Мужчины всегда пугаются сначала.
Двойной удар
На УЗИ она пошла одна. Белые стены, запах антисептика, приглушённый голос врача — всё было как во сне. А потом врач улыбнулась и сказала:
— У вас двойня.
Анна рассмеялась и заплакала одновременно. Мир вдруг стал огромным и светлым. Две жизни. Два сердца. Два шанса сделать всё правильно, лучше, чем сделали их родители.
Она вышла к Вадиму почти бегом, прижимая к груди снимок.
— У нас будет двое… — сказала тихо.
Он не улыбнулся. Он побледнел.
То, что он сказал дальше, Анна запомнила навсегда — слово в слово, интонацию, даже то, как мимо проехала машина и кто-то громко засмеялся неподалёку.
— Срочно иди на аборт.
Её будто ударили в грудь. Воздух исчез. Она смотрела на него и не узнавала.
— Я видела их… — голос дрожал. — У них уже бьются сердца…
— Аня, включи мозги! — сорвался он. — Двое детей! Ты понимаешь, что —?
Она поняла. Но не так, как он.
С этого дня между ними встала невидимая стена. Вадим вроде бы смирился, но это было не принятие — это было отступление. Он просто перестал спорить. И перестал быть рядом.
Беременность в одиночестве
Анна часто лежала в больничной палате и слушала, как по ночам другие женщины плачут — кто тихо, кто в подушку, кто беззвучно, глядя в потолок. Беременность двойней давалась тяжело. Постоянные угрозы, капельницы, ограничения.
Вадим приходил. С пакетами. С правильным выражением лица. Он рассказывал о работе, о каких-то новых проектах, о коллегах — будто между делом.
Она ловила себя на том, что больше не ждёт его шагов в коридоре.
Однажды она спросила:
— Ты счастлив?
Он замялся, потом повел плечами:
— Сейчас не самое подходящее время для философии.
И она больше не спрашивала.
Рождение и охлаждение
Машенька и Сашенька родились маленькими, но крепкими. Анна смотрела на них и чувствовала: вот она, потеря. Теперь всё. Назад дороги нет.
Вадим взял их на руки неловко, будто держал что-то хрупкое и чужое. Улыбнулся для фотографии — и сразу отдал медсестре.
Он стал приходить поздно. Иногда пах чужими духами — не резко, но хватает, чтобы Анна это заметила. Она молчала. Она уставала так, что сил на подозрения просто не оставалось.
Иногда, качая детей ночью, она думала: если бы я была другой… красивее, легче, веселее… если бы не дети…
И тут же стыдилась этих мыслей.
Признание
Когда она заговорила о выходе на работу, ей казалось, что это шанс. Вернуть хоть кусочек прежней себя. Перестать быть только матерью.
Вадим смотрел на неё долго, будто решался.
— Теперь всё равно всё узнаешь.
Слова упали тяжело, как приговор.
— Я ушёл в другую компанию.
Пауза.
— И… у меня есть другая женщина.
Анна не кричала. Не била посуду. Она просто перестала чувствовать ноги.
— Ты был с ней… когда я лежала на сохранении?
Он не ответил сразу. Этого было плохо.
В тот вечер он собрал вещи быстро. Будто давно был готов.
После
Он исчез постепенно. Сначала реже, потом совсем. Алименты обещал — не платил. Звонил всё реже, а потом и вовсе сменил номер.
Анна осталась одна — с двумя детьми и выжженной землёй внутри.
Она плакала по ночам, зажимая рот ладонью, чтобы не разбудить Машу и Сашу. Плакала не только от боли — от стыда. От мысли, что снова повторила родительский сценарий. Что опять выбрала не того.
Точка опоры
Семён появился тихо. Без обещаний. Без громких слов. Он просто помог донести коляску.
Потом — ещё раз. Потом — чаще.
Он не спасал. Он был рядом. И этого оказалось вполне.
Беременность делала Анну особенно уязвимой.
Не слабой — нет, именно уязвимой: как стекло, которое выдерживает удар, но потом долго звенит внутри трещинами.
После разговора о двойне Вадим будто отдалился от неё окончательно. Он был рядом физически, но внутренне — исчез. Его раздражали мелочи: запах детского крема, разбросанные подушки, бесконечные разговоры о витаминах, анализах, сроках. Анна старалась сглаживать углы, говорила тише, чаще молчала, прятала слёзы в подушку по ночам.
Она уговаривала себя:
Он просто боится. Мужчины боятся ответственности. Привыкнет. Полюбит. Мы справимся.
Но страх в его глазах не исчезал — он превращался в холод.
Когда Анну положили на сохранение, она впервые почувствовала, насколько она одна. Палата была на шесть человек. Женщины плакали, звонили мужьям, кто-то ругался, кто-то смеялся сквозь слёзы.
Анна лежала у окна и считала трещины на потолке.
Вадим приходил — да.
Приносил пакеты: яблоки, йогурты, сок.
Целовал в лоб.
Садился на край кровати.
— Всё будет нормально, — говорил он, глядя не на неё, а куда-то в стену.
Она ловила каждое его движение, каждую интонацию, словно пыталась угадать — остался ли он с ней внутри, или уже ушёл, просто тело забыл.
Иногда он задерживался на работе. Иногда не приходил вовсе, объясняясь усталостью.
Анна не спрашивала.
Ей казалось: если спросит — услышит ответ, к которому не готова.
Когда она ночью чувствовала, как толкаются дети, как две маленькие жизни ищут место внутри неё, она шептала в темноту:
— Я вас не предам. Никогда.
Это было обещание, которое она сдержит любой ценой.
Роды были тяжёлыми.
Боль разрывала тело, будто оно больше не принадлежало ей. Анна кричала, теряла сознание, возвращалась, снова кричала.
Когда она услышала первый крик — не сразу поняла, что это её ребёнок.
Потом второй.
— Поздравляю, у вас мальчик и девочка, — сказала акушерка.
Анна плакала беззвучно. От счастья, от ужаса, от облегчения.
Она думала только об одном: Вот. Теперь всё станет иначе. Теперь он точно их полюбит.
Вадим стоял у стекла, когда ей показали детей.
Он смотрел долго. Слишком долго.
— Красивые, — сказал он, но в голосе не было того, что Анна ждала. Не было восторга. Только констатация факта.
Когда они переехали в новую съёмную квартиру, Анна жила в режиме бесконечного дня, где ночь — это просто другой цвет усталости.
Кормления. Подгузники. Колики. Плач.
Она не чувствовала себя героиней. Она чувствовала себя функцией.
Вадим всегда задерживался.
— Проект. встреча. Клиент.
Она кивала, даже не поднимая головы.
Иногда, качая Машу, Анна ловила себя на мысли, что завидует мужу. Он уходил. У него был мир без крика и пелёнок. А её мир сузился до двух кроваток.
Но она всё равно ждала.
Верила.
Любила — упрямо, до боли, до последнего.
Когда она однажды сказала:
— Возьми Сашу, я в душ…
Он взял.
Держал неловко.
Ребёнок заплакал.
— Видишь? — раздражённо сказал Вадим. — Я же говорил, они меня не воспринимают.
Анна ничего не ответила.
Только закрылась в ванной и села прямо на пол, под струи воды, чтобы никто не услышал, как она плачет.
Она ещё не знала, что самое страшное впереди.
Что предательство уже произошло — просто пока не было озвучено.
Что любовь иногда умирает не внезапно, а тихо, день за днём, пока один живёт, а другой — давно ушёл.
И что за это каждому придётся заплатить.