Я стояла в подъезде, пропахшем чужой жареной мойвой и хлоркой, и тупо смотрела на замочную скважину. В висках стучало после двух перелетов и трех часов тряски в такси по заснеженным пробкам. Мне хотелось только одного: скинуть туфли, которые к вечеру превратились в испанские сапоги, набрать ванну и смыть с себя эту бесконечную, липкую командировку.
Рука привычно нырнула в сумочку, пальцы нащупали холодный металл ключа с брелоком в виде Эйфелевой башни — сувенир, который я купила себе сама, когда закрыла ипотеку. Я вставила ключ. Он вошел легко, но не повернулся.
Я нажала сильнее. Ничего.
Вытащила, подула, вставила снова. Замок был мертв. Точнее, это был не мой замок.
Сначала я подумала, что сошла с ума от усталости и перепутала этаж. Но нет — вот царапина на косяке, которую оставили грузчики, когда вносили диван. Вот соседский коврик с надписью «Welcome», вытертой до состояния грязной тряпки. Это моя квартира. Моя дверь. Но личинка замка сияла предательской новизной.
Телефон в кармане завибрировал, разрезая тишину подъезда. На экране высветилось: «Мама».
Я еще не успела сказать «алло», как услышала её голос — быстрый, неестественно бодрый, с теми визгливыми нотками, которые появлялись у неё, когда она знала, что виновата, но собиралась напасть первой.
— Ирочка, ты прилетела? Ты только не волнуйся и не поднимайся к себе. Поезжай сразу к нам. Или в гостиницу.
— Мама, — мой голос сел. — Почему мой ключ не подходит к двери?
— Мы замки сменили, — выдохнула она, и я услышала, как она гремит посудой, словно пытаясь заглушить смысл слов. — Тебе квартира пока не нужна, ты и так пробивная, вечно в разъездах. А Леночке жить негде. Муж её выгнал, Ира. Зимой!
Мир качнулся.
— Что значит «мне не нужна»? Это мой дом.
— Ой, не начинай, — перебила мама. — Ты сильная, ты справишься. Снимешь пока что-нибудь, фирма оплатит. А сестра в положении, ей покой нужен, а не скандалы. Всё, ждем тебя на ужин, папа картошку почистил.
Гудки. Я смотрела на закрытую дверь, за которой сейчас, среди моих вещей, на моем диване, в моем, черт возьми, халате, сидела моя младшая сестра. И я поняла: это не просто смена замков. Это война.
ЧАСТЬ 1. Эффект отторжения
В такси пахло елочкой-ароматизатором и дешевым табаком. Водитель, хмурый мужик в кепке, косился на меня в зеркало заднего вида. Видимо, моё лицо выражало такую смесь ярости и отчаяния, что он решил не включать шансон.
— Куда едем-то, девушка? Адрес верный? — буркнул он.
— Верный, — процедила я, глядя, как за окном проплывают серые панельки спального района. Того самого района, из которого я выбиралась пятнадцать лет.
Я аудитор. Моя работа — находить недостачи, вскрывать серые схемы и увольнять людей, которые путают свой карман с кассой предприятия. Я умею быть жесткой. Я умею сохранять лицо, когда на меня орут проворовавшиеся директора магазинов. Но сейчас, прижавшись лбом к холодному стеклу, я чувствовала себя маленькой девочкой, которую забыли забрать из детского сада.
«Ты пробивная».
Это проклятие преследовало меня всю жизнь.
В пять лет: «Ира, уступи куклу, ты же умница, а Лена плачет».
В пятнадцать: «Ира, зачем тебе новые джинсы, ты и так симпатичная, а Лене надо самооценку поднимать».
В двадцать пять: «Ира, помоги сестре с кредитом, у тебя зарплата хорошая, а она работу ищет».
Я платила. Я уступала. Я была «хорошей», «старшей», «надеждой семьи». И вот итог: в тридцать восемь лет я еду к родителям с чемоданом грязного белья, потому что в моей квартире, выплаченной потом и кровью, сменили замки.
Дом родителей встретил меня запахом жареного лука и телевизионным гулом. Отец открыл дверь, стараясь не смотреть мне в глаза. Он постарел, осунулся, но в его позе читалась та же привычная покорность перед маминой волей.
— Привет, пап, — я прошла в узкий коридор, не разуваясь.
— Ириша... Ты проходи, мать там накрыла... — он мялся, теребил край растянутой домашней кофты.
На кухне царила Галина Петровна. Моя мама. Она резала селедку с таким остервенением, будто это была личная месть рыбе. Увидев меня, она на секунду замерла, но тут же натянула на лицо маску оскорбленной добродетели.
— Явилась. Ну, слава богу. Садись.
— Я не голодна, — я поставила сумку на пол. — Отдай мне ключи.
— Здрасьте, приехали, — мама бросила нож на стол. — Я ей оливье строгаю, а она с порога условия ставит. Сядь, сказала!
Я села. Не потому что хотела, а потому что ноги дрожали.
— Мама, — начала я тихо, включая свой профессиональный, «аудиторский» тон. — Квартира на улице Ленина принадлежит мне. По документам, по закону и по совести. То, что вы сделали — это самоуправство.
— По закону! — фыркнула мама, вытирая руки о передник. — Ты слышишь, Витя? По закону она с матерью разговаривает! А по-человечески ты когда научишься?
— Галя, может, не надо так резко... — подал голос отец из угла.
— Молчи! — рявкнула она на него и повернулась ко мне. Глаза у неё были сухие и злые. — Лена беременна. Третий месяц. Её этот... Стас выгнал. Сказал, не его ребенок. Представляешь? Девочка на улице осталась, в чем была. А у тебя трешка пустая стоит. Ты там бываешь неделю в месяц, остальное время только пыль копишь.
— Я там живу, мама. Это мой дом. Где мои вещи?
— В коробки сложили, — отмахнулась она, как от назойливой мухи. — Аккуратно всё, на балкон вынесли. Леночке пространство нужно, ей нельзя нервничать, а твои эти папки, книги, тряпки — они только воздух портят. Пылесборники.
Меня обожгло. Мои книги. Мои коллекции винила. Мои рабочие документы, которые нельзя трогать никому. Они вынесли их на балкон? В ноябре?
— На балкон? — переспросила я. — Там же минус десять ночью.
— Да что им сделается! — взорвалась мать. — Ты о вещах думаешь, а о сестре родной — ни капли жалости! Эгоистка! Мы тебя такой не воспитывали! У тебя ни мужа, ни детей, только деньги на уме. А Лена — она живая, она семью хочет. Ей помочь надо, подтолкнуть, пока она на ноги не встанет.
— На ноги? Мама, ей тридцать два года. Она нигде не работала дольше полгода. Она уже "вставала на ноги" в моей первой студии, которую мне пришлось продать, потому что она её загадила и долги по коммуналке накопила.
— Кто старое помянет... — мама поджала губы. — Короче так. Ключи я тебе не дам. Поживешь пока у нас, вон в своей старой комнате. Или сними квартиру, у тебя денег куры не клюют. А Леночку не трожь. Ей сейчас волноваться нельзя, врач сказал — угроза выкидыша. Ты же не хочешь взять грех на душу?
Манипуляция была виртуозной. Бронебойной. Если я сейчас пойду выселять беременную сестру — я чудовище. Если промолчу — я терпила, у которой отобрали жизнь.
Я посмотрела на отца. Он усердно ковырял вилкой клеенку. Помощи ждать неоткуда.
— Значит, так, — я встала. Усталость куда-то ушла, вместо неё внутри зазвенела холодная сталь. — Я не останусь здесь. И квартиру снимать не буду. Даю вам время до завтрашнего утра.
— И что ты сделаешь? — мама уперла руки в боки. — Милицию вызовешь? На родную мать? На беременную сестру? Да тебя люди засмеют!
— Посмотрим, — я взяла сумку.
— Если выйдешь сейчас за порог — ты мне не дочь! — крикнула она мне в спину. Это был её коронный номер. Раньше я останавливалась. Раньше я плакала и просила прощения.
Я открыла дверь подъезда. Холодный ветер ударил в лицо, высушивая слезы, которые так и не пролились.
Я достала телефон и открыла банковское приложение. Первым делом я заблокировала дополнительную карту, которую дала Лене "на продукты". Затем нашла номер старого знакомого, который работал в службе вскрытия замков.
— Андрей? Привет, это Ира. Да, срочно. Нет, ключи не потеряла. Ситуация сложнее. Нужен вскрытие и замена. Прямо сейчас. И, Андрей... мне, возможно, понадобятся свидетели.
Я села в такси, которое еще не успело уехать.
— Обратно? — удивился водитель.
— Нет, — сказала я, глядя на темные окна родительского дома. — По адресу Ленина, 42. И подождите меня там, пожалуйста. Возможно, придется ехать в полицию.
Я знала, что в квартире сейчас горит свет. Я знала, что Лена, скорее всего, лежит в моей ванне с моей пеной и слушает мою музыку.
Я ехала домой. Но я еще не знала, что самое страшное ждало меня не за закрытой дверью, а в той самой коробке на балконе, о которой так небрежно бросила мама. Там было то, что могло уничтожить нашу семью окончательно.
Я нажала "вызов".
— Алло, полиция? Я хочу заявить о незаконном захвате жилого помещения.
Я стояла на лестничной клетке и слушала, как гудит лифт. Андрей, мастер по замкам, приехал через сорок минут. Это был коренастый мужик с чемоданчиком инструментов и взглядом человека, который видел слишком много семейных драм. Он молча кивнул мне, осмотрел дверь, потрогал новую личинку замка.
— Китайская, — вынес он вердикт. — Дешевка. Вскрывается за две минуты, но шуму будет много. Документы на квартиру при себе?
Я молча протянула выписку из ЕГРН и паспорт, которые всегда возила в «тревожной папке» командировочного.
— А милиция? — спросил он, доставая дрель.
— Едут.
В этот момент за дверью послышалось шуршание. Лена была там. Она стояла у глазка, затаив дыхание. Я чувствовала её присутствие, как чувствуешь сквозняк в закрытой комнате.
— Лена, открой, — сказала я громко. Голос эхом отлетел от бетонных стен. — Я знаю, что ты там. У меня мастер, мы сейчас высверлим замок. Не позорься перед соседями.
Тишина. Потом неуверенный, обиженный голос:
— Ира, уходи! Мама сказала, тебе здесь нельзя! Я полицию вызову!
— Я уже вызвала, — отрезала я. — У тебя три минуты.
Дверь соседней квартиры приоткрылась. Высунулась голова бабы Вали, местной сплетницы. Её глаза жадно бегали с меня на Андрея.
— Ирочка, это ты? А я думаю, что за шум? Там же сестра твоя живет, бедненькая, муж её бил...
— Здравствуйте, Валентина Петровна. Зайдите, пожалуйста, обратно, — процедила я.
— Ломаем? — спросил Андрей, глядя на часы.
— Ждем наряд, — я прислонилась спиной к холодной стене.
Участковый и сержант ППС поднялись пешком, тяжело дыша. Молодые, уставшие, недовольные тем, что их выдернули на «бытовуху».
— Кто вызывал? Гражданка Смирнова? Документы.
Пока сержант изучал мои бумаги, я смотрела на дверь. Мне было физически больно. Это была моя крепость. Я выбирала эту дверь три недели, заказывала итальянскую фурнитуру, платила за шумоизоляцию. А теперь мы стояли перед ней, как варвары перед воротами Рима.
— Собственник один? — спросил участковый, возвращая паспорт.
— Я одна. Никто не прописан. Внутри находится посторонний человек, который отказывается открывать.
— Родственница?
— Сестра. Но согласия на проживание я не давала.
Участковый вздохнул, поправил шапку и забарабанил в дверь кулаком.
— Полиция! Открывайте!
— Не открою! Вы бандиты! — заистерила Лена. — Ира вас подкупила! Я беременна, мне нельзя нервничать!
Полицейский закатил глаза.
— Гражданочка, ломайте, — кивнул он Андрею. — Под вашу ответственность. Если там беременная, мы её пальцем не тронем, сами будете разбираться. Но дверь вскроем для установления личности.
Взвизгнула дрель. Звук был мерзким, пронзительным, он сверлил мне мозг. Я закрыла глаза. Мне казалось, что сверлят не металл, а мою грудную клетку.
Щелчок. Андрей нажал на ручку. Дверь подалась.
Я шагнула внутрь первой.
И тут же остановилась, ударившись о стену запаха.
Моя квартира всегда пахла кофе и дорогим кондиционером для белья. Теперь здесь пахло прогорклым маслом, спертым воздухом и дешевыми духами Лены — приторно-сладкими, как перезрелая дыня.
В коридоре валялись сапоги. Грязные, со сбитыми носами, они стояли прямо на моем бежевом коврике. Куртка была брошена на пуфик.
Лена стояла в дверях гостиной. На ней был мой шелковый халат — тот самый, который я купила в Милане и надевала только по особым случаям. Халат был заляпан чем-то жирным на лацкане.
— Ты довольна? — прошипела она, прикрывая живот руками. Живота, кстати, видно не было. — Ты привела мужиков, чтобы выгнать беременную сестру на мороз?
— Сними халат, — тихо сказала я.
— Что? — она опешила.
— Сними. Мой. Халат.
Андрей деликатно отвернулся к щитку. Полицейские топтались на пороге, не решаясь войти в зону поражения двух фурий.
— Гражданки, разбирайтесь сами, криминала нет, — буркнул участковый. — Документы у девушки в порядке? В порядке. Квартира её? Её. Всего доброго.
Они ушли. Андрей быстро поменял личинку, взял деньги, сочувственно посмотрел на меня и испарился.
Мы остались одни.
Я прошла в гостиную. На моем журнальном столике из закаленного стекла стояла кружка с недопитым чаем, без блюдца. Рядом — огрызок бутерброда. На диване — гора подушек и плед, скомканный в гнездо.
— Ты здесь не останешься, Лена. Собирай вещи.
— Ты не посмеешь, — она плюхнулась на диван, демонстративно закинув ноги на столик. — Мама сейчас приедет. Папа приедет. Они тебе такое устроят! Ты же знаешь, у папы сердце!
— У меня тоже сердце, Лена. И ипотека, которую я платила десять лет, пока ты меняла мужей.
Я пошла проверять комнаты. Спальня — постель перерыта. Ванная — все мои баночки переставлены, зубная щетка валяется в раковине.
А потом я дернула ручку балконной двери.
Балкон был завален хламом. Коробки, пакеты из «Ашана». Но самое страшное было в углу.
Там стояли мои коробки. Те самые, «пылесборники», как сказала мама. Архивные папки с рабочими документами за пять лет. Мои фотоальбомы. Коллекция виниловых пластинок, которую я собирала по крупицам.
Окно на балконе было приоткрыто. На улице — минус пятнадцать.
Я коснулась верхней пластинки. Винил треснул от перепада температур. Бумага в папках отсырела и пошла волнами.
Я почувствовала, как внутри меня что-то оборвалось. Гнев ушел. Осталась ледяная, кристальная ясность.
Я вернулась в комнату. Лена что-то строчила в телефоне.
— Ты испортила мои документы. И коллекцию, которая стоит больше, чем всё имущество твоего бывшего мужа.
— Ой, подумаешь, бумажки! — фыркнула она. — Купишь новые. Ты же у нас богатая.
И тут мой взгляд упал на тумбочку у телевизора. Там лежала папка с медицинскими документами. Свежая. Лены.
Я сделала шаг и схватила папку.
— Эй! Отдай! Это личное! — Лена вскочила, пытаясь выхватить бумаги, но я была выше и сильнее.
Я открыла первую страницу. УЗИ. Заключение врача.
Даты. Сроки.
Я медленно подняла глаза на сестру.
— Лена... тут написано четыре недели. А ты сказала маме — третий месяц. И дата зачатия... это когда ты еще жила со Стасом? Или уже когда он тебя выгнал?
Лена побледнела. Её наглость слетела, как шелуха.
— Не твое дело! Отдай!
— А Стас знает, что это не его ребенок? — спросил я очень тихо. — Или ты поэтому от него ушла? Чтобы повесить чужого ребенка на мужа, а он узнал?
Дверной звонок разорвал тишину, как сирена воздушной тревоги.
— Это мама! — взвизгнула Лена торжествующе. — Теперь тебе конец!
ЧАСТЬ 3. Суд Линча на кухне
В квартиру они ворвались, как группа захвата. Мама в расстегнутой шубе, красная, задыхающаяся. Отец следом, серый, ссутулившийся еще сильнее.
— Ты что творишь, дрянь?! — мама с порога замахнулась на меня сумкой, но я перехватила её руку.
Этот жест стал шоком для нас обеих. Я никогда раньше не сопротивлялась физически.
— Руки, — сказала я.
— Ты посмотри на неё, Витя! Она мать за руки хватает! — Галина Петровна театрально схватилась за сердце. — Леночка, деточка, ты как? Она тебя не била?
— Она меня довела! — завыла Лена, мгновенно включая режим жертвы. — Она у меня медицинскую карту украла! Она хочет всем рассказать! Мама, она меня выгоняет!
Отец прошел на кухню и тяжело сел на табурет.
— Ира, — начал он глухо. — Зачем ты так? С милицией, с ломанием дверей... Можно же было по-семейному.
— По-семейному? — я швырнула на стол папку с испорченными от мороза документами, которую принесла с балкона. — Пап, вы выставили мои вещи на мороз. Вы испортили документы, за восстановление которых меня могут уволить. Вы сменили замки в моем доме. Это «по-семейному»?
— Вещи, вещи! — закричала мама. — Тряпки твои! А тут жизнь человеческая! Ребенок!
— Чей ребенок, мам? — я посмотрела ей прямо в глаза. — Ты знаешь, что срок не совпадает? Что Лена врет вам?
В кухне повисла тишина. Мама быстро переглянулась с Леной. В этом взгляде было всё: сговор, страх, и... знание.
— Мы всё знаем, — сказала мама неожиданно твердо. — Да, оступилась девочка. Да, не от мужа. И что теперь? Убить её? Стас её выгнал, как собаку, как только узнал. А мы — семья. Мы должны прикрыть. Родит, скажем, что семимесячный, или еще как... Вырастим.
Я смотрела на них и не узнавала. Они были готовы врать всему миру, покрывать измену, лишь бы спасти «бедняжку Лену».
— Хорошо. Растите. Помогайте, — кивнула я. — Но не за мой счет. И не в моей квартире.
— А где?! — взвилась мама. — У нас двушка-хрущевка, там не повернуться! А у тебя хоромы! Три комнаты! Тебе жалко одной комнаты для сестры и племянника?
— Мне не жалко комнаты, мама. Мне жалко себя. Я не хочу жить в коммуналке. Я не хочу содержать Лену, которая не работает уже пять лет. Я хочу приходить домой и отдыхать, а не слушать нытье и вранье.
Мама прищурилась. Она подошла ко мне вплотную.
— Ах так... Себя тебе жалко. А ты знаешь, Ира, почему мы Лене помогаем? Потому что она неудачливая. Непутевая. А ты — танк. Тебе бог всё дал: и ум, и хватку, и работу. С сильного спрос больше. Это наш крест. И твой тоже.
— Нет, — покачала я головой. — Это ваш выбор. Не мой. Я устала быть вашим ресурсом.
— Тогда слушай сюда, — голос мамы стал стальным. — Если ты сейчас выгонишь сестру, мы с отцом... мы продадим дачу. И гараж продадим. Чтобы снять ей квартиру. И ты будешь знать, что лишила родителей последнего куска хлеба и отдыха на старости лет. Живи с этим.
Это был удар ниже пояса. Дача была смыслом жизни отца. Он строил её двадцать лет. Гараж был его убежищем.
Я посмотрела на отца. Он сидел, закрыв лицо руками.
— Пап? Ты позволишь это?
Он молчал.
— Видишь? — торжествовала мама. — Отец на всё готов ради внука. А ты?
Я почувствовала, как меня загоняют в угол. Чувство вины, воспитанное годами, поднимало голову. «Ты сильная, уступи».
Но тут мой взгляд упал на полку, где раньше стояла моя любимая ваза, привезенная из Чехии. Её не было. Вместо неё стояла пепельница с окурками. В моей некурящей квартире.
— Где ваза? — спросила я невпопад.
— Разбилась случайно, — буркнула Лена. — Когда вещи переставляли. Что ты к мелочам цепляешься?!
Мелочи. Вся моя жизнь для них была набором мелочей, которыми можно пожертвовать ради Лены.
— Нет, — сказала я. Голос дрожал, но решение было принято. — Продавайте дачу. Продавайте гараж. Делайте что хотите. Но Лена отсюда уйдет. Сегодня. Сейчас.
Мама пошатнулась, будто я её ударила.
— Будь ты проклята, — прошептала она. — Чтоб тебе твои деньги поперек горла встали. Собирайся, Лена.
Лена заплакала — громко, навзрыд, как в плохом театре.
— Мама, мне больно! Живот тянет!
— Вызывайте скорую, — сказала я равнодушно. Я достала телефон. — Я вызову. Если реальная угроза — увезут в стационар. Там ей и место, под присмотром врачей.
При упоминании стационара Лена плакать перестала. В больницу ей не хотелось. Там режим и нельзя курить.
Они собирались полчаса. Я стояла в коридоре, скрестив руки, и следила, чтобы Лена не прихватила ничего моего. Она пыталась сунуть в сумку мой фен («мой сломался!»), но я молча вынула его и положила на полку.
Когда дверь за ними захлопнулась, я сползла по стене на пол. В квартире стало тихо.
Но это была не та тишина, о которой я мечтала. Это была тишина после бомбежки.
Я сидела на полу, в верхней одежде, и смотрела на пустую вешалку, где только что висела мамина шуба.
Они ушли. Они прокляли меня. Но они ушли.
Победа?
Нет. Во рту был вкус пепла.
Я встала, чтобы налить воды, и увидела на кухонном столе, под салфетницей, какой-то листок. Видимо, отец забыл или выронил, когда вставал.
Это был не просто листок. Это было уведомление из банка.
На имя Смирнова Виктора Ивановича. Моего отца.
«Задолженность по кредитному договору №... составляет 840 000 рублей. Требование о досрочном погашении».
Я перечитала сумму трижды. Восемьсот сорок тысяч. Откуда? У отца пенсия пятнадцать тысяч. У них нет крупных покупок.
Я перевернула лист. На обороте карандашом, почерком отца, были какие-то подсчеты.
«Дача — 500? Гараж — 200? Не хватает».
Меня обдало холодом. Мама кричала про продажу дачи не для того, чтобы снять Лене квартиру.
Они уже были в долговой яме. Глубокой.
И моя квартира была им нужна не просто как жилье для Лены. Им нужно было, чтобы я взяла их проблемы на себя. Как всегда.
ЧАСТЬ 4. Аудит семейного банкротства
Спать в ту ночь я не смогла. Я вымыла полы с хлоркой — трижды. Выбросила постельное белье, на котором спала Лена. Проветривала квартиру до тех пор, пока температура внутри не сравнялась с уличной. Но запах предательства выветрить было сложнее.
Утром я позвонила на работу и взяла отгул. «Семейные обстоятельства» — какая ирония.
Мне нужно было понять природу долга. Как аудитор, я знала: цифры не врут, в отличие от людей.
В уведомлении банка был указан менеджер. Я не могла получить информацию напрямую — банковская тайна. Но я могла сложить два и два.
Я поехала к родителям. Не звоня.
Дверь открыл отец. Он выглядел так, будто постарел за ночь на десять лет. Под глазами черные круги, руки трясутся.
— Ира? — он испугался. — Мать в магазине... Лена спит...
— Я знаю про кредит, пап.
Он замер, держась за дверную ручку. Потом плечи его опустились, и он отступил, пропуская меня.
— Заходи. Тихо только.
Мы прошли на кухню. Там всё так же пахло вчерашней селедкой.
— Откуда восемьсот тысяч, пап? Вы что, в казино играли?
Отец налил себе воды, стакан стучал о зубы.
— Лена... Помнишь, год назад она «бизнес» открывала? Шоурум одежды.
— Помню. Она сказала, что инвестор дал деньги. Стас.
— Какой там Стас... — махнул рукой отец. — Стас ей ни копейки не давал на это баловство. Она нас уговорила. Сказала, верняк дело, через месяц отдаст с процентами. Мы взяли потребкредит. На маму и на меня.
— И?
— И всё. Товар оказался бракованным, аренду подняли... Она закрылась через три месяца. Долг остался. Мы платили из пенсий, пока могли. А потом... потом Лена снова пришла. Ей нужно было закрыть кредитку, иначе коллекторы... Мы взяли микрозаймы, чтобы перекрыть платежи по банку.
— Господи, — я закрыла лицо руками. Классическая схема долговой спирали. Финансовая неграмотность, умноженная на слепую любовь. — Почему вы мне не сказали?
— Мать запретила, — тихо сказал отец. — Сказала: «Ира нас засмеет. Она будет нас учить жизни, унижать. Сами справимся».
— И как вы справляетесь? Продажей дачи?
— Банк грозится наложить арест на имущество. Дачу могут забрать за копейки. Мы думали... — он запнулся.
— Что вы думали? — я подняла голову. — Договаривай.
— Мать думала... Что ты пустишь Лену к себе. А свою квартиру мы... ну, может, заложим. Или ты поможешь выплатить, если Лена будет пристроена.
— То есть план был такой: выселить меня из моего жилья, поселить туда Лену, а моими деньгами закрыть ваши долги?
— Не выселить! Потеснить! Ты же одна, Ира!
В этот момент входная дверь хлопнула. Вернулась мама.
Увидев меня на кухне, она бросила пакеты на пол.
— Ты?! Что тебе еще надо? Добить нас пришла?
— Я знаю про долги, мама. Про шоурум. Про микрозаймы.
Мама застыла. На секунду в её глазах мелькнул испуг, но тут же сменился агрессией. Лучшая защита — нападение.
— Да! Знаешь! И что? Довольна? Твоя сестра пыталась выбиться в люди! Она рисковала! Не то что ты, сидишь на окладе, бумажки перекладываешь!
— Я не просто сижу, я работаю по двенадцать часов, — устало сказала я. — Мама, это конец. Банк подаст в суд. У вас будут удерживать пятьдесят процентов пенсии. Дачу заберут приставы.
— Не заберут, если ты поможешь! — выкрикнула она. — У тебя есть накопления! Я знаю, ты машину хотела менять! Дай нам эти деньги!
— Дать? — переспросила я. — Не одолжить?
— Какие счеты между своими?! Мы тебя вырастили! Мы тебе образование дали! Теперь твой черед!
Это было так просто и так страшно. Они искренне считали, что я обязана оплатить глупость Лены ценой своего будущего.
— Нет, — сказала я.
— Что «нет»?
— Я не дам денег. Я не буду гасить долги за бизнес, которого не видела, и за капризы Лены.
Мама побагровела.
— Тогда убирайся! И не смей на порог появляться, пока не одумаешься! Жадная тварь! Чтоб ты сдохла со своими деньгами!
Я встала. Меня трясло, но разум был холоден.
— Я уйду. Но запомните: когда к вам придут коллекторы — а по микрозаймам приходят именно они — не звоните мне. Звоните Лене. Пусть она вас защищает. Она же «рисковала».
Я вышла из подъезда. Солнце слепило глаза. Мир был таким же, как вчера, но для меня всё изменилось. У меня больше не было семьи. У меня была только я и моя квартира с поцарапанной дверью.
И тут телефон пискнул. Сообщение с неизвестного номера.
Фотография.
Моя машина, припаркованная у моего дома. На капоте гвоздем выцарапано: «СУКА».
И подпись: «Это только начало, сестренка».
Я смотрела на экран. Лена. Она не просто обиделась. Она объявила войну на уничтожение.
Что ж. Я аудитор. Я умею воевать с цифрами и фактами. Но теперь мне придется воевать с родной кровью.
Я нажала «Вызов».
— Алло, страховая? Я хочу заявить о вандализме.
Я смотрела, как эксперт-криминалист фотографирует капот моей машины. Царапина была глубокой, до грунта, рваной. Слово «СУКА» кричало с черного лака, как клеймо.
— Ущерб значительный, — констатировал участковый. Тот самый, что вчера вскрывал мне дверь. Он смотрел на меня уже не с раздражением, а с жалостью. — Подозреваемые есть?
— Есть, — я показала ему фотографию в телефоне, присланную с неизвестного номера. — Моя сестра. Елена Смирнова.
Писать заявление на сестру — это как отрезать себе палец. Больно, неестественно, против природы. Но я вспомнила лицо отца, когда он говорил о долгах. Вспомнила свои испорченные документы. Лена не остановится. Она чувствует безнаказанность, потому что «мы же семья».
Я подписала протокол.
На работу я приехала к обеду, надеясь тихо проскользнуть в свой кабинет и зарыться в отчеты. Мне нужно было ощущение контроля. Цифры успокаивают.
Но на ресепшене меня перехватила секретарша Лидочка. Глаза у неё были круглые.
— Ира, тебя Шеф вызывает. Срочно. Он злой как черт.
Генеральный директор, Николай Борисович, сидел за своим огромным столом и крутил в руках ручку. Обычно он встречал меня шуткой про дебет с кредитом, но сегодня не улыбнулся.
— Садись, Смирнова. Рассказывай.
— О чем, Николай Борисович?
— О том, почему мне полчаса назад звонила некая женщина, представилась твоей родственницей, и заявила, что ты... — он заглянул в блокнот, — «Выносишь наличные из кассы, страдаешь клептоманией и состоишь на учете в психдиспансере».
У меня похолодело внутри. Лена знала, куда бить. Репутация аудитора должна быть кристальной. Даже тень подозрения — это конец.
— Это моя сестра, — сказала я твердо, глядя ему в глаза. — У нас тяжелый имущественный конфликт. Она пытается меня шантажировать. Я могу предоставить справки из диспансера, а насчет кассы... вы же знаете, я наличные в руках не держу, я работаю только с документами. И у вас везде камеры.
Шеф молчал минуту. Это была самая долгая минута в моей жизни.
— Я знаю, Ира. Я её послал. Но она грозилась написать в головной офис, в налоговую и в прокуратуру. Сказала, что у тебя «черная бухгалтерия».
Он отбросил ручку.
— Я тебя не уволю, ты лучший спец. Но, Ира, реши это. Если к нам придет проверка по навету сумасшедшей родственницы — мне проще будет расстаться с тобой, чем разгребать. У тебя неделя.
Я вышла из кабинета на ватных ногах.
Лена объявила тотальную войну. Она не просто хотела квартиру. Она хотела уничтожить меня, лишить источника дохода, чтобы сравнять счет. Чтобы я стала такой же неудачницей, как она.
Мне нужен был союзник. Тот, кто знает Лену лучше меня. Тот, кто жил с ней последние годы.
Я нашла в старой записной книжке номер Стаса, её бывшего мужа. Родители рисовали его монстром, тираном, который выгнал беременную жену на мороз. Но я аудитор. Я привыкла проверять источники.
— Алло? — мужской голос был усталым и настороженным.
— Стас? Это Ирина. Старшая сестра Лены.
Трубка помолчала.
— Если ты звонишь просить денег или угрожать судом, то я кладу трубку.
— Нет. Я звоню узнать правду. Она разбила мою машину и пытается уволить меня с работы. Мне нужно знать, с чем я имею дело.
Пауза затянулась. Потом он выдохнул:
— Давай встретимся. Не по телефону. Через час в кофейне на Мира. Я тебе такое покажу, что ты сядешь.
ЧАСТЬ 6. Бухгалтерия лжи
Стас оказался совсем не похож на «тирана». Обычный парень, айтишник, в растянутом свитере, с глазами побитой собаки. Он заказал черный кофе и нервно теребил сахарницу.
— Она сказала родителям, что ты её выгнал беременную, — начала я без предисловий.
Стас горько усмехнулся.
— Беременную? Ира, она не беременна.
— У меня есть документы. УЗИ, справка...
— Липа. Фотошоп, — он достал телефон. — Смотри. Вот переписка с её подругой. Лена просит найти бланк клиники, чтобы «развести предков на жалость». Дата — две недели назад. Она не беременна, Ира. У неё гормональный сбой был, она лечилась, но детей... детей она не хотела.
Я смотрела на скриншоты переписки.
«Мать повелась, Ирка скоро приедет, надо живот накладной купить или просто оверсайз носить, прокатит».
Мир перевернулся. Всё это — слезы, угроза выкидыша, мамины причитания — всё было спектаклем.
— А почему вы расстались?
— Потому что она украла у меня полмиллиона, — тихо сказал Стас. — Я копил на машину. Она нашла заначку. Сказала, что отдала твоим родителям.
— Родителям?! — я чуть не поперхнулась кофе.
— Да. Сказала, что у отца рак, нужна операция, а тебе говорить нельзя, чтобы не волновать. Я, дурак, поверил. Отдал всё. А потом встретил твоего отца на улице, спросил про здоровье... Он на меня посмотрел как на идиота. Здоров он.
Я закрыла глаза. Пазл складывался в чудовищную картину.
— Она не родителям отдала, Стас. Она эти деньги вложила в тот «шоурум», который прогорел. А потом, когда долги остались, она заставила родителей взять кредиты, чтобы скрыть от тебя пропажу твоих денег.
— Круговорот вранья в природе, — кивнул он. — Когда я узнал, что она меня обокрала и врала про рак отца... я просто выставил её за дверь. Сменил замки. Знакомая история, да?
— Более чем.
— Ира, будь осторожна. Она игроманка. Не в казино, нет. Она играет в «красивую жизнь». Ей нужно всё и сразу. Если ты перекрыла ей кран, она пойдет ва-банк.
Мы попрощались. Я вышла на улицу, чувствуя себя так, словно искупалась в грязи. Моя сестра — не просто инфантильная дурочка. Она патологическая лгунья и воровка. А мои родители — слепые соучастники, которые ради своей «любимицы» готовы утопить и себя, и меня.
Я собиралась ехать домой, чтобы взять эти факты и швырнуть их маме в лицо. Распечатки переписок, выписки... Пусть посмотрят, кого они защищают.
Но не успела.
Звонок. Мама.
Я не хотела брать. Но что-то в настойчивости звонка заставило меня нажать «ответ».
— Ира!!! — это был не голос, это был визг ужаса. — Ира, помоги! Они дверь ломают!
— Кто?
— Коллекторы! Или бандиты! Они в глазок закрасили краской! Они орут, что сожгут квартиру! Папа за сердце держится! Лена спряталась в ванной! Ира, умоляю, у нас нет денег!
На фоне я услышала глухие удары в металл и мужской бас:
— Открывай, сука! Долг платежом красен! Срок вышел!
Я стояла посреди оживленной улицы. Во мне боролись два чувства.
Первое: «Так вам и надо. Вы это заслужили. Выгнали меня — вот и разбирайтесь».
Второе: Страх за отца. Его сердце не выдержит. И понимание, что если я сейчас не вмешаюсь, случится непоправимое.
Я — не они. Я не бросаю своих, даже если «свои» оказались предателями.
— Я еду, — крикнула я в трубку. — Не открывайте! Вызови полицию!
— Мы вызвали, они не едут! Сказали, гражданско-правовые отношения!
— Я привезу полицию. Держитесь.
Я прыгнула в машину (слава богу, поцарапанный капот на скорость не влиял).
По дороге я набрала знакомого начальника отделения.
— Петр Ильич, это Смирнова. Срочно. На адрес моих родителей ломятся неустановленные лица. Угроза жизни. Если сейчас там не будет наряда, я завтра утром кладу жалобу в прокуратуру о бездействии. Да, я серьезно. Спасибо.
Я летела по городу, нарушая все правила.
Когда я свернула во двор родительского дома, я увидела у подъезда тонированную «девятку». Дверь подъезда была распахнута настежь.
Я взлетела на третий этаж.
На площадке стояли двое. Шкафы в кожаных куртках. Они методично били ногами в дверь родительской квартиры. Дерматиновая обивка уже висела лохмотьями.
— Эй! — крикнула я. Голос сорвался, но прозвучал громко. — Отойдите от двери!
Они обернулись. Лица скучающие, сытые.
— Ты кто такая? Родня? — сплюнул один. — Бабки принесла?
— Я вызвала полицию, — я подняла телефон, включив камеру. — Вы попали на видео. Статья 163 УК РФ, вымогательство. Статья 167, порча имущества. У вас три минуты, чтобы исчезнуть, пока наряд не поднялся.
Один из них шагнул ко мне.
— Ты смелая, да? Телефон убери, а то проглотишь.
В этот момент снизу послышался топот тяжелых ботинок. Полиция приехала быстро — видимо, моя угроза прокуратурой сработала.
— Всем стоять! Руки на виду! — гаркнул сержант, поднимаясь по лестнице.
«Шкафы» мгновенно сдулись.
— Начальник, мы просто разговариваем. Должников навещаем. Никого не трогаем.
Пока полиция проверяла у них документы (как выяснилось, сотрудники «Первого коллекторского агентства»), дверь квартиры тихонько приоткрылась.
В щель выглянул отец. Лицо серое, губы синие.
Он увидел меня. Увидел полицию. И сполз по косяку вниз.
— Папа! — я бросилась к нему, расталкивая коллекторов.
Мы затащили его в коридор. Мама бегала вокруг с валерьянкой, руки у неё тряслись так, что она проливала всё на пол.
— Скорую! Ира, вызывай скорую!
Я вызвала.
И только когда врачи уже ставили отцу капельницу, я заметила Лену.
Она сидела в своей комнате, на диване, поджав ноги. Она была напугана, да. Но в руках она сжимала свой телефон.
И она... улыбалась? Нет, это была нервная гримаса.
Она переписывалась.
Я подошла к ней. Мама была занята отцом, врачи — кардиограммой. Никто на нас не смотрел.
— Покажи телефон, — сказала я тихо.
— Пошла вон, — огрызнулась она.
Я вырвала телефон из её рук. Сила гнева была такой, что Лена даже не успела среагировать.
Экран был разблокирован. Открыт чат с контактом «Зайка».
«Прикинь, тут цирк. Коллекторы ломятся, сестра ментов вызвала. Предки в шоке. Я под шумок нашла у матери в шкатулке золото. Свалю, пока суматоха. Забери меня через 10 мин».
Я подняла глаза на сестру.
В соседней комнате умирал наш отец. Мама рыдала. А она... она украла мамины серьги и собиралась сбежать с очередным «Зайкой».
— Ты не человек, — прошептала я. — Ты просто гниль.
Лена вскочила, пытаясь отобрать телефон.
— Отдай! Это мои проблемы!
В этот момент в коридор вышла мама.
— Ира, врачи говорят... — она осеклась, увидев нашу потасовку. — Вы что делаете? Отец при смерти!
Я протянула маме телефон Лены.
— Читай, мама. Читай, ради кого ты предала меня. Читай, кого ты жалела.
Мама взяла телефон. Она щурилась, разбирая мелкий шрифт.
Потом она медленно подняла взгляд на Лену. В этом взгляде умирала любовь.
— Золото? — спросила мама беззвучно. — Бабушкины серьги?
Лена попятилась к стене.
— Мне жить на что-то надо! Вы же нищеброды, ничего дать не можете! А Ирка жадная!
Мама размахнулась и впервые в жизни ударила Лену по лицу. Звонкая пощечина перекрыла шум рации врачей скорой.
— Вон, — сказала мама голосом, от которого мне стало страшно. — Вон отсюда. Чтоб духу твоего не было.
Лена схватила свою сумку.
— И уйду! И сдохните тут со своими долгами!
Она выбежала из квартиры, чуть не сбив с ног фельдшера.
Мы остались втроем. Я, мама и отец под капельницей. И разгромленная квартира, в которой больше не было секретов.
Неделя после сердечного приступа отца прошла как в тумане, но в очень четком, структурированном тумане. Я включила режим «кризис-менеджера». Эмоции — в морозилку. Только действия.
Отца спасли. Инфаркт был обширным, но врачи скорой сработали быстро. Пока он лежал в реанимации, опутанный трубками, я сидела в коридоре с ноутбуком. Мама сидела рядом, сгорбленная, постаревшая, похожая на выжатый лимон. Она боялась смотреть мне в глаза. После той пощечины Лене и побега «любимой дочери» в ней что-то сломалось. Иллюзия рухнула, оставив под собой руины.
— Ира, — прошелестела она на третий день, когда нас пустили в палату. — Что нам делать?
Она спрашивала не о здоровье отца. Она спрашивала о коллекторах, долгах и жизни вообще. Она впервые признала свою полную несостоятельность.
Я закрыла крышку ноутбука.
— Я всё посчитала, мама. Ситуация критическая, но не смертельная. Если действовать жестко.
— Мы всё продадим? — её губы дрожали.
— Слушай меня внимательно. Я наняла юриста. Мы подаем на банкротство физических лиц. Для тебя и для папы. Долг в полтора миллиона (да, там набежали проценты) вы не потянете.
— Банкротство... — она поежилась. — Это же позор. На работе узнают. Соседи...
— Позор, мама, — это воровать золото у умирающего отца. А банкротство — это юридическая процедура.
Я говорила жестко. Я видела, как ей больно, но жалость сейчас была бы ядом.
— Дачу мы спасем, — продолжила я. — Я оформила её выкуп на себя. Юридически она теперь моя. Фактически — она ваша, будете там жить, сажать свои помидоры, восстанавливать папу. Но гараж уйдет в счет погашения части долга. И машина отца тоже.
Мама всхлипнула. «Ласточка» была гордостью отца.
— Это цена, мама. Цена за уроки финансовой грамотности для Лены.
Кстати, о Лене.
Она объявилась через два дня. Написала мне с чужого номера: «Скинь 5 тыщ, жрать нечего, я у подруги». Ни извинений, ни вопроса об отце.
Я заблокировала номер.
Потом она пришла к больнице. Стояла под окнами, маленькая, жалкая, в той самой куртке, в которой убежала. Мама увидела её в окно. Я напряглась, ожидая привычного: «Ирочка, дай ей денег, позови её».
Мама смотрела на улицу долгую минуту. Потом задернула штору.
— Пусть идет работать, — сказала она глухо. — Полы мыть. Или на кассу. Я мыла в девяностые. И она не переломится.
Это была моя первая победа. Не над сестрой, а над маминой слепотой.
На работе я тоже навела порядок. Шеф, увидев медицинские документы отца и копию моего заявления в полицию на сестру (о вандализме и клевете), молча пожал мне руку.
— Тебе нужен отпуск, Смирнова.
— Мне нужны деньги, Николай Борисович. Процедура банкротства родителей стоит недешево. И реабилитация отца.
— Я выпишу премию. За стойкость.
Я восстановила машину. Закрасила слово на капоте. Но шрам под слоем новой краски остался — я знала, что он там. Так же, как и в наших отношениях с родителями. Мы общались, решали вопросы, я возила им продукты, оплачивала лекарства. Но прежней теплоты (которая, как выяснилось, держалась на моей удобности) не было. Была вежливая, осторожная дистанция.
Я больше не пыталась заслужить их любовь. Я просто выполняла долг дочери. Без фанатизма. Без жертв.
И, странное дело, именно это заставило их начать меня уважать.
ЧАСТЬ 8. Ключи от новой жизни
Полгода спустя. Май.
Я стояла на террасе родительской дачи. Пахло цветущей яблоней и свежеокрашенным забором. Отец, сильно похудевший, но бодрый, возился у мангала. Ему теперь нельзя было жирное и острое, так что шашлык был из индейки, в кефирном маринаде — по моему рецепту.
— Ириш, подай щипцы! — крикнул он.
Я подошла, протянула инструмент. Он перехватил мою руку, сжал её своей шершавой ладонью.
— Спасибо, дочь.
Он не говорил этого часто. Мы вообще мало говорили о прошлом. Это было негласное табу. Зачем ворошить пепел, если мы едва-едва построили на нем шалаш?
Процедура банкротства завершилась. С родителей списали долги, но они лишились статуса «кредитоспособных» и права занимать должности. Они жили на пенсию. Скромно. Очень скромно. Я помогала, но строго лимитированно: лекарства, коммуналка, раз в месяц — полная сумка деликатесов. Наличные я им не давала. И они не просили.
Мама вышла из дома с миской салата. Она стала тише. Исчезли её командные нотки, её вечное стремление учить всех жить. Она теперь часто звонила мне просто так: «Ира, как погода? Ты шапку надела?». Словно пыталась заново научиться быть матерью, пропустив этот урок тридцать лет назад.
— А Лена... не звонила? — спросил отец, глядя на угли.
— Звонила, — спокойно ответила мама, ставя миску на стол. — Вчера.
Мы с отцом замерли.
— И что? — спросила я.
— Просила денег. Сказала, что её парень бросил, что живет в общежитии, работает фасовщицей на складе. Ногти сломала, спина болит. Плакала.
Мама взяла пучок укропа и начала меланхолично крошить его в салат.
— И что ты ответила? — напрягся отец.
Мама подняла на нас глаза. В них была грусть, но не было той безумной, жертвенной пелены.
— Я сказала: «Лена, у тебя есть руки и ноги. Фасовщица — честная работа. Работай. А когда научишься обеспечивать себя и вернешь сестре деньги за ремонт машины — тогда приезжай на шашлыки. А денег нет. И не будет».
Я выдохнула. Воздух показался мне невероятно сладким.
Она не бросила Лену. Она сделала для неё больше — она перестала быть её костылем. Лена впервые в жизни столкнулась с реальностью. Может быть, это её сломает. А может — сделает человеком. Это уже не моя зона ответственности. Я — аудитор, а не бог.
Вечером я уезжала домой. В свою квартиру.
Там теперь стояли новые замки — дорогие, с биометрией. Мой палец — единственный ключ.
В квартире было идеально чисто. Мои пластинки стояли на полке (пришлось покупать новые конверты, но винил выжил). Мои документы были восстановлены.
Я налила себе чаю и вышла на балкон. Тот самый, где когда-то валялись мои выброшенные вещи. Теперь здесь стояло удобное кресло и цвели петунии.
Телефон звякнул. Сообщение от мамы: «Доехала? Напиши, как будешь дома. И... Ира. Прости нас. За всё».
Я смотрела на эти строчки.
Могла ли я забыть то, как стояла перед закрытой дверью? Нет.
Могла ли я забыть, как меня называли жадной тварью? Нет.
Шрам остался.
Но я больше не чувствовала боли. Я чувствовала силу. Я отстояла свои границы, свой дом и свое право быть собой, а не «запасной дочерью».
Я напечатала: «Я дома, мам. Всё хорошо. Спокойной ночи».
Я отложила телефон и посмотрела на город. Где-то там, в лабиринте улиц, жила моя сестра, учась взрослой жизни. Где-то там спали мои родители, учась жить без лжи. А я была здесь. В своем доме. В своей жизни.
И это была, пожалуй, самая трудная, но самая ценная победа в моей карьере.
Конец.