Я до сих пор помню, как звенела ложка о край фарфоровой чашки в той гробовой тишине. Дзинь. Дзинь. Звук, от которого хотелось зажмуриться.
В комнате пахло ладаном, остывшими пирогами и корвалолом — запах, который въелся мне в кожу за последние семь лет. Мы сидели за столом: я, мой муж Костя, мама — Тамара Ивановна, и Света, моя младшая сестра. Поминки закончились, гости разошлись, оставив после себя гору грязной посуды и ощущение липкой пустоты. Я смотрела на пустой стул во главе стола. Бабушки Анны больше нет. Моей Анечки, которая последние три года даже не знала, какой сейчас век, но всегда успокаивалась, когда я гладила её сухую, пергаментную руку.
Я думала, что самое страшное уже позади. Бессонные ночи, смена памперсов, поиск лекарств, которые стоят как крыло самолёта, бесконечный страх не успеть, не доглядеть. Я думала, что сегодня мы просто помолчим, отдавая дань уважения человеку, который нас всех вырастил.
Как же я ошибалась.
Мама отставила чашку. Её лицо, опухшее от слёз (которые она мастерски лила на кладбище перед соседями), вдруг стало жестким и деловитым. Она промокнула губы салфеткой и, не глядя мне в глаза, бросила фразу, которая разрезала воздух похлеще ножа:
— Тебе бабушка оставила квартиру, Лена. По закону, конечно. Но по совести... вот что, поделись с сестрой. Ей нужнее. У тебя всё есть, а Света пропадёт.
Я замерла. Внутри что-то оборвалось. Света, сидевшая напротив, жалко шмыгнула носом и опустила глаза в тарелку с нетронутой кутьей, но я видела, как напряглись её плечи. Они это обсуждали. Они всё решили за меня ещё до того, как остыла земля на могиле.
— Мам, — тихо сказала я, чувствуя, как дрожат руки. — Мы только что бабушку похоронили. Может, не сейчас?
— А когда?! — голос матери взвизгнул, переходя на привычные командирские ноты. — Через полгода, когда ты в права вступишь и нас на порог не пустишь? Нет уж. Давай начистоту. Ты документы на Светку перепишешь. Или дарственную оформишь. У тебя муж зарабатывает, вы в шоколаде, а у Светки — ипотека, двое детей и мужик-алкаш бывший алименты не платит. Тебе что, жалко? Родной сестре жалко?
Я посмотрела на них. На мать, которая за семь лет болезни бабушки приезжала сюда только по праздникам — "скушать тортик". На Свету, которая ни разу не предложила меня подменить, потому что у неё "личная жизнь сложная". И на эту квартиру — старую, с высокими потолками, где каждый угол кричал о моей боли и моей любви к бабушке.
— Жалко, — выдохнула я. — Мне не жалко. Мне обидно.
Это была война. И я поняла, что в этой битве пленных брать не будут.
Часть 1. Право имеющая
Тишина после моих слов стала не просто звонкой — она стала вязкой, как гудрон. Первым не выдержал Костя. Мой муж, человек интеллигентный и неконфликтный, который все эти годы молча возил бабушку по врачам и таскал тяжеленные сумки с продуктами, медленно положил вилку.
— Тамара Ивановна, — начал он низким, спокойным голосом, который обычно действовал на пациентов отрезвляюще. — Лена последние семь лет жила на два дома. Она спала по три часа в сутки. Вы знаете, что у неё гипертония началась на фоне переутомления? Бабушка Анна Петровна была в здравом уме, когда писала завещание. Это было ещё до болезни.
— Ты не лезь! — рявкнула мать, даже не повернувшись в его сторону. — Это наше, бабское дело, семейное! Зять — не родня, не тебе считать наши метры.
Она встала, опираясь руками о столешницу. В свои семьдесят четыре мама сохранила ту властную стать, которой когда-то гоняла подчиненных в торговом отделе. Сейчас эта мощь была направлена на меня.
— Лена, ты посмотри на сестру. Посмотри! — она театрально указала на Свету. — В чем она ходит? Сапогам три года! Дети море только по телевизору видели. А ты? Шуба новая, машина у Кости иномарка. Вы же не бедствуете! Бабка старая была, что она понимала? Она просто забыла про Светку, а ты и рада, подсуетилась, пока она в маразм не впала!
— Подсуетилась? — я почувствовала, как к горлу подкатывает горячий ком. Я встала, чтобы быть с матерью на одном уровне. — Мама, ты говоришь "подсуетилась"?
Я вышла из-за стола и подошла к серванту. Там, за стеклом, стояла фотография: я, Света и бабушка. Свете тут десять, мне шестнадцать. Бабушка обнимает нас обеих.
— Когда бабушка слегла с шейкой бедра, — начала я, стараясь говорить ровно, хотя голос предательски срывался, — я позвонила тебе первой. Что ты сказала? "У меня давление, Лена, я не могу". Я позвонила Свете. Света сказала: "У меня Вадик ушел, мне не до бабки".
Света всхлипнула громче, закрыв лицо руками:
— Ты же знаешь, как мне было плохо тогда! Я жить не хотела!
— А я хотела! — крикнула я, и эхо ударилось о высокие потолки. — Я хотела жить, работать, быть с мужем, а не мыть пролежни и слушать крики по ночам! Но я это делала. Семь лет, мама! Семь лет я была здесь каждый день. Я нанимала сиделок на свои деньги, когда не могла уйти с дежурства. Я покупала противопролежневые матрасы. Я... я просто была рядом. Где были вы?
— Мы молились за неё! — парировала мать, ничуть не смутившись. — И вообще, долг дочери — ухаживать за родителями. Это нормально! А вот требовать за это плату — это подлость. Ты, выходит, за квартиру ухаживала? За квадратные метры дерьмо выносила?
Эти слова ударили сильнее пощечины. Я увидела, как Костя сжал кулаки так, что побелели костяшки. Он хотел что-то сказать, но я остановила его жестом. Это был мой бой.
— Значит, я корыстная, — усмехнулась я, чувствуя странное спокойствие, какое бывает перед бурей. — Хорошо. Пусть будет так. Но завещание есть завещание. Квартира моя. И я её не отдам.
Мать прищурилась. В её глазах я увидела не гнев, а холодный расчет. Она поняла, что криком меня сейчас не взять. Она сменила тактику мгновенно — годы работы в торговле не прошли даром. Она тяжело опустилась на стул, схватилась за сердце и начала шарить в сумочке.
— Ой... валидол... Света, дай воды... — прохрипела она. — Довела мать. Родную мать на поминках... Вот умру сейчас здесь, на твоей совести будет. Две могилы рядом будут — бабкина и моя.
Света тут же подскочила, засуетилась, наливая воду дрожащими руками, бросая на меня взгляды, полные ненависти и страха:
— Ну что ты делаешь? Видишь, маме плохо! Отдай ты эту бумажку, подавись ты ей, только маму не трогай!
Я смотрела на этот спектакль. Я профессиональная медсестра. Я вижу, когда у человека инфаркт, а когда — истерика. У мамы был розовый цвет лица и ровное дыхание в паузах между стонами.
— Костя, принеси тонометр, он в спальне, в тумбочке, — сухо сказала я.
— Не надо мне твоего тонометра! — вдруг рявкнула «умирающая», оттолкнув руку Светы с водой. Вода пролилась на скатерть темным пятном. — Ты, Лена, жестокая стала. Черствая. Бабка тебе мозги промыла. Но запомни моё слово: счастья тебе в этих стенах не будет. Если не перепишешь на сестру квартиру — прокляну. Знать тебя не хочу. И на порог не пущу. Выбирай: или семья, или бетон.
В комнате снова повисла тишина. Я смотрела на мокрое пятно на скатерти. Это была любимая скатерть бабушки, с вышивкой ришелье. Она берегла её для особых случаев.
— Уходите, — тихо сказала я.
— Что? — мать опешила.
— Уходите, — повторила я громче, поднимая голову. — Поминки окончены. Костя, проводи гостей.
Мать встала, её лицо пошло красными пятнами. Она схватила сумку.
— Пошли, Света. Нам тут не рады. Запомни, Лена: ты для нас умерла сегодня. Жадность тебя сожрет.
Они вышли в коридор, громко топая, демонстративно хлопая дверьми шкафа. Я слышала, как Света что-то шепчет, а мать громко причитает на весь подъезд, чтобы слышали соседи.
Когда входная дверь захлопнулась, Костя подошел и обнял меня за плечи. Я стояла посреди комнаты, вдыхая запах ладана, и чувствовала себя так, будто меня пропустили через мясорубку.
— Ты как? — спросил он.
— Не знаю, Кость, — честно ответила я. — Кажется, я только что стала сиротой при живой матери.
Я подошла к старому дубовому бюро, стоявшему в углу. Бабушка запрещала его открывать. Говорила: «Вот помру, тогда пороешься». Ключ лежал в вазочке с сухими цветами.
Я взяла резной ключик. Он был холодным.
— Надо убраться, — сказал Костя, начиная собирать тарелки.
— Подожди, — я вставила ключ в скважину. Замок щелкнул мягко, словно ждал этого момента.
Откинула крышку. Внутри пахло старой бумагой и ванилью. Аккуратные стопки квитанций, паспорт, сберкнижка... И толстая тетрадь в дерматиновом переплете. Сверху лежала записка, написанная дрожащим, но разборчивым почерком бабушки:
«Леночке. Читать, когда Тамара начнет делить шкуру неубитого медведя. Раньше не открывай, побереги нервы».
У меня по спине побежали мурашки. Бабушка знала. Она всё знала наперед.
Я открыла тетрадь на первой странице. Дата стояла трехлетней давности.
«Сегодня приезжала Тамара. Опять просила денег на кредит для Светы. Сказала, что если я не дам, то сдаст меня в интернат, потому что у неё сил нет за мной ходить. Я сказала, что денег нет. Она кричала так, что у меня давление подскочило до 200. Хорошо, Леночка была на смене, не слышала...»
Буквы поплыли перед глазами. Я оперлась рукой о бюро, чтобы не упасть.
— Костя, — позвала я хрипло. — Иди сюда. Ты должен это видеть.
В этот момент в дверь настойчиво, агрессивно позвонили. Я вздрогнула. Неужели вернулись?
— Я открою, — Костя направился в коридор.
— Нет, — я захлопнула тетрадь и прижала её к груди. — Я сама. Это мой дом. И теперь здесь мои правила.
Я пошла к двери, чувствуя тяжесть бабушкиного дневника в руках как щит. Но я еще не знала, что за дверью меня ждет не мать и не Света. Там стояло прошлое, о котором я даже не подозревала.