В апреле 2024 года группа учёных и философов, людей разных специальностей, но одинаково чувствительных к теме сознания, подписала Нью-Йоркскую декларацию о субъективном опыте животных. Фактически они закрепили то, о чём биологи говорили уже десятилетиями: млекопитающие, птицы, рептилии, рыбы и даже насекомые переживают мир как существа, умеющие радоваться и страдать. Это не красивая метафора, а итог множества строгих экспериментов, которые шаг за шагом разрушили образ животного как живой машины. Однако важно не перепутать уровни. Мы можем разделять с животными фундамент чувств — и при этом оставаться обладателями разума, устроенного куда сложнее и гибче.
Лимбическая система, наше эмоциональное ядро, вообще появилась задолго до человека. Её элементы — миндалина, гиппокамп, гипоталамус — словно общий эволюционный словарь, на котором наши тела говорят о страхе, привязанности, возбуждении. Когда читаешь старые работы Пола Маклина, удивляешься, насколько точно он уловил идею древнего эмоционального мозга, хотя инструменты того времени были куда скромнее современных. Нейробиология последних лет только подтвердила: базовые эмоциональные схемы — поиск, страх, ярость, игра и другие — активируются почти одинаково у крыс, кошек и людей. Если когда-нибудь наблюдали, как собака переживает разлуку, вы уже видели этот древний механизм в действии.
Но настоящая эмоциональная глубина особенно заметна у животных, которые живут сложной социальной жизнью. Франс де Вааль — человек, благодаря которому мы вообще научились смотреть на обезьян не как на копию человека, а как на самостоятельный эмоциональный мир. Он рассказывал, как шимпанзе мирятся после ссор, утешают проигравших, негодуют при несправедливом распределении награды. В этих сценах легко узнать знакомые нам человеческие жесты — не потому, что мы очеловечиваем животных, а потому что живём на одном эволюционном основании.
Слоны в этом отношении — отдельная вселенная. Их отношение к смерти потрясает даже тех исследователей, которые считали себя невосприимчивыми к эмоциям в полевых условиях. Повторные визиты к останкам, осторожные прикосновения хоботом, перенос костей в тень — всё это трудно назвать иначе, кроме как проявлением скорби. Когда индийские биологи описали несколько случаев погребения детёнышей, стало понятно, что речь идёт не об исключении, а об устойчивой модели поведения.
Неудивительно, что научный консенсус стремительно меняется. Опрос исследователей, опубликованный в журнале Royal Society Open Science, в очередной раз подчеркнул то, что в профессиональной среде давно ощущалось: эмоции — не привилегия приматов. Заметно, что учёных уже пугает не антропоморфизм, а обратная ошибка — нежелание признать очевидную эмоциональность животных. Марсела Бенитес, один из авторов проекта, справедливо отметила, что это первый серьёзный разговор специалистов о том, как они сами понимают сознание животных. И по тону ответов видно, как далеко мы ушли от сухого бихевиоризма прошлого века.
Но вот где возникает резкая граница. Эмоции — общее наследие, но мышление работает у нас по-другому. Рекурсивность — способность вставлять мысль в мысль — делает человеческий разум похожим на систему зеркал, отражающих друг друга до бесконечности. Мы можем мыслить о том, что другой человек думает о наших мыслях, — и продолжать усложнять эту цепочку, пока сами не устанем. Для других видов такая глубина недоступна. Обезьяны прекрасно понимают намерения сородичей, но многоуровневые модели сознания — это уже наша территория.
Язык — яркое проявление этой способности. Мы легко строим фразы, где одно предложение спрятано внутри другого, и при желании можем наращивать это дерево бесконечно. Ни вороны, ни пчёлы, ни осьминоги — как бы изощрённо они ни общались — не создают структур, напоминающих синтаксическую рекурсию. Отличие человека не в объёме мыслей, а в способности передавать их так, чтобы другой мог буквально войти внутрь вашего хода мысли.
К рекурсии добавляется ещё одна наша фишка — мысленное путешествие во времени. Мы перебираем прошлое, как архив, и одновременно проигрываем десятки сценариев будущего. Животные, конечно, тоже планируют — сойки запасают еду, орангутаны предупреждают сородичей о завтрашнем маршруте. Но человек оперирует не одной линией будущего, а множеством. Это как готовить не один план побега для добычи, а закладывать ловушки на каждом потенциальном направлении — именно так работали древние охотники.
На уровне мозга различия просматриваются буквально под микроскопом. У человека первичная зрительная кора устроена сложнее, чем у других приматов, а веретенообразные нейроны — те самые, что участвуют в социальных эмоциях — значительно крупнее и многочисленнее. Префронтальная кора у нас не просто больше: она действует как дирижёр, связывая эмоциональные, моторные и когнитивные области в единую систему, позволяющую моделировать сложные сценарии и сдерживать импульсы.
Но даже если эмоциональные механизмы у нас схожи, в мышлении есть пропасть. Слон, стоящий у тела погибшего детёныша, и человек, читающий роман о вымышленном горе, действительно переживают эмоции — но только последний способен превратить это переживание в историю, объяснение, художественный образ, научную гипотезу. Мы не просто чувствуем — мы перекраиваем пережитое в бесконечную сеть смыслов.
И в этом смысле Нью-Йоркская декларация не пытается сделать животных людьми. Она лишь напоминает, что у них есть субъективный опыт, и мы обязаны учитывать это в отношениях с ними. Но она также, пусть косвенно, подчёркивает другой факт: наш способ думать — рекурсивный, многослойный, вытянутый от глубокой древности в далёкое будущее — остаётся уникальным явлением природы.
***
Журнал Hospital: военные медики.
Автор: Аркадий Штык.
Поддержите нас, подпишитесь на канал.
Спасибо за лайк!
