Я купила этот дневник за триста рублей на барахолке, у стен старой Ярмарки. Он пах пылью и чужой, закончившейся жизнью. Бордовая обложка, потрескавшаяся, как сухая земля. Я взяла его в руки, и он… потеплел. Глупость, конечно. Но я его купила. Я, Марина, библиотекарь с сорокалетним стажем, хранительница чужих историй, принесла домой ту, что была написана для меня.
Я открыла его тем вечером. Игорь, муж, уже сидел в своем углу на кухне, в броне из экрана ноутбука. Мы не ссорились. Мы... перестали. Перестали говорить, замечать, мешать. Опустевшее гнездо — красивое название для вакуума, который остался, когда дети выросли.
Я открыла первую страницу. Почерк — бисерный, нервный, выцветшие чернила. И первые же строки заставили меня замереть.
«…Он снова вошел на кухню, не посмотрев на меня. Сел. Открыл свой дурацкий ящик. Будто меня нет. Иногда мне кажется, я умру, а он заметит только через три дня, когда кончатся чистые чашки…»
Я подняла глаза. Игорь сидел в той же позе. Вчерашняя чашка стояла у его локтя. Я проглотила ком в горле и перевернула страницу.
А через час я уже не дышала.
Потому что эта женщина, жившая бог знает когда, описывала мою жизнь. Нашу кухню. Наши ссоры. Нашу тишину. Она описывала моего мужа. И она подробно, день за днем, описывала, как ее брак умирал.
Она описывала наш развод.
Часть 1. Находка
Мы живем с Игорем в сталинке на Рождественской. Вид из окна у нас такой, что туристы ахают — на Стрелку, где Ока впадает в Волгу. Я раньше любила смотреть, как смешиваются два цвета воды. А теперь... теперь я вижу в этом только то, что Ока исчезает. Растворяется в чужой, более сильной реке.
В тот вечер, когда я принесла дневник, дом казался особенно тихим. Игорь что-то там строчил в своем ноутбуке — он инженер-проектировщик, у него вечные «горящие» объекты, даже на пенсии. Так он говорит.
Я села в кресло, запах пыли от дневника смешался с запахом остывшего чая. Я начала читать.
Сначала это было просто… жутковатое сходство. «…Он ненавидит, когда я перекладываю его бумаги на столе. Говорит, это его ‘рабочий хаос’. А я знаю, что это просто ‘хаос’…»
Я посмотрела на стол Игоря. Завалы. Я перестала к ним прикасаться лет пять назад, после скандала.
Я читала дальше. Про то, как он вечно забывает про день зарплаты. Про то, как она просит его починить кран в ванной, а он отмахивается, и она сама вызывает сантехника. Про то, как он покупает ей на праздники «полезное» — тостер, блендер, утюг.
Я закрыла глаза. Мне на Восьмое марта Игорь подарил отпариватель.
«Это самовнушение, Марина, — сказала я себе шепотом. — Это просто... типажи. Все мужики одинаковые. Все браки в 60 лет одинаковые».
Я хотела захлопнуть эту тетрадь. Выбросить. Сжечь. Но я не могла. Страх, смешанный с отвратительным любопытством, держал меня крепче клея. Я листала к середине.
«…Сегодня он снова говорил по телефону на балконе. Врал, что по работе. Я знаю, когда он врет. Он начинает ходить кругами и теребить левое ухо. Я стояла за дверью и чувствовала себя идиоткой. Шпионкой в собственном доме. А потом он вышел и сказал, что задержится в гараже. В воскресенье. Вечером…»
Я оцепенела. Гараж. У Игоря тоже есть гараж, «берлога», как он его зовет. Он ездит туда «наводить порядок».
Я дошла до записи, датированной «12 октября». Почерк стал рваным.
«…Я спросила его прямо. Про деньги. У нас должны были быть накопления на отпуск. Немного, но были. А он отвел глаза. Сказал, ‘вложил’. Куда вложил? В кого? Он солгал мне о деньгах. Это начало конца. Я это чувствую…»
В этот самый момент в коридоре зазвонил телефон Игоря. Он вздрогнул, посмотрел на экран и... сбросил вызов.
— Кто это? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— А? — он не смотрел на меня. — Да так. Спам.
Телефон снова зазвонил. Игорь поднялся.
— Я выйду, — он взял телефон и пошел... на балкон.
Я сидела, оцепенев. Дверь на балкон была прикрыта, но я видела его силуэт. Он ходил. Кругами. И рука… левая рука… тянулась к уху.
Я смотрела на строчки в дневнике: «Он солгал мне о деньгах».
Он вернулся через пять минут, в лицо мне не глядя.
— Все в порядке? — мой голос был чужим.
— Да, Марин. Рабочее. Слушай, я... я, наверное, в гараж завтра смотаюсь, там надо... ну, в общем, надо.
Я смотрела на него. На мужа, с которым прожила тридцать пять лет. И видела перед собой не Игоря. А строчки, написанные фиолетовыми чернилами.
Я открыла дневник на последней странице. Там не было даты. Только одна фраза, выведенная с отчаянным нажимом.
«Он ушел. Все кончено».
Я закрыла дневник. В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как гудит холодильник на кухне. И как бьется мое сердце — тяжело, испуганно, как птица о стекло.
Часть 2. Первое совпадение
Утром я проснулась разбитая, будто не спала, а таскала мешки. Я спрятала дневник. Глубоко в шкаф, под стопку старых полотенец. Будто можно спрятать то, что уже проросло в твоей голове.
Я пыталась себя убедить. «Марина, ты библиотекарь. Ты умная женщина. Ты веришь в факты, а не в бредни из старой тетрадки».
Игорь уже был на кухне. Молча пил кофе, глядя в окно.
— Ты поздно вчера лег, — сказала я. Не вопрос, скорее констатация.
— Да, — он не обернулся. — Работы много.
В дневнике было: «…Он стал избегать меня. Даже по утрам. Утыкается в газету (в наше время — в телефон) и молчит. Любой мой вопрос вызывает у него раздражение. Будто я ему мешаю. Будто я — проблема».
«Прекрати», — приказала я себе.
Я пошла на работу. В свою библиотеку. Мой мир — стеллажи, картотеки, запах книжной пыли. Здесь я была главной. Здесь всё было по каталогу. Я провела весь день, разбирая новые поступления, но мысли возвращались к бордовой обложке. Что, если это не предсказание? Что, если это… инструкция? Предупреждение?
Я вернулась домой. Игорь был в том же положении, что и утром, только чашка сменилась ноутбуком.
Я решила: я не буду провоцировать. Я буду жить как обычно.
Я начала готовить ужин. Макароны по-флотски. То, что он любит. Я доставала тарелки. У нас был старый сервиз, еще мамин. И была одна чашка, синяя, с отбитой ручкой. Игорь почему-то любил ее больше всех. Говорил, «удобно в руке лежит».
Я потянулась за ней. Руки дрогнули. Я вспомнила запись в дневнике.
«…Я разбила его любимую синюю чашку. Ту, что с отбитой ручкой. Он так кричал. Не из-за чашки. А из-за того, что я ‘неуклюжая корова’, что я ‘все порчу’. Он кричал, что я разрушила всё, не только чашку…»
«Только не это», — прошептала я. Я схватила чашку, но пальцы не слушались. Она выскользнула.
(Звук: Звон разбивающегося фаянса. Резкая тишина.)
Осколки разлетелись по всей кухне.
Игорь выскочил из-T_T--из-за своего стола.
— Марина! Ну что ж ты… — он посмотрел на осколки. — Твою ж… Это ж любимая моя!
— Я... я нечаянно, Игорь… — лепетала я, опускаясь на колени, пытаясь собрать.
— Руки-крюки! — бросил он. — Ну вечно ты! Нельзя доверить ничего!
Он не кричал. Он сказал это тихо, с какой-то злой усталостью. И это было хуже крика.
Я смотрела на синие осколки. А видела слова: «…я ‘все порчу’. Он кричал, что я разрушила всё, не только чашку…»
— Я... — я подняла на него глаза. — Я просто устала, Игорь.
— Мы все устали, — отрезал он и вернулся за свой ноутбук.
Я осталась на полу, среди осколков. Это сделала я? Или это сделал дневник? Я стала замечать, что живу не свою жизнь, а сверяюсь с чужим сценарием.
Я стала ждать. В дневнике было: «…После ссоры с чашкой он принес цветы. Вечером. Виноватые гвоздики. И молчал. Пытался загладить. Я смотрела на эти цветы и понимала — это ничего не значит. Это просто ритуал вины…»
Я ждала весь вечер. Я смотрела на дверь. Я не могла ни есть, ни читать.
В девять вечера щелкнул замок. Вошел Игорь. Он прошел мимо меня на кухню. Я сидела в кресле.
Он вернулся. В руках у него был букет. Три красные гвоздики в целлофане.
— Это... — он кашлянул. — Ну… не злись за чашку. Я куплю новую.
Он протянул мне цветы. Я взяла их. Они были холодные, как лед.
Он сел напротив. И молчал.
Я смотрела на него. На эти дурацкие гвоздики. На его виноватое лицо. И во мне поднимался не гнев. Во мне поднимался ледяной, панический ужас.
Я не выдержала.
— Игорь, — мой голос был хриплым. — Ты мне врешь.
— О чем ты? — он вскинул брови.
— О деньгах. О гараже. Обо всем.
— Марина, ты начинаешь, да? У тебя ПМС или что?
— У меня менопауза, Игорь. Уже десять лет. А ты врешь. Я знаю, что ты был на балконе. Я знаю, что ты что-то скрываешь!
Он покраснел. Пятнами.
— Хватит! — рявкнул он. — Не твое дело!
— Не мое?! — я вскочила. — Мы тридцать пять лет вместе, и твои дела — не мои?!
Мы кричали. Мы кричали, как не кричали уже много лет. И пока я кричала, одна часть меня, холодная и отстраненная, думала: «А этого в дневнике не было. Этой ссоры. Или... или это была та самая ссора, которая началась с чашки?»
Я поняла, что уже не отличаю, где кончается дневник и начинается моя жизнь.
Часть 3. Паранойя
Следующие дни превратились в ад. Я ходила на работу в свою библиотеку, но тишина стеллажей больше не успокаивала. Она давила. Запахи старой бумаги, клея, типографской краски — всё это теперь ассоциировалось у меня с той бордовой тетрадью. Я перебирала карточки в каталоге, а в голове перебирала совпадения.
Я стала шпионить. Я. Марина. Человек, который всегда считал «личным пространством» почти священное понятие.
Я проверяла его телефон, пока он был в душе. Ничего. Какие-то «Викторы Петровичи», «Сметы», «Объект-НН». Номера без имен. Я проверяла карманы его куртки. Чеки с заправок. Жевательная резинка.
А потом я нашла в дневнике новую запись.
«…Сегодня заявилась ОНА. Его сестра. Золовка — змеиная головка, как говорила моя бабушка. Пришла без звонка. Принесла свой ‘фирменный’ яблочный пирог, от которого у меня вечно изжога. Сидела и капала ему на мозги, какая я плохая хозяйка. А он, теленок, сидел и кивал! ‘Да, Людочка. Да, конечно, Людочка’. А на меня смотрел волком. Будто это я виновата, что его сестра — мегера…»
Я похолодела. Сестру Игоря звали Людмила. Она жила в Дзержинске, и мы, к счастью, виделись редко. Она меня… недолюбливала. Считала, что я, "библиотекарша", не пара ее брату, "инженеру".
Я вцепилась в эту запись. «Пришла без звонка».
Я провела весь день на работе, как на иголках. Каждый звонок на мой мобильный заставлял меня вздрагивать.
Вечером, когда я подходила к дому, я увидела у подъезда знакомую машину. Серый «Логан» Людмилы.
«Нет, — прошептала я. — Нет, этого не может быть».
Я вошла в квартиру. Из кухни пахло... корицей. И Людмила, в нашем фартуке, хозяйничала у плиты.
— О, Мариночка! А мы тут с Игоремком решили поужинать. Я пирог привезла, свой фирменный! — она улыбалась мне, но глаза были холодные.
Игорь сидел за столом и выглядел несчастным.
— Люда, я же говорил, Марина устает... — начал он.
— Ой, да ладно тебе! — отмахнулась она. — Что она там в своей библиотеке устает, пыль с книжек сдувать?
Я стояла в коридоре, не снимая пальто. В ушах звенело. «…какая я плохая хозяйка… он, теленок, сидел и кивал…»
— Ну, раздевайся, что стала? — наступала Люда. — Игорь-то мне жаловался, что ты его совсем кормить перестала. Одними макаронами давится.
Я посмотрела на Игоря. Он отвел глаза.
— Я не жаловался, Люда. Я просто сказал, что…
— Что она в последнее время сама не своя! — закончила она за него. — Я ж вижу, Игорек. У нее климакс, наверное, тяжелый. Ты б ее к врачу сводил.
И тут я не выдержала.
— Вон, — сказала я.
— Что, милочка? — не поняла Люда.
— Вон. Из моего дома. Со своим пирогом.
— Да ты что себе позволяешь?! — взвизгнула она. — Игорек, ты слышал?!
Игорь вскочил.
— Марина! Прекрати! Это моя сестра!
— А это. Мой. Дом! — отчеканила я. — И я не позволю...
— Что ты не позволишь? — Игорь шел на меня. Его лицо было злым, таким, каким я его давно не видела. — Правду? Что ты стала невыносимой? Что ты ходишь, как тень, и во всем ищешь подвох? Что ты на меня смотришь, как на врага?
— Потому что ты и есть враг! — выкрикнула я, сама не понимая, что говорю. — Ты! Вы все! Вы живете по этому... по этому сценарию!
— По какому сценарию, Марина? — он схватил меня за плечи. — Ты в своем уме? Ты пьяная, что ли?
Я смотрела в его глаза. И я не знала, кто передо мной. Мой муж? Или персонаж из проклятой тетради?
Людмила, почуяв, что дело пахнет жареным, схватила пальто и вылетела из квартиры, громко хлопнув дверью.
Мы остались одни. Тишина была оглушительной.
— Что это было, Марина? — устало спросил Игорь.
— Это… — я села на пуфик в коридоре. Силы покинули меня. — Это была твоя сестра. Как в дневнике.
— В каком, к черту, дневнике?!
Я поняла, что проговорилась. Я поняла, что он считает меня сумасшедшей. И самое страшное — я и сама начинала так думать.
Он ушел на кухню. Я слышала, как он налил воды, как зажег газ.
Я сидела в темном коридоре, и на меня накатывала волна чистого, незамутненного безумия. Дневник не просто предсказывал. Он дирижировал. Он превращал мою жизнь, мой дом, моего мужа в дешевую, страшную пьесу. И я в ней была главной героиней, которая не знает, чем кончится следующий акт.
Часть 4. Самоисполняющееся пророчество
После скандала с Людой мы с Игорем почти перестали разговаривать. Не потому, что ссорились. А потому, что стало... страшно. Ему — страшно от моего состояния. Мне — страшно от того, что я живу в двух реальностях.
Я начала понимать одну страшную вещь. Дневник работал не как магический артефакт. Он работал через меня.
Я, как библиотекарь, знала термин «апофения» — это когда видишь связь в случайных событиях. Но это было нечто большее. Я не просто видела связь. Я ее создавала.
Я ждала, что Игорь солжет. И задавала ему вопросы так, чтобы он был вынужден или солгать, или начать скандал. Я ждала, что он будет раздраженным. И вела себя так невыносимо, что у него не оставалось другого выбора.
Я стала заложницей текста.
Я решила попробовать... сломать сценарий.
Я достала дневник. Следующая запись была о ревности.
«…Я уверена, у него кто-то есть. Он стал следить за собой. Купил новый одеколон. Стал задерживаться ‘на совещаниях’. А вчера я уловила от его пиджака запах… чужих духов. Сладких, приторных. Не моих. Мои — ‘Красная Москва’, терпкие. А это было что-то дешевое, цветочное…»
Я прочитала это. И в тот же вечер Игорь, собираясь в гараж, сказал:
— Марин, я заеду к Виктору Петровичу. Коллега бывший. Поздравлю, у него юбилей. Буду поздно, не жди.
Виктор Петрович. "Объект-НН". Это было в его телефоне.
«Так, — сказала я себе. — Вот он, момент. Я могу выбрать».
Вариант А (по дневнику): Я жду его. Я обнюхиваю его пиджак. Я устраиваю скандал. Я нахожу "чужие духи".
Вариант Б (моя жизнь): Я говорю: «Хорошо, Игорь. Передавай Виктору Петровичу привет».
Я выбрала Вариант Б.
— Хорошо, Игорь, — сказала я, улыбнувшись. — Передавай Виктору Петровичу привет.
Он удивленно на меня посмотрел. Он ждал ссоры. Он ждал допроса. А я улыбнулась.
Он ушел. Я осталась одна. Я чувствовала себя так, будто обезвредила бомбу. Я победила. Я сломала сценарий.
Я даже позволила себе бокал вина. Я включила старый фильм. Я не смотрела на часы.
Он вернулся в полночь. Тихий, трезвый.
— Ну как? — спросила я из комнаты.
— Нормально. Посидели, — он прошел в ванную.
Я лежала в кровати, и меня накрывало облегчение. Я смогла. Я...
Он вышел из ванной. Сел на край кровати.
— Марин, — сказал он.
— Да?
— У Виктора жена... Люба... она... В общем, она в больнице. Плохо дело. Онкология.
— О, господи... — я села.
— Да. Он держится. Но... Я посидел с ним. Мы... выпили, конечно. Он плакал. Я... Марин, я вдруг понял, как... как все хрупко.
Я смотрела на него. На его уставшее, постаревшее лицо.
— Игорь...
— А я... я вел себя как идиот. С тобой. С этим гаражом... Прости меня.
Он обнял меня. И в этот момент, в его объятиях, я почувствовала себя самой последней, самой отвратительной дрянью на свете. Потому что, пока он был там, с другом, у которого горе, я...
Я уловила запах.
Сладкий. Цветочный.
Это был не его одеколон. Это был запах, который въелся в его пиджак, пока он, видимо, обнимал или утешал плачущую женщину — родственницу, коллегу, да кого угодно. Запах чужого горя.
А дневник... Дневник был прав.
«…запах чужих духов. Сладких, приторных…»
Я отстранилась от него.
— Что с тобой? — не понял он.
— Ничего, — мой голос сел. — Ничего. Я... я рада, что ты съездил.
Я отвернулась к стене. Я не сломала сценарий. Сценарий был сложнее, чем я думала. Он был хитрее. Он не давал мне простых ответов.
Я поняла, что проиграла. Я не могу бороться с тем, что знает будущее.
И тогда я снова открыла тетрадь. Я должна была знать. Знать всё. До конца.
Я листала страницы, пропуская недели. Я искала финал. И я нашла.
«…Я больше не могу. Я сказала ему все. Про ложь, про ту, другую, про деньги. Я сказала, что знаю. Он слушал молча. А потом… потом он ударил. Не сильно. По лицу. Пощечина. Но это конец. Не потому, что больно. А потому, что это точка. После этого не возвращаются…»
Я закрыла дневник. Руки мои были ледяные.
Он ударил.
Игорь. Мой Игорь. Который за тридцать пять лет на меня голоса не повышал… то есть, повышал. Но руку? Никогда.
Я посмотрела на спящего мужа.
И я поняла, что теперь я боюсь. Я боюсь не того, что он мне изменяет. Я боюсь не того, что он врет о деньгах.
Я боюсь, что я доведу его до того, что он меня ударит.
Часть 5. Отчаяние
Страх — плохой советчик. Но он отличный тюремщик.
Я перестала жить. Я начала... существовать. Я прятала дневник каждое утро в новое место. Под матрас. В ящик с зимней обувью. В антресоль, за старые альбомы. Будто это могло что-то изменить.
Я стала... идеальной. Тихой. Незаметной.
Я вставала раньше. Готовила ему завтрак. Улыбалась. Не задавала вопросов. Когда он говорил, что едет в гараж — я кивала. Когда он прятал телефон — я делала вид, что не замечаю.
Я превратилась в тень, в призрака в собственном доме. Я боялась одного — спровоцировать. Я боялась той самой записи: «...он ударил».
Я думала, что так я спасаю наш брак. Но я его убивала. Быстрее, чем любой скандал.
Игорь поначалу... расслабился. Ему, наверное, нравилась эта тишина. А потом он стал... беспокоиться.
— Марин, с тобой все в порядке? — спросил он как-то вечером.
— Да, Игорек. Все хорошо.
— Ты какая-то... никакая. Ты заболела?
— Нет. Просто устала.
Он смотрел на меня. Долго. Изучающе. И я видела, что в его глазах рождается то, чего я боялась — раздражение. Моя покорность бесила его больше, чем мои подозрения.
— Марина, — сказал он однажды, откладывая вилку. — Мы можем поговорить?
— Конечно, — я вся сжалась.
— Что происходит?
— Ничего.
— Не ври мне! — он стукнул кулаком по столу. — Ты ходишь, как заведенная кукла! Ты не смотришь мне в глаза! Ты... Ты что, нашла кого-то?
Это было так абсурдно, что я рассмеялась. Пустым, нервным смехом.
— Я? Нашла? В мои-то годы?
— А что я должен думать?! — он встал. — Ты чужая! Ты со мной не разговариваешь! Ты плаваешь где-то!
Я молчала. Я не могла сказать ему. Он решит, что я сошла с ума.
— Говори! — он подходил ко мне.
— Не надо, Игорь...
— Что «не надо»? Говори!
Я вжалась в стену. Я ждала. Вот. Сейчас. «...он ударил». Я зажмурилась.
Но удара не последовало. Он остановился в шаге от меня. Тяжело дышал.
— Господи, Марина... — он провел руками по лицу. — Да что с тобой... Что я сделал?
Он развернулся и ушел. Громыхнула входная дверь.
Я сползла по стене. Я плакала. От облегчения. И от ужаса. Это было... почти. Я была на волосок.
Я поняла, что не могу так больше. Я должна знать, что было после удара. Что было дальше? Развод? Как?
Я бросилась к шкафу. Я достала дневник. Мои руки дрожали так, что я не сразу смогла его открыть. Я нашла ту страницу. «...После этого не возвращаются...»
Я перевернула лист.
А он был пустой.
И следующий. И следующий. Страницы были... вырваны. Аккуратно, под корень. Кто-то удалил финал этой истории.
Я листала пустые остатки страниц, и во мне росла паника. Я не знаю, чем кончилось. Я не знаю, как мне себя вести.
Я стала трясти дневник, будто из него могло что-то выпасть. Я обшаривала обложку.
И нащупала.
В задней обложке, под отклеившимся картонным форзацем, что-то было. Что-то твердое и тонкое.
Я подцепила ногтем. Это был не лист. Это была... фотография? Нет.
Это был сложенный вчетверо детский рисунок.
Я развернула его. Он был нарисован простым карандашом и красным фломастером. На нем были три фигурки.
Большая фигурка (мама), у нее из глаз красным были нарисованы слезы. Маленькая фигурка (девочка), она держала маму за руку. И третья фигурка — мужчина (папа). Он уходил.
А в углу, корявым детским почерком, было написано одно слово. «ПАПА».
Я смотрела на этот рисунок, и у меня внутри все замерло. Это было... знакомо.
Я не знала, кто эта девочка. Но я знала, что этот рисунок... Этот рисунок видела не только я.
Этот рисунок — это ключ. Но к какой двери?
Часть 6. Расследование
Детский рисунок. Он всё изменил. Это перестало быть историей обо мне и Игоре. Это стало историей о той женщине и этом ребенке.
Я, как библиотекарь, как архивист по натуре, вцепилась в эту единственную вещественную улику. Я должна была узнать, кто они.
Я отложила дневник. Я села и попыталась вспомнить. Откуда я знаю этот рисунок? Или этот почерк?
Я позвонила дочери. Ленка у меня живет в Москве, работает дизайнером.
— Лен, привет.
— Мам, привет! Что-то случилось? У тебя голос странный.
— Нет-нет, все в порядке. Слушай, Леночка... Я тут... разбирала старые вещи. У нас... у меня... от моей мамы что-нибудь осталось?
— От бабушки? — Лена удивилась. — Мам, ты чего? Ты ж сама говорила, что ничего нет. Она ж уехала, когда тебе было... сколько? Пять?
— Пять, — эхом повторила я.
— Ну вот. Ты ее и не помнишь почти. Ты рассказывала, что она просто... исчезла.
— Да. Исчезла. А... фотографий?
— Мам, откуда? Папа твой, дед то есть, все выкинул. Ты ж знаешь. Что за раскопки?
Я соврала. Сказала, что просто... ностальгия. Положила трубку.
Пять лет. Мне было пять лет. Я ничего не помню. Только...
Образ.
Темный коридор. Мама плачет на чемодане. Пахнет валокордином. И... всё.
«Так, Марина. Соберись».
Я пошла к шкафу, где у меня хранились... реликвии. Несколько старых, черно-белых фотографий. Мой отец. Молодой, красивый, в военной форме. А мамы... Мамы не было.
Я открыла старую лаковую шкатулку. В ней — мое свидетельство о рождении. Мать: Анастасия Петровна Волкова.
Я вернулась к дневнику. Я искала имя. На обложке не было. На титульном листе. Нигде. Только инициалы на последней, пустой странице: А.В.
Анастасия Волкова.
У меня подогнулись колени.
«Нет. Это совпадение. Это... это бред».
Я схватила телефон. Я стала искать. «Анастасия Волкова, Нижний Новгород». Тысячи.
Я стала думать. Когда она уехала? Если мне было пять... Я родилась в 65-м. Значит, это был 70-й год.
Я снова взяла шкатулку. И увидела то, что искала. То, о чем я совсем забыла.
Одна-единственная открытка. Поздравительная, с 8 марта. От нее. Мне. Видимо, она прислала ее уже после ухода. Отец не выбросил.
Я достала ее. «Моей доченьке, Мариночке. Будь счастлива. Мама».
Я взяла дневник. Я открыла первую страницу.
«…Он снова вошел на кухню, не посмотрев на меня…»
Я смотрела на «М» в слове «Моей». И на «М» в слове «меня». На «Д» в «доченьке» и «Д» в «дурацкий ящик».
Почерк.
Бисерный. Нервный. Слегка наклоненный вправо.
Это был один и тот же человек.
(Звук: Нарастающий гул. Учащенное сердцебиение.)
Я купила на барахолке...
Я купила дневник собственной матери.
Женщины, которую я не помнила.
Я села на пол. Я перечитывала. Но теперь это был не прогноз моего будущего.
Это было... описание моего прошлого.
«…Он солгал мне о деньгах…» (Мой отец).
«…заявилась ОНА. Его сестра…» (Моя тетя Люда... тетя... тетя Клава! Отца звали не Игорь!).
«…запах чужих духов…» (Любовница моего отца).
«…он ударил…» (Мой отец. Ударил. Мою мать).
Я читала не о себе и Игоре. Я читала о том, как распалась семья моих родителей.
И я… я, как обезьяна, как напуганная идиотка, тащила своего мужа, своего Игоря, в этот же сценарий.
«Он говорил по телефону на балконе».
«Он поехал в гараж».
«Он принес гвоздики».
Игорь... Боже, Игорь.
Я дошла до последней, невырванной страницы. До рисунка.
Я вспомнила.
Это не просто рисунок.
Это мой рисунок.
Я нарисовала его в тот день. В коридоре, пока она плакала на чемодане. Я нарисовала, как папа уходит.
Она забрала его с собой.
И у меня в голове осталась только одна, последняя, самая страшная запись.
Я нашла ее. Ближе к концу.
«15 мая. Наша годовщина. Он пришел домой и сказал, что уходит. К ней. Окончательно. Сегодня. 15 мая».
Я посмотрела на календарь на стене.
Сегодня. 15 мая.
Наша с Игорем годовщина свадьбы.
И он еще не вернулся.
Часть 7. День X
Я сидела на полу. Вокруг меня — страницы чужой, но такой моей жизни. Дневник матери. Мой детский рисунок. Открытка.
Пятнадцатое мая.
Я не знала, сколько я так сидела. Час. Два.
«Он сказал, что уходит. К ней».
Я смотрела на телефон. Игорь не звонил. Обычно в годовщину мы... да никак мы ее не отмечали в последние годы. Но он хотя бы звонил.
«А что, если...» — прошептала я.
Что, если это не прошлое? Что, если это... фрактал? Что, если история действительно повторяется? Что, если все мои подозрения, вся моя паранойя — это была не я? Что, если это была... интуиция?
Что, если Игорь, мой Игорь, мой тихий, уставший инженер... такой же, как мой отец? Что, если он тоже... уходит?
Я так запуталась. Где кончалась моя мать и начиналась я? Где кончался мой отец и начинался Игорь?
Я вспомнила его «работу». Его «гараж». Его «Виктора Петровича». Его «вложил деньги».
«Он солгал мне о деньгах».
«Запах чужих духов».
Господи.
Всё это время я думала, что я провоцирую его. А что, если я просто... чувствовала? Что, если дневник просто дал мне слова для того, что я и так знала, но боялась себе признаться?
Входная дверь щелкнула.
Я вздрогнула. Сердце рухнуло куда-то в живот.
Он вошел.
Я не встала. Я просто сидела на полу в коридоре, среди этих бумаг, в темноте.
Он включил свет. Увидел меня.
— Марин? Ты чего на полу?
В руках у него... В руках у него был... не букет. В руках у него была какая-то папка с документами. И еще... небольшой, кривовато завернутый сверток. Подарок?
Он посмотрел на меня. Потом на то, что меня окружало. На раскрытый дневник. На рисунок.
— Марина, что это? — он нахмурился. — Что...
А я смотрела на него. На мужа. И не могла понять, кто он. Спаситель? Или палач?
И я сломалась.
Все недели страха, подозрений, чужой боли, которая стала моей, — всё это вылилось наружу.
— Ты пришел, — прошептала я.
— Я... да. С работы.
— Ты пришел... — слезы текли, я их не вытирала. — Ты пришел сказать, что уходишь?
Он застыл.
— Что?
— Сегодня пятнадцатое мая, — сказала я, глядя в пол. — Годовщина. Ты пришел сказать, что уходишь? Как он?
— Как... кто «он»? Марина, ты выпила?
— Как мой отец! — выкрикнула я. — Он тоже ушел пятнадцатого мая! От нее!
Я ткнула пальцем в дневник.
Игорь смотрел на меня, как на сумасшедшую. Он сделал шаг ко мне. Я отшатнулась.
— Не трогай меня!
— Марина, боже мой...
— Я всё знаю, Игорь! — я вскочила. — Я всё знаю! Твой «гараж»! Твои «Викторы Петровичи»! Твои «вложения»! Я всё это уже читала!
Я швырнула дневник ему в грудь.
Он поймал его. Машинально. Старая, потрепанная тетрадь. Он смотрел на меня. Потом перевел взгляд на обложку.
— Что это? — спросил он тихо.
— Читай! — кричала я. — Читай, как ты меня предаешь! Как ты врал про деньги! Как ты...
Он открыл. Он посмотрел на первую страницу. Он пробежал по ней глазами.
Потом он поднял на меня взгляд. И в его глазах не было ни вины, ни злости.
В его глазах было... узнавание.
— Господи, — сказал он. — Марина... Откуда у тебя это?
— Купила! — я рыдала. — На барахолке!
— Нет, — он покачал головой. Он смотрел на почерк. — Это...
— Это дневник моей матери! — выкрикнула я.
— Нет, — сказал он еще тише. — Марина... Это. Дневник. Твоей. Матери.
Он сказал это не как вопрос. А как констатацию. Будто он... знал.
— Откуда ты... — начала я.
Игорь сел. Прямо на пол, напротив меня. Он положил дневник между нами.
— Я... — он смотрел на свой подарок, который уронил. — Я не знал, что это. Но я... я знаю этот почерк.
— Что?
— Твой отец. Мой тесть. Царствие ему небесное. Когда мы только поженились... он один раз напился. Сильно. И он... он мне показывал. Одну. Открытку. От нее. И плакал. Говорил: «Игорь, не будь мудаком. Как я. Не... не потеряй».
Я перестала дышать.
— Я запомнил этот почерк, — сказал Игорь. — Я не знал, что это... это. Но я запомнил. Марина. Я...
Он посмотрел на меня.
— Я не ухожу.
Часть 8. Разговор
(Звук: Тихая, исцеляющая музыка. Звук зажигающейся спички.)
Мы сидели на полу в коридоре. Два пожилых человека, окруженные призраками прошлого.
— Я не ухожу, Марина, — повторил он. — Я...
Он протянул мне сверток.
— С годовщиной.
Я развернула. Внутри — два билета. На поезд. Нижний Новгород — Петрозаводск.
— Карелия? — прошептала я.
— Ты... ты говорила, что всегда хотела. Посмотреть на Кижи. Летом. Я...
— Деньги, — догадалась я. — Накопления.
— Я... я продал гараж, Марин, — он виновато опустил голову. — Тот, что в Автозаводском районе. Старый. Я не хотел говорить, пока... пока не продам. Думал, сюрприз будет. А там... там проблемы были с документами. Эти звонки, эти «Викторы Петровичи» — это риелтор, юристы... Я боялся, что сорвется. Я... я вел себя как идиот.
Я смотрела на билеты. Потом на него.
— А... духи? — спросила я. — У Виктора Петровича...
— У риелтора! — рассмеялся он. — У него... у нее. Вик... тория Петровна. Она... дама такая... эпатажная. От нее духами несет за версту. Я когда с ней договор подписывал, думал, задохнусь.
Я смотрела на него. И я... я засмеялась. Я смеялась и плакала одновременно. Я смеялась над тем, какой идиоткой была. Над тем, как я взяла трагедию своей матери и попыталась натянуть ее, как платье, на свою собственную жизнь.
— О, Игорь... Игорь...
— А я, — сказал он, и голос его дрогнул, — а я смотрел на тебя и не понимал. Я думал, это я. Я виноват. Что я... ну, постарел. Стал скучный. Что я тебя... не...
Я закрыла ему рот ладонью.
— Молчи.
Мы сидели в тишине.
— Она... — сказала я, кивая на дневник. — Она так и не...
— Нет, — сказал Игорь. — Твой отец... он... он так и не простил себя. Он любил ее. Настю твою. Он мне сказал... что он сам разрушил всё. В тот день. 15 мая. Он ушел. А через неделю пытался вернуться. А... а ее уже не было. Она просто исчезла. С тобой. А потом... он тебя-то нашел. А ее — нет.
Я взяла дневник.
— Я думала, это пророчество, — сказала я. — А это оказалось... предупреждение.
— Это оказалось прошлое, Марин, — сказал Игорь. — Просто прошлое. Которое ты таскала с собой.
Я посмотрела на свой детский рисунок. Девочка, держащая за руку плачущую маму.
— Я не хочу так больше, — сказала я. — Я не хочу быть этой девочкой. И я не хочу быть ею.
Игорь взял дневник у меня из рук. Он взял открытку. Мой рисунок.
Он пошел на кухню.
Я пошла за ним.
Он не стал его рвать. Он не стал его жечь в раковине.
Он подошел к мусорному ведру. Снял крышку. И аккуратно положил дневник, открытку и рисунок на самое дно.
— У этой истории, — сказал он, — финал не вырван. Он просто... очень плохой. А мы...
Он взял меня за руки. Его ладони были теплыми. Настоящими.
— А мы напишем свой.
Он посмотрел на меня. Впервые за много лет — не как на жену, которая «само собой разумеется». А как... как на женщину.
— Марин, — сказал он. — Я тебя люблю.
— Я... я тебя тоже, Игорь.
Мы стояли на кухне. За окном Волга встречалась с Окой. Две реки. Они не растворялись друг в друге. Они становились одной.
Я поняла, что в браке, как и на барахолке, иногда покупаешь не то, что видишь. Иногда покупаешь кота в мешке. А иногда — собственное прошлое.
И самое важное — вовремя понять, что с этой покупкой делать. Отличить старую пыль от... от того, что еще можно спасти.
Мы никуда не поехали в ту ночь. Мы просто сидели на кухне. И говорили. Говорили. Говорили. Будто нам снова по двадцать. Будто у нас впереди — не Карелия.
А целая жизнь.