Сухая, казённая бумага пахла не чернилами. Она пахла страхом.
«Уведомление о принятии искового заявления к производству». Я читала слова, но мозг отказывался их складывать. «...об определении места жительства несовершеннолетних...», «...ввиду исключительных обстоятельств...», «...ненадлежащее исполнение родительских обязанностей...».
Истец: Андреев Виктор Павлович.
Мой отец.
Я уронила повестку на линолеум. В тот же миг зазвонил телефон. На экране — «Папа». Я смотрела на него, пока звонок не стих. Он перезвонил сразу же. Я взяла.
В трубке не было крика. Хуже. Был его спокойный, бархатный, «руководящий» голос. Голос человека, который привык, что мир прогибается под него.
— Марина. Ты получила?
— Папа... ты... ты что делаешь?
— Я спасаю внуков. Я смотрел на это три года, с тех пор, как Сергея не стало. Твоя нищета, твои вечные «сутки», твоя эта... депрессия. Дети заслуживают лучшего. У Ани переходный возраст, ей нужны возможности, а не штопка колготок. Мишке нужен мужской пример, а не заплаканная мать.
— Я не...
— У тебя два варианта, — перебил он, всё так же спокойно. — Либо ты сейчас собираешь им вещи, и завтра моя машина их забирает. Тихо. Без скандала. Будешь видеться по выходным. Либо мы встречаемся в суде. И тогда, Марина, — он сделал паузу, и от этой паузы у меня свело зубы, — я тебя уничтожу. У меня лучшие юристы. У меня есть справки о твоих визитах к неврологу после смерти Сергея. У меня есть показания соседей. Ты их больше не увидишь. Вообще.
Он положил трубку. Я сползла по стене. «Исключительные обстоятельства». Он назвал мою жизнь, мою борьбу за них... «обстоятельствами». Он не просто угрожал. Он всё уже подготовил.
А я... я тогда еще не знала, что в старой маминой шкатулке лежит ответ. Такая же сухая бумага, только пожелтевшая от времени. То, что страшнее его юристов. Его настоящее прошлое.
[ЧАСТЬ 1: ХОЛОДНАЯ ВОДА]
Я всегда его боялась. Не то чтобы он меня бил, нет. Он был из тех, кто ломает взглядом. Отец был фигурой. Виктор Павлович. Владелец какого-то строительного бизнеса, выросшего из мутных девяностых во что-то респектабельное. Дорогие костюмы, тяжелые часы, уверенность, что любое его слово — закон. Мама рядом с ним всегда была тенью. Тихой, бледной, соглашающейся. Она умерла два года назад от какой-то скоротечной болезни, будто ей просто... надоело держаться.
После смерти мужа отец «включился». Звонки. «Почему у Ани нет репетитора по английскому?», «Почему Мишка ходит в куртке с прошлого сезона?». Я пыталась ставить границы. «Папа, я сама». Он усмехался: «Вижу я, как ты 'сама'».
Первым делом я побежала к юристу. Не к его, конечно. Нашла по объявлению «Семейные споры. Бесплатная консультация». В крошечном офисе в полуподвале меня встретил уставший мужчина в свитере, Семён Борисович.
Он долго читал иск, цокал языком.
— Ну, Марина Викторовна... серьезно он у вас настроен.
— Так... это же бред! — мой голос срывался. — Я медсестра! Я не пью, не гуляю! Дети сыты, одеты!
— Он не это пишет. Он пишет, что вы эмоционально нестабильны. Вот, — он ткнул пальцем, — «неблагоприятная психологическая обстановка». «Отсутствие условий для развития». Он предлагает перевезти их в Москву, в свой дом. Гимназия, вузы. А вы...
— А я — хрущевка на окраине и «сутки» через двое?
Семён Борисович вздохнул.
— На чьей стороне суд?
— Суд, Марина Викторовна, на стороне денег. И связей. Он притащит психологов, которые докажут, что жизнь с богатым дедом в столице лучше, чем с задёрганной матерью в Новосибирске. Опека посмотрит на его квадратные метры и на ваши. Он вас будет давить финансово. У вас есть... что-то на него?
Я замотала головой. Что у меня могло быть?
— Тогда, — юрист снял очки и потер переносицу, — готовьтесь к худшему. Он будет бить по-больному. По вашему графику работы. По вашим нервам. По тому, что вы одна. И, скорее всего, он выиграет.
Я вышла из подвала на улицу. Ветер с Оби пробирал до костей. Не просто холод. Это был озноб безысходности. Я пришла домой. Дети делали уроки. Мишка, мой десятилетний, такой серьезный, сразу подбежал: «Мам, ты чего бледная?». Аня, четырнадцать, не отрываясь от телефона.
— Аня, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Ты... ты хочешь к дедушке?
Она подняла глаза. В них мелькнул вызов.
— А что? Дедушка сказал, он мне Макбук купит. Для учебы. И в школу свою, в Москве, устроит. Там все... нормальные.
— А мы, значит, ненормальные?
— Мам, ну не начинай! — она вскочила. — Ты вечно уставшая! Вечно денег нет! Он просто хочет помочь!
«Помочь». Он уже обработал ее. Он уже начал войну. И первый выстрел пришелся не из суда, а прямо в мою кухню, из уст моей дочери. Я поняла, что у меня нет времени. И нет союзников.
[ЧАСТЬ 2: ОПЕРАЦИЯ «СПАСЕНИЕ»]
Отец не блефовал. Он начал действовать, как стратег.
Через два дня мне позвонила завуч из Анькиной школы.
— Марина Викторовна, здравствуйте. Тут Виктор Павлович подходил...
Я замерла.
— Он в Новосибирске?
— Да. Он очень... обеспокоен успеваемостью Анны. Предложил спонсировать нам компьютерный класс. Очень... приятный мужчина. Он говорил, что у вас сейчас сложный период, что вы много работаете...
Я поняла. Он не просто «подходил». Он вербовал сторонников. Он показывал, какой он влиятельный, щедрый дед, и какая я — замученная «обслуга».
Вечером Аня вернулась с сияющими глазами. В руках — коробка с тем самым Макбуком.
— Дедушка встречал у школы! Мы в ресторане сидели! Мам, он такой классный!
— Аня, ты должна...
— Что 'должна'? — она мгновенно ощетинилась. — Радоваться, что мне хоть кто-то что-то дарит? Ты же не можешь!
— Аня, он подал на меня в суд. Он хочет вас забрать.
Она замерла. Но всего на секунду.
— Он сказал, что ты всё неправильно поняла. Он сказал, что ты сама не справляешься и тебе нужна помощь. Он не забирает. Он просто... дает нам шанс.
— Это мой дом! Вы мои дети!
— А он — мой дедушка!
Она хлопнула дверью своей комнаты. Я села на пол в коридоре. Он купил ее лояльность за час. За ноутбук и стейк в ресторане. Как я, с котлетами и старым линолеумом, могла с этим конкурировать?
С Мишкой было иначе. Он был младше, он был «мамин». Но и тут отец нашел лазейку. Мишка обожал хоккей. Просто бредил им. Но экипировка стоила, как крыло самолета. Я не могла себе этого позволить.
В субботу отец приехал к нам. Впервые за год. В своей огромной черной машине.
— Мишаня! Собирайся, едем на «Сибирь».
Мишка смотрел на меня. Я кивнула. Что я могла? Запретить?
Вечером он вернулся с полной сумкой новой формы. Коньки, шлем, краги.
— Мамочка, — шептал он мне, засыпая, — дедушка такой добрый. Он сказал, что я буду как Тарасенко. Он меня в секцию запишет... Мам, а мы можем жить все вместе?
Я гладила его по голове и молчала. Яд проникал в мой дом. Яд в красивой упаковке. Я чувствовала, как дети... утекают у меня сквозь пальцы.
На работе начался ад. Меня вызвала старшая медсестра.
— Марина, тут... запрос приходил. Из органов опеки. Характеристика на тебя. Я-то написала всё как есть — что ответственная, непьющая. Но... — она замялась, — из главврача звонили. Твой отец, что ли... он же у нас спонсор? Помогал отделению...
Я похолодела.
— Что он просил?
— Он не просил. Он... интересовался твоим графиком. Тяжелые ли смены. Не было ли ошибок... Марина, ты же понимаешь? Он ищет, за что зацепиться. Любой промах, любой больничный, любой твой срыв...
Я кивнула. Я поняла. Я была в кольце. Он подкупал моих детей, давил на мое начальство, обаял школу. И всё это — под маской заботы.
Я вернулась со смены, выжатая, как лимон. Аня не вышла из комнаты. Мишка сказал, что дедушка звонил, велел собирать вещи «для примерки».
И тут я сломалась. Я зашла в комнату к Ане. Она сидела в наушниках, в своем новом ноутбуке.
— Ты поедешь к нему?
Она сняла наушники.
— Мам, я не знаю! Там... там лучше!
— Лучше, чем со мной?
— Мам, там просто... жизнь! А здесь... — она обвела рукой комнату.
Я выбежала. Я схватила телефон. Набрала его номер.
— Папа! Не трогай детей! Слышишь!
— Марина, — его голос был ледяным. — Успокойся. Ты сейчас не в себе. Истерика только подтверждает мои слова. Мой юрист завтра подаст новое ходатайство. О твоем принудительном психологическом освидетельствовании. Положи трубку и подумай о детях.
Он отбился. Принудительное освидетельствование. Это был мат. Если меня признают нестабильной... Я посмотрела на балкон. Наша старая, захламленная лоджия. Там стоял мамин сундук.
[ЧАСТЬ 3: ПЫЛЬ И ПИСЬМА]
Я не знала, что ищу. Может, просто хотела спрятаться. Спрятаться в прошлом, где мама была жива, где я была маленькой, где отец еще не был... монстром. А может, и был. Я уже не знала.
Сундук был старый, фанерный, обтянутый коричневым дерматином. Мама привезла его из своей девической жизни, из какого-то маленького городка под Томском. Она никогда его не открывала при мне. И никогда не выбрасывала.
Ключика не было. Я взяла кухонный нож и взломала хлипкий замок.
Внутри пахло нафталином и пылью. Старые фотографии. Мама-студентка. Маленькая я в нелепой шапке. Папины грамоты. А на самом дне — то, что не должно было быть здесь. То, что мама, видимо, прятала всю жизнь.
Небольшая деревянная шкатулка. Резная. Внутри — письма.
Я вынесла ее на кухню. Руки дрожали. Письма были перевязаны выцветшей лентой. Я развязала узел. Конверты были адресованы не маме. И не папе. Они были адресованы... «Андрееву Виктору Павловичу». Но на адрес не нашей новосибирской квартиры. А на адрес общежития Политеха, где он когда-то жил. И отправлены они были не мамой.
Почерк был круглый, девичий.
«Витя, здравствуй. Пишу тебе, а ты молчишь. Ты же обещал приехать. Нашему Алешке уже три месяца. Он такой... он не такой, как все. Врачи сказали, у него 'порок сердца'. 'Синий' ребеночек...»
Я схватилась за стол. Витя? Алешка?
Я читала дальше, письмо за письмом. Десять или двенадцать писем, растянутых на год. Почерк становился всё более отчаянным.
«Витя, нам нужна операция. Срочно. Я продала всё, что было. Мамино кольцо. Но этого не хватит. Врачи говорят, без операции он не выживет. Витя, я умоляю...»
«...Ты не отвечаешь. Ты сменил адрес? Я знаю, что ты там, в Новосибирске. Я звонила в деканат. Сказали, ты перевелся и... женился. Витя, как ты мог? Это же твой сын...»
«...Алешенька умер вчера. Он просто... заснул и не проснулся. Он даже не плакал. Витя, я тебя не проклинаю. Я просто хочу, чтобы ты знал. Ты убил его. Твое молчание его убило...»
Последнее письмо было без конверта. Сложенный вчетверо листок.
«Я приехала. Я стояла у твоего нового дома. Я видела ее. Твою новую жену. Она красивая. Она... здоровая. А я... я видела тебя. Ты нес ей цветы. Ты смеялся. А я стояла под дождем и держала в руках его свидетельство о смерти. Будь ты проклят. Валентина.»
Под письмами лежало два документа. Пожелтевшее свидетельство о рождении. Андреев Алексей Викторович. Год рождения — за два года до моего. Отец: Андреев Виктор Павлович. Мать: Соловьева Валентина Ивановна.
И второй документ. Свидетельство о смерти. Причина: «Врожденный порок сердца».
У меня потемнело в глазах. Мой отец... У него был... У него был сын. Больной сын. Которого он бросил. Отрекся. Позволил ему умереть, пока строил новую жизнь... с моей мамой.
Я вдруг поняла, почему мама всегда его боялась. Она знала. Она нашла это. Или та женщина, Валентина, нашла ее и отдала. Мама знала, на что он способен. На что способен человек, который может перешагнуть через могилу собственного ребенка ради «возможностей» и «новой жизни».
Я сидела на кухне до утра. Снег перестал. Начинался рассвет. В руках у меня была не просто пачка старых писем.
Это было оружие.
[ЧАСТЬ 4: МОРАЛЬНЫЙ РУБИКОН]
Весь следующий день я ходила, как во сне. Я механически отправила детей в школу, пошла на смену. В больнице всё валилось из рук. Я смотрела на младенцев в неонатальном отделении... и видела перед глазами этого... Алешу. «Синий» ребеночек.
Мой отец. Мой «правильный», «успешный» отец, который сейчас учил меня, как воспитывать детей. Он, который оставил своего первого ребенка умирать, потому что тот был... «некачественным». Не вписывался в его картину успеха.
Меня затопила волна ледяной ярости. Это было уже не о страхе. Это было о справедливости.
Но что... что я должна была сделать?
Прийти в суд и закричать: «Он убийца!»? Меня выведут, а отец скажет, что я окончательно сошла с ума от горя.
Отдать это юристам? Что они сделают? Это было давно. Сорок пять лет назад. Срок давности... да и доказать что-то... Это была моральная бомба, а не юридическая.
Я позвонила Семёну Борисовичу, моему юристу.
— Семён Борисович... У меня... кое-что появилось. Я могу подъехать?
— Марина Викторовна, у нас заседание через два дня. Если это характеристика с работы, то уже поздно...
— Это не характеристика.
Я приехала к нему вечером. Он был уставший, разбирал бумаги к завтрашнему дню.
— Слушаю.
Я молча достала из сумки пластиковый файл. Положила ему на стол письма и два свидетельства.
— Что это? — он надел очки.
— Это прошлое моего отца.
Он начал читать. Сначала быстро, потом всё медленнее. Атмосфера в его пыльном кабинете менялась. Он перечитал последнее письмо. Потом посмотрел на свидетельство о рождении. Потом на свидетельство о смерти.
Он поднял на меня глаза. В них не было ни шока, ни жалости. В них был холодный, профессиональный интерес.
— И... — он прокашлялся, — что вы хотите с этим сделать?
— Я не знаю. Я думала...
— В суде это не поможет, — отрезал он. — Это «дела давно минувших дней». Адвокат отца скажет, что это «ошибка молодости», и вывернет всё так, будто вы роетесь в грязном белье, чтобы очернить дедушку. Судье это не понравится.
— Так что же... это бесполезно? — у меня упало сердце.
— Я не сказал 'бесполезно'. Я сказал 'в суде'. — Семён Борисович снял очки. — Ваш отец строит из себя... образец морали. Верно? Весь его иск построен на том, что он — Идеальный Дед, а вы — Нестабильная Мать.
— Верно.
— А теперь представьте, что эта... Валентина... сорок пять лет назад не просто написала письмо. А написала, скажем... в партком. Или в деканат. Или журналистам. Что было бы с его карьерой? С его «новой жизнью»?
— Ему бы... конец пришел.
— Вот. — Юрист постучал пальцем по свидетельству о смерти. — Этого он боится больше, чем суда. Не закона. Он боится... огласки. Того, что его «идеальный фасад» рухнет. Что его нынешние партнеры по бизнесу, его молодая жена... что они узнают, на чем этот фасад построен.
— Вы... вы предлагаете...
— Я ничего не предлагаю, Марина Викторовна. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Я спрашиваю: вы готовы это использовать? Потому что, если мы это покажем... назад дороги не будет. Вы уничтожите его. Не как истца. Как человека.
Я смотрела на пачку писем. Я вспомнила Анькины глаза, полные презрения. «Там... жизнь!». Я вспомнила ледяной голос отца: «Я тебя уничтожу».
Он первый перешел этот Рубикон. Он первый решил меня уничтожить.
— Да, — мой голос был твердым, как лед на Оби. — Я готова.
— Хорошо. — Семён Борисович взял файл. — Мне не нужны оригиналы. Сделайте мне качественные сканы. Очень качественные. И не ходите завтра в суд. И послезавтра тоже. Вообще никуда не ходите. Сидите дома. Ждите моего звонка.
— А что вы сделаете?
— Я? — он усмехнулся. — Я попрошу о встрече с его адвокатом. Для «досудебного урегулирования».
[ЧАСТЬ 5: ДАВЛЕНИЕ]
Два дня. Сорок восемь часов ада.
Я сделала, как он сказал. Отпросилась с работы, сославшись на Мишкину простуду. Детей в школу не пустила. Я забаррикадировалась в квартире.
Телефон молчал.
Я не знала, что происходит. Я представляла себе эту встречу. Семён Борисович в своем поношенном свитере. И «они» — в костюмах за тысячи долларов, в стеклянном офисе. Что они сделают? Посмеются над ним? Вызовут охрану?
Каждый час тянулся, как сутки на дежурстве. Мишка играл в приставку. Аня демонстративно страдала в своей комнате, переписываясь с дедом.
— Мам, дедушка пишет, почему мы не в школе? Он волнуется.
— Скажи, что мы болеем.
— Мы не болеем! Ты меня заперла!
— Аня, пожалуйста... просто помолчи.
В обед позвонил отец. Я смотрела на экран. «Папа». Сердце ухнуло в пятки. Я сбросила.
Он перезвонил. Я сбросила.
Он начал писать СМС.
«Марина, что за игры? Мой юрист сказал, твой нищий адвокатишка запросил встречу. Вы решили сдаться? Правильное решение».
Я не ответила.
Через час еще.
«Марина, я не шучу. Если ты думаешь, что можешь тянуть время...»
Телефон зазвонил снова. Номер Семёна Борисовича. Я схватила трубку.
— Да!
— Марина Викторовна, спокойно. Встреча... состоялась.
— И что? — я почти кричала.
— Он... они... они взяли паузу. Попросили час на 'консультацию с клиентом'.
— Это хорошо?
— Это... — в голосе юриста была странная нотка. Почти... азарт. — Это значит, мы попали. Он сейчас звонит вашему отцу. Ждите. Самое интересное начнется сейчас.
И оно началось.
Телефон отца взорвался. Он звонил, не переставая. Десять пропущенных. Двадцать.
Я сидела и смотрела на экран.
Потом пошли СМС.
«Что это?!!»
«Откуда ты это взяла?!!»
«Марина, немедленно ответь!!!»
«Ты... ты...»
А потом — звонок от Ани. Из ее комнаты. Я вошла. Она сидела бледная, телефон дрожал в руке.
— Мам... дедушка... он кричит. Он так... так кричит. Он сказал, что ты... что ты его шантажируешь. Что ты украла какие-то бумаги. Мам, что ты сделала?
— Я... Аня, я пытаюсь нас защитить.
— Так? Шантажом? Он сказал, что... что если ты не остановишься, он... он тебя посадит!
Я отобрала у нее телефон.
— Папа?
В трубке было его дыхание. Тяжелое, с хрипом. Это был не тот спокойный, бархатный голос. Это был голос загнанного зверя.
— Ты... — прошипел он. — Ты... погань. Как ты посмела? Это... это всё вранье!
— Там свидетельство о рождении, папа. И о смерти. Вранье?
Он замолчал.
— Мама... это она... Она всё хранила? Даже после смерти мне мстит...
— Мама хранила, потому что боялась тебя. Потому что знала, кто ты.
— Что ты хочешь, Марина? Денег?
— Я хочу, — сказала я, и мой голос, на удивление, не дрогнул, — чтобы ты исчез. Чтобы ты забрал свой иск. Чтобы ты оставил моих детей в покое.
— Ты... ты пожалеешь! Я...
— Нет, папа. Это ты пожалеешь. Если через час твой адвокат не позвонит моему и не отзовет иск... эти сканы. Они окажутся не только у него. Они окажутся... везде. У твоих партнеров. У твоей новой жены. В интернете. У тебя есть час.
Я нажала «отбой».
Я стояла, прислонившись к стене в коридоре. Аня смотрела на меня с ужасом.
— Мама... кто ты?
[ЧАСТЬ 6: РАДИОМОЛЧАНИЕ]
Этот час был самым длинным в моей жизни. Длиннее, чем «сутки» в реанимации, длиннее, чем ожидание операции мужа.
Я понимала, что нажала на красную кнопку.
Что, если он сейчас приедет? Выломает дверь? Что, если он... не испугается? Что, если он решит, что я блефую? Или что ему уже плевать на репутацию?
Я ходила по квартире из угла в угол. Мишка вышел из комнаты.
— Мам, всё хорошо? Аня плачет.
Я обняла его.
— Всё будет хорошо, малыш. Иди к себе.
Аня так и сидела на кровати, глядя в стену. Она ничего не понимала. Она просто видела, как ее идеальный, «классный» дедушка только что визжал в трубку, как... как не «классный» дедушка. Его образ рушился у нее на глазах.
Я сделала то, что должна была. Я позвонила Семёну Борисовичу.
— Он звонил мне. Кричал. Угрожал.
— Отлично, — спокойно ответил юрист. — Значит, работает.
— А если... если он ничего не сделает? Если он просто... примет удар?
— Не примет, — голос Семёна Борисовича был уверенным. — Люди типа вашего отца... они строят свой мир на иллюзии контроля. Эти бумаги — не просто компромат. Это доказательство, что он... слабый. Что он трус. Он этого не переживет. Ждите.
Пятьдесят минут.
Телефон зазвонил. Снова Семён Борисович.
— Марина Викторовна.
— Да.
— Можете выдохнуть. Только что звонил их старший партнер. Иск отзывают. В полном объеме. По... «семейным обстоятельствам». Приносят извинения за «недопонимание». Завтра в десять утра документы будут в суде. Всё.
Я сползла на пол.
— Всё?
— Всё. Он попросил... они попросили... одного.
— Чего?
— Полной конфиденциальности. Чтобы эти... сканы... никуда не пошли.
— Я... да. Конечно.
— Вот и славно. — Юрист помолчал. — Вы молодец, Марина Викторовна. Вы сильная.
— Нет, — прошептала я. — Я не сильная.
— Вы защитили детей. Этого достаточно. Счет я вам пришлю, но... там будет только за основную работу. Консультация по «документам»... скажем так, это был мой профессиональный интерес.
Я положила трубку.
Тишина.
Та самая тишина, о которой я говорила. Не радостная. Не победная. Мертвая.
Я выиграла.
Я победила своего отца.
Я только что, по сути, уничтожила его. Взяла за горло и придушила его же собственным грязным прошлым.
Из комнаты вышла Аня.
— Мам?
— Всё, — сказала я, поднимаясь. — Всё закончилось. Он... он больше не будет нас трогать.
— Что ты ему показала? — ее голос был тихим, взрослым.
— Это неважно, Аня.
— Нет, важно! Он... он плакал. Я слышала. Он... звал какую-то Валю...
Я посмотрела на дочь. На ее четырнадцать лет, на ее испуганное лицо. Я должна была ей соврать. Сказать, что дедушка просто... передумал.
Но я не смогла.
— Сядь, Аня. Я... я расскажу тебе. Ты уже взрослая, чтобы знать. Не всё. Но... часть.
Я не рассказала ей про «синего» ребеночка. Я не рассказала про смерть. Я сказала, что... что у дедушки в молодости была другая семья. Которой он не помог. И он очень не хотел, чтобы об этом узнали.
Аня смотрела на меня долго.
— То есть... он всё это время врал? Про «заботу»?
— Он заботился, Аня. Как он это понимает. Он хотел нас... контролировать. А когда я не дала, он решил нас сломать.
— А ты... сломала его.
Она сказала это не как обвинение. А как... факт.
Она подошла и обняла меня. Впервые за долгое время. Крепко.
— Я тебя люблю, мам. Прости меня. За Макбук.
— И я тебя люблю, — я уткнулась ей в макушку, и только тут у меня потекли слезы. — Всё будет хорошо.
Но я знала, что «хорошо» уже не будет. Будет... по-другому.
[ЧАСТЬ 7: ТИХИЙ ЦЕНТР]
Прошла неделя. Мир не перевернулся. Новосибирск всё так же засыпало снегом. Я ходила на смены, Мишка — в школу. Аня... Аня стала другой. Тише. Внимательнее. Она убрала Макбук в шкаф. Сказала: «Не хочу».
Отец не звонил. Он просто исчез. Растворился.
В субботу я сделала то, чего сама от себя не ожидала. Я сказала детям, что еду к подруге, а сама села в метро и доехала до «Площади Ленина».
Я пошла в «тихий центр». Туда, где он жил. Я не знаю, зачем. Мне нужно было... увидеть. Увидеть, что осталось.
Его дом был элитной «свечкой» с консьержем. Я не стала подходить. Я села на скамейку в сквере напротив.
Через полчаса он вышел.
Я его... не узнала.
Вместо идеально выбритого, уверенного в себе Виктора Павловича, в дорогом пальто, вышел... старик.
Он был в какой-то простой куртке, не по погоде. Ссутулившийся. Он шел медленно, глядя себе под ноги. Он сел на скамейку, но не на мою, а в другом конце сквера.
Он просто сидел и смотрел на грязный снег.
Я смотрела на него минут десять. Он не поднял головы.
Что он сейчас чувствовал? Стыд? Ярость? Горе? Жалел ли он... того, первого? Алешу? Или жалел только себя, свою рухнувшую империю контроля?
Во мне не было злорадства. Не было... ничего. Только пустота. Я смотрела на сломленного человека и понимала, что это сделала я. Я, его дочь.
Но был ли у меня выбор?
Он приставил нож к моему горлу, требуя отдать детей. Я просто... выбила нож из его руки. А то, что он упал и сам на него напоролся...
Нет. Я врала себе.
Я не просто выбила нож. Я достала свой. Тот, что мама хранила сорок лет. Ржавый, страшный. И ударила. Прямо в его фальшивое сердце.
Я встала и пошла к метро. Он даже не обернулся. Он не знал, что я была там.
Когда я вернулась домой, на кухне пахло блинами. Аня пекла.
— Мам, ты где была? Замерзла?
Мишка прибежал, показывая рисунок — какого-то хоккеиста.
Я смотрела на них. На мою маленькую, хрупкую семью в этой старой кухне.
Да. Я ударила.
И я бы ударила снова. Тысячу раз. За них.
Я сняла куртку.
— Аня, давай я помогу. Тесто жидковато.
В тот вечер отец позвонил Ане. Она взяла трубку, вышла в коридор. Я слышала обрывки.
«...да, дедушка... нет, не надо... да, я понимаю... ты тоже... прощай».
Она вернулась на кухню. Села за стол.
— Он... он уезжает. В Москву. Насовсем.
— Хорошо, — сказала я.
— Он сказал... он сказал, чтобы я тебя... простила.
Я кивнула.
Это был конец. Он не просто отозвал иск. Он капитулировал. Он уезжал с поля боя, оставляя мне... всё. И мою победу. И мою вину.
[ЧАСТЬ 8: ШРАМ]
Прошел месяц.
Жизнь... она не стала легче. Кредит за холодильник не исчез. Смены в больнице не стали короче. Но... воздух в квартире стал другим.
Он стал... чище. Ушло это давящее, липкое напряжение. Ушел страх, что я «не справляюсь». Я справлялась.
Мы стали больше говорить. Аня начала помогать мне с Мишкой. Она вдруг... повзрослела. Не из-за Макбука. А из-за того, что увидела... трещину в мире взрослых. Увидела, что «успех» бывает... разным.
Она спросила меня как-то вечером:
— Мам, а... тот ребенок. Он...
— Он умер, Ань. Давно. Он был очень болен.
— А дедушка...
— А дедушка испугался. И сбежал.
Я решила, что она должна знать правду. Потому что ложь — это то, на чем строилась империя моего отца. Я не хотела строить на ней свою.
— Он был неправ, мам.
— Да, милая. Он был неправ.
— И... ты... тоже?
Я посмотрела ей в глаза.
— И я. Я использовала его ошибку, чтобы... шантажировать его. Это... это тоже неправильно, Аня. Но у меня... у меня не было выбора. Он хотел забрать вас.
Она кивнула.
— Я понимаю.
Мы с ней больше никогда об этом не говорили. Но этот разговор... он связал нас сильнее, чем что-либо.
Я продала Макбук. Добавила денег. И купила Ане хороший, но не «элитный» ноутбук для учебы. А Мишке — оплатила секцию хоккея. Ту, что подешевле. Пусть не «Сибирь». Пусть наша, районная. Но мы ее оплатили.
Я сидела в офисе у Семёна Борисовича. Заносила последний платеж за его услуги.
— Ну что, Марина Викторовна. Как вы?
— Нормально, — улыбнулась я. — Работаем.
— Отец... не объявлялся?
— Нет. Говорят, он продал бизнес здесь. Уехал.
— Оно и к лучшему. — Он убрал квитанцию. — Знаете, я... я те сканы уничтожил. Как и обещал.
— Я... я тоже. — Я соврала.
Я не уничтожила.
Я не могла.
Та шкатулка... мамина... она так и стояла у меня на балконе. Но теперь она была... моей. Моим напоминанием. О том, на что способен человек ради «успеха». И на что способна мать ради детей.
Семён Борисович посмотрел на меня. Будто понял, что я соврала.
— Вы... вы не вините себя. Вы воевали на его территории. И по его правилам. Вы просто... оказались лучшим солдатом.
— Горькая победа, Семён Борисович.
— Любая победа в семейной войне — горькая, Марина. Главное — что вы победили.
Я шла домой по заснеженному проспекту. Телефон зазвонил. Аня.
— Мам, ты где? Мы тебя ждем! Я пельменей налепила! Сама!
— Лечу, милая. Уже бегу.
Я улыбалась. И это была... настоящая улыбка.
[ФИНАЛ: ЧИСТЫЙ ЛИСТ]
(Музыка становится тише, светлее, но с ноткой грусти.)
Знаете... та тишина, о которой я говорила вначале... тишина после победы... она прошла.
Она сменилась... жизнью. Обычной жизнью. Скрипом двери. Спорами детей, кто моет посуду. Звоном моих ключей в замке после смены.
Мой отец... он исчез. Он больше не часть нашей жизни. Он жив, здоров, наверное. Но он... фантом. Призрак из прошлой жизни, который больше не имеет власти.
Я победила? Да.
Справедливо? Нет.
Я использовала грязный прием. Я использовала чужую боль, чужую трагедию, смерть младенца, которого я никогда не знала... чтобы спасти своих.
Это... моральный выбор, у которого нет правильного ответа. Мой отец построил свою жизнь на лжи, перешагнув через ребенка. А я, чтобы защитить свою жизнь, выкопала эту могилу и швырнула ему эту землю в лицо. Мы... мы с ним оказались похожи.
Но есть одна разница.
Он сделал это ради себя. Ради карьеры, денег, «возможностей».
А я — ради них.
Я смотрю, как Аня помогает Мишке с уроками. Как она... она смотрит на меня теперь. Не с вызовом, не с жалостью. С уважением. Она знает, что я — не идеальная. Она знает, что я могу быть... страшной, когда надо. И она знает, что я ее не предам. Никогда.
В маминой шкатулке... там всё еще лежат те письма. Я их не выброшу. Это мой шрам. Напоминание о том, какую цену иногда приходится платить. Не за счастье. А просто... за право быть матерью.
Я закрываю дверь в их комнату. Выключаю свет на кухне. За окном — наш спальный район. Обычная жизнь. Не «элитная». Не «с возможностями». Просто... наша.
И она... она стоит любой битвы.