Вы думаете, что знаете своих детей? Правда? Вы уверены, что женщина, которая целует вашего сына и называет вас «мамой», не вонзит вам нож в спину? Я была уверена. Я, Галина Ивановна, 62 года, бывший старшая медсестра реанимации. Я видела смерть, я видела предательство в больничных коридорах, когда делили наследство у еще теплой койки. Я думала, меня не удивить.
А потом я приехала на дачу.
Это было начало мая, я везла рассаду помидоров. Своих, «Бычье сердце», которые еще муж мой, Андрей, любил. Подъезжаю к нашему «СНТ 'Рассвет'», а у калитки стоит чужая машина. Дорогой черный джип, у нас таких отродясь не парковалось. И замок на калитке другой. Не мой, не тот, что Андрюша вешал. Новый, блестящий, наглый.
Я вышла из автобуса, подошла. Руки с ящиком рассады дрожат. А из моего дома, из дома, который мы с мужем строили, выходит мужчина. Лет сорока. Чужой.
«Вы к кому?» — спрашивает.
У меня земля ушла из-под ног. Я говорю: «Это я у вас хочу спросить. Это моя дача».
Он усмехнулся. Не зло, а, знаете, так смотрят на сумасшедших. «Женщина, вы ошиблись. Мы этот дом купили. Две недели назад».
И вот тут, в этот момент, я еще не знала, что помидоры замерзнут в холодном ящике у моих ног. Я не знала, что экспертиза покажет то, во что мозг отказывался верить. И я не знала, что подпись, стоившая мне дома, будет до боли похожа на росчерк моей невестки. Моей Ольги, жены моего Павлика.
(ЧАСТЬ 1)
Знаете, в реанимации есть «золотой час». Время, когда человека еще можно вытащить. А есть момент, когда ты смотришь на монитор, видишь прямую линию и понимаешь: всё. Мозг умер. И сколько ты грудную клетку ни качай, сколько адреналин ни вкалывай — это уже не жизнь, это манипуляции.
Вот я стояла у этой чужой калитки и смотрела на свою «прямую линию».
Мужчина был неагрессивный. Он даже вежливо представился, кажется, Юрием. Увидев мое серое лицо, он, видимо, понял, что я не мошенница, а что-то другое. Он вынес мне стул. А потом вынес документы.
«Вот, — сказал он, протягивая мне папку с файлами. — Договор купли-продажи. Все официально, через МФЦ. Вот выписка из ЕГРН».
Я смотрела на эти бумаги. ООО «СтройТехИнвест»... Нет, не то. А, вот. Продавец: Иванова Галина Ивановна. То есть я. Покупатель: этот самый Юрий. И подпись. Моя.
Только это была не моя подпись.
«Это не я, — сказала я тихо. — Я ничего не продавала».
Юрий нахмурился. «Женщина, как не вы? Вот же, — он ткнул пальцем в другую бумагу. — Генеральная доверенность. От вас. На имя Ивановой Ольги Викторовны. Вашей невестки, я так понимаю? Она и вела сделку».
Оля. Оленька. Жена моего Павлика.
Рассада в ящике начала вянуть. Я достала телефон. Руки не слушались. Трижды я набирала номер сына и сбрасывала. На четвертый раз он ответил. Голос сонный, хотя было два часа дня.
«Мам? Ты чего? Я... мы спим еще, Анька всю ночь температурила».
«Паша, — сказала я, и голос мой, наверное, был как у автоответчика. — Паша, тут люди. На даче. Они говорят, что купили ее».
Тишина. Долгая, вязкая, как больничный клей. Я слышала, как он дышит. А потом он начал заикаться.
«Мам, мам, ты только не волнуйся. Ты это, ты поезжай домой, ладно? Пожалуйста. Не надо шуметь».
«Паша, они говорят, Оля продала дачу. По доверенности. Я не давала Оле доверенность».
И снова тишина. Но теперь другая. Страшная. Как перед грозой.
«Мам, — сказал он почти шепотом. Голос, которым говорят с буйными. — Мам, я прошу тебя. Не надо полиции. Ничего не надо. Просто уезжай оттуда. Пожалуйста. Я приеду. Я все объясню. Только уезжай».
Он не спросил: «Как так?». Он не возмутился. Он не закричал: «Мошенники!». Он попросил меня уехать.
И в этот момент я поняла. Мозг еще не умер. Мозг только начал осознавать, что в него стреляли. И стрелял кто-то свой. Я повесила трубку. Посмотрела на Юрия. Он всё понял по моему лицу.
«Женщина, мне жаль, — сказал он. — Но мы добросовестные покупатели. Мы заплатили деньги. Большие деньги».
«Я понимаю, — сказала я. — Это не к вам вопрос».
Я подняла свой ящик с мертвой рассадой. Повернулась и пошла обратно к остановке. Я не плакала. В реанимации не плачут. В реанимации действуют. И я знала, что первым делом, когда я приеду в город, я пойду не домой пить корвалол. Я пойду в полицию.
На остановке, пока ждала вонючий, дребезжащий 119-й автобус, я смотрела на свои руки. Руки медсестры. Руки, которые спасали жизни. И этими руками я, видимо, вырастила сына, который позволяет жене... что? Подделать? Обмануть?
Автобус подошел. Я села у окна. Ящик с помидорами я поставила на колени. Как ребенка. Мёртвого ребенка. А в голове стучало только одно: «Паша, ты же знал. Ты знал. Ты знал».
(ЧАСТЬ 2)
Город встретил меня духотой и выхлопами. Я не поехала домой. От автовокзала до ближайшего отделения полиции было три остановки на троллейбусе. Я пошла пешком. Мне нужно было, чтобы ноги гудели, чтобы физическая боль хоть немного приглушила ту, что разворачивалась внутри.
Отделение полиции. Ну, что я вам скажу? Вы были в наших отделениях? Это не кино. Это усталость, въевшаяся в линолеум, запах кислой капусты из столовой и молодые лейтенанты с глазами, в которых нет ни капли интереса к твоей беде.
Меня принял участковый. Мальчик. Лет двадцати пяти. Он жевал жвачку и смотрел куда-то мимо меня.
«Так, — сказал он, взяв у меня паспорт. — Галина Ивановна. И что у нас?»
Я рассказала. Про дачу. Про Юрия. Про замок. Про подпись. Про Ольгу.
Он слушал вполуха. «Ну, доверенность-то, может, вы забыли, что подписывали? Вы же в возрасте, Галина Ивановна. Может, среди других бумаг».
Вот тут моя «медсестринская выдержка» дала первую трещину.
«Молодой человек, — сказала я так тихо, что он перестал жевать. — Я сорок лет проработала в реанимации. Я помню дозировки препаратов, которые колола в девяносто пятом году. Я не 'забыла', что подписывала гендоверенность на единственное, что у меня осталось от мужа. Вы меня поняли?»
Он понял. Жвачка остановилась. Он взял ручку. «Диктуйте».
Я диктовала. Адрес. Данные Ольги. Данные Павла. Телефон Юрия.
«Так, — сказал он, закончив. — Это дело не быстрое. Это гражданско-правовые отношения, скорее всего. Вам надо в суд».
«Нет, — прервала я. — Это мошенничество. В особо крупном. И подделка документов. Это уголовное дело».
Он поднял на меня глаза. Удивился. «А вы юридически подкованы».
«Я жизнь прожила, — ответила я. — Примите заявление. И дайте мне талон-уведомление».
Пока он возился с бумагами, я смотрела в окно. На грязный тополь. Дача. Это же не просто шесть соток. Это Андрюша. Это он сажал эти яблони. Это мы там пили чай по вечерам. Это там внуки, Миша и Аня, бегали босиком. Как она могла? Как Оля?
У меня в голове не укладывалось. Да, Оля была резкой. Прагматичной. Она всегда считала, что мы с Андреем жили «неправильно». Что надо было «крутиться», а не стоять у операционного стола за копейки. Она не любила дачу. Называла ее «огородным рабством». Но это же не просто нелюбовь. Это преступление.
Я забрала свой талончик и вышла. Уже темнело. Руки все еще пахли помидорной рассадой и землей.
Дома я выпила таблетку от давления. И только тогда позволила себе сесть в старое кресло. И тут же зазвонил телефон. Сын.
«Мам! Ну что ты! Зачем ты пошла? Я же просил! — он кричал. — Ты что творишь? Ты хочешь семью разрушить?»
«Семью разрушила не я, Паша, — сказала я ровно. — Семью разрушил тот, кто продал мой дом. Это Оля сделала?»
Он замолчал. А потом зло, по-детски: «А если бы и Оля? Что, тебе жалко? Тебе эта дача на что? Ты там одна! А нам деньги нужны! Детям! У Миши репетиторы, у Ани брекеты! А ты со своими помидорами!»
Я слушала его и не узнавала. Мой тихий, мягкий Павлик. Мой мальчик, который боялся в детстве темноты.
«Деньги? — переспросила я. — То есть, вы просто взяли и продали. А у меня спросить? Паша, это дом твоего отца!»
«Да отцу все равно уже! — рявкнул он. — А нам жить надо! Здесь и сейчас! Мам, иди и забери заявление. Слышишь? Завтра же. Иначе ты внуков больше не увидишь».
И он бросил трубку.
Я сидела в тишине. В ушах звенело. Угроза. Он мне угрожал. Внуками. Моими Мишей и Аней.
Ночь я не спала. Я ходила по квартире. Подходила к фотографиям. Вот мы с Андреем, молодые. Вот Павлик в первом классе. Вот Оля на свадьбе. Улыбается.
К утру я приняла решение. Я не заберу заявление. Я пойду до конца. Не ради дачи. Ради справедливости. И ради Павлика. Потому что тот, кто мне вчера звонил, — это не мой сын. Это чудовище, которое слепила из него его жена. Или что-то еще, чего я не знала.
Через день мне позвонил тот самый участковый. Голос у него был уже другой. Уважительный.
«Галина Ивановна, здравствуйте. Тут такое дело. Мы пробили вашу невестку по базам. Ольга Викторовна, она, оказывается, уже проходила у нас. Год назад. Мелкое мошенничество, правда. С какими-то туристическими путевками. Дело тогда замяли, по примирению сторон. Но это, как говорится, звоночек. Я передаю ваше дело в следственный отдел. Тут, похоже, и правда не гражданский спор».
Я поблагодарила и повесила трубку. Звоночек. Для кого-то звоночек, а для меня — колокол. Набат. Моя невестка — мошенница. И мой сын ее покрывает.
(ЧАСТЬ 3)
Следующие несколько дней были похожи на густой, вязкий туман. Я ходила на работу — меня, как опытного медбрата, часто просили выходить на «подработки» в платную клинику, ставить капельницы на дому. Пенсия-то сами знаете какая. И вот я еду в автобусе, смотрю на чужие лица, а в голове — калейдоскоп. Оля. Доверенность. «Забери заявление».
Я наняла юриста. По совету старой коллеги. Юрист, Тамара Сергеевна, оказалась женщиной моего возраста, с такой же стальной прической и таким же отсутствием иллюзий.
«Значит так, Ивановна, — сказала она мне после того, как я выложила ей всю историю. — Шансы 50 на 50. Если доверенность настоящая, но ты ее 'забыла' — мы проиграли. Если нотариус 'свой' и в сговоре — будет сложно. Если подпись подделана...»
«Подделана», — твердо сказала я.
«Тогда нам нужна почерковедческая экспертиза, — отрезала Тамара. — И не та, которую назначит следователь — ее ждать полгода. А независимая, за деньги. Чтобы у нас на руках был козырь. Это недешево, Ивановна».
Я кивнула. У меня были «гробовые». Деньги, которые я откладывала, чтобы Павлику не пришлось занимать мне на похороны. «Сколько?»
Сумма была внушительной. Почти три моих пенсии.
Вечером того же дня они пришли. Без звонка. Я открыла дверь на стук, а на пороге — Оля и Паша.
Оля была другой. Не той заискивающей невесткой, которая приносила мне: «мама, попробуйте пирог». Она была похожа на злую, загнанную крысу. Глаза мечут огонь.
«Здравствуйте, Галина Ивановна, — прошипела она, оттирая Павлика в сторону и входя в квартиру. — Решили сына на старости лет по тюрьмам сгноить?»
Паша стоял за ней, как тень. Бледный, глаза в пол.
«Оля, это мой дом, — сказала я, закрывая дверь. — И я не помню, чтобы приглашала тебя».
«А я и не в гости! — взвизгнула она. — Я пришла сказать вам: забирайте заявление! Немедленно! Вы ломаете жизнь своему сыну! Вы внуков без отца оставить хотите!»
«Отец — это Паша, — уточнила я. — А дачу продала ты. При чем тут Паша и тюрьма?»
И тут Оля рассмеялась. Страшным, надрывным смехом. «Да при том, что если я сяду, то сяду не одна! Я всё расскажу! Всё!»
Паша дернулся. «Оля, не надо».
«Что 'не надо'?! — она развернулась к нему. — Ты! Тряпка! Скажи своей матери! Скажи ей, зачем нам были нужны эти деньги! Скажи ей, кто нас в эту яму загнал! Или мне сказать?»
Паша молчал. Он просто стоял и смотрел на узор на ковре. Мой сын. Мой сорокалетний сын.
«Мам, — наконец выдавил он, не поднимая глаз. — Оля не со зла. Так получилось. Мы бы тебе потом всё отдали. Ну, купили бы другую, поменьше».
«Продать дом моего отца 'не со зла'? Паша, ты в своем уме?»
«А вы всегда только об отце! — снова встряла Оля. — Вам же на нас плевать было! Вам жалко было! Мы у вас просили, помните, два года назад? На бизнес? Вы не дали! А теперь...»
Я помнила. Два года назад Оля хотела открыть «салон элитных штор». Я тогда сказала: «Оля, какой бизнес, у тебя двое детей, у Паши работа нестабильная. Спустись на землю». Я не дала. Это правда.
«То есть, это месть? — спросила я. — За то, что я не дала вам денег на шторы?»
«Это справедливость! — выкрикнула Оля. — Вам эта дача не нужна! А нам нужнее! И вообще! У Миши переходный возраст! Ему психолог нужен! У Ани брекеты! Вы знаете, сколько стоят брекеты?! А вы всё со своими помидорами!»
Это был тот же аргумент, что и у Паши по телефону. Брекеты. Как будто этими брекетами можно оправдать подлость.
«Вон, — сказала я. — Оба. Вон из моего дома».
«Ты еще пожалеешь, старая...» — начала Оля.
«Вон! — я не кричала, я так в операционной говорила, когда паниковать начинали. — Вон. Иначе я сейчас вызову полицию. И напишу еще одно заявление. Об угрозах».
Оля осеклась. Она посмотрела на Пашу. Паша, так и не подняв глаз, попятился к двери.
«Ты пожалеешь, мама, — сказал он тихо. — Ты делаешь большую ошибку. Ты нас всех хоронишь».
Они ушли. Хлопнула дверь.
Я осталась одна. Я подошла к серванту, где стояли фотографии. Вот Мишка, смешной, беззубый. Вот Анечка, бант больше головы. «Ты нас хоронишь».
Я взяла телефонную трубку. Набрала номер Тамары Сергеевны.
«Тамара? Это Ивановна. Я согласна. Завтра утром я принесу деньги на экспертизу. И, Тамара, скажите, а можно как-то запретить им мне звонить? И приходить?»
«Можно, — вздохнула Тамара. — Но это их не остановит, Ивановна. Они сейчас будут давить. На всё. На жалость, на внуков, на совесть. Держитесь. Самое страшное только начинается».
И она была права. Это было только начало.
(ЧАСТЬ 4)
Следующий месяц превратился в один сплошной, мутный день. Я отдала Тамаре Сергеевне деньги на экспертизу — все свои «гробовые», до копейки. Теперь я была не просто обманутой матерью, но и нищей пенсионеркой. Я стала брать больше смен — капельницы, уколы на дому. Руки помнили, а спина к вечеру отваливалась.
Паша и Оля не унимались. Они перешли к «тяжелой артиллерии».
Сначала позвонила Анечка, моя внучка. Десять лет.
«Ба, — голос плачущий. — Ба, а это правда, что ты хочешь маму в тюрьму посадить?»
У меня сердце сжалось так, что я дышать перестала. «Анечка, солнышко, кто тебе такое сказал?»
«Мама плачет. Говорит, что ты нас не любишь. Что ты из-за огорода хочешь ее посадить. Ба, не надо, пожалуйста. Я тебе все свои деньги из копилки отдам, только не сажай маму!»
Что я могла ей сказать? Что ее мама — воровка? Что ее отец — тряпка? Я пробормотала что-то о том, что взрослые сами разберутся, и повесила трубку. А потом сидела и выла. Молча, без слез, как воют от боли, когда уже нет сил кричать.
Потом к делу подключили Мишу. Подросток, четырнадцать лет. Он написал мне ВКонтакте. Я не сильна в этих ваших интернетах, но Паша мне когда-то настроил, чтобы с внуками переписываться.
«Ба, я не знаю, че вы там делите. Но если мать уедет, я уйду из дома. Я серьезно. Вы с отцом ее довели. Она не виновата. Это вы...»
Дальше шел такой набор слов, который я от Мишки, тихого, умного мальчика, никак не ожидала. Обвинения в жадности, в том, что я «жила для себя», что я «зажала» им дачу.
Я не ответила. Я просто закрыла ноутбук.
Они настраивали внуков против меня. Планомерно. Жестоко. Используя их как живой щит.
Паша звонил каждый вечер. Пьяный. Он не угрожал. Он хныкал.
«Мам, ну зачем тебе это? Ну, всё ж хорошо было. Ну, ошиблись мы. С кем не бывает? Ты же мать. Ты должна прощать. А ты как чужая».
«Прощать — это не значит поощрять воровство, Паша», — отвечала я и вешала трубку.
Я перестала спать. Я похудела. В зеркало на меня смотрела изможденная старуха с черными кругами под глазами. Соседки на лавочке перестали со мной здороваться — Оля, видимо, и до них дошла, напела, какая я «змея», которая родного сына с внуками по миру пускает.
Я была одна. Абсолютно.
Юридическая машина тем временем медленно, но верно проворачивала свои шестерни. Следователь — молодая женщина, капитан юстиции, — вызвала меня.
«Галина Ивановна, — сказала она, просматривая бумаги. — Ваша невестка на допрос не является. Повестки не берет. Сын ваш говорит, что она 'в стрессе' и 'лечится'. Покупатели, Юрий этот, тоже заявление написали — на нее, по факту мошенничества. Они же деньги заплатили. Ситуация сложная».
«Я заказала независимую экспертизу, — сказала я. — Скоро должны быть результаты».
Следователь кивнула. «Хорошо. Это ускорит дело. Но, — она посмотрела на меня. — Вы готовы идти до конца? Это ваша семья. Если экспертиза подтвердит подделку, это реальный срок. До шести лет».
До шести лет. Шесть лет для Ольги. Шесть лет для матери моих внуков.
В тот вечер я сидела на кухне. Перебирала старые фотографии. Вот Андрюша принес меня из роддома с Павликом. Счастливый. Он так гордился сыном. Андрюша, что бы ты мне сказал? Что бы ты сделал? Ты бы простил?
Я смотрела на его улыбающееся лицо на выцветшей карточке. «Нет, — прошептала я. — Ты бы не простил. Предательства ты не прощал».
Я убрала альбом. Я достала свою старую рабочую форму. Белый халат. Повесила его на стул. «Держись, Ивановна, — сказала я своему отражению в темном окне. — Ты и не такое видала. Прорвемся».
А на следующий день позвонила Тамара Сергеевна. Голос у нее был без эмоций. Профессиональный.
«Галина Ивановна. Пришли результаты. Можете присесть?»
«Я стою, — сказала я. — Говорите».
«Экспертиза стопроцентная. Подпись на доверенности выполнена не вами. Более того, эксперт-графолог с вероятностью 98% установил, что она выполнена Ивановой Ольгой Викторовной. Они сравнивали с ее подписями в других документах, которые у нас были. Это не просто подделка. Это явка с повинной, написанная ее же рукой».
Я молчала. Я ждала... чего? Радости? Триумфа?
«Галина Ивановна? Вы меня слышите?»
«Слышу, — выдохнула я. — Что теперь?»
«А теперь, Ивановна, война закончилась. И началось следствие. Теперь ей не отмазаться. Теперь ей предъявят обвинение».
Я повесила трубку. Триумфа не было. Была пустота. Тяжелая, свинцовая пустота. Я победила. Моя невестка — преступница. Мой сын — пособник. Мои внуки — дети преступницы.
И что мне теперь делать с этой победой?
(ЧАСТЬ 5)
Победа. Какое смешное слово. В моей ситуации оно было похоже на диагноз, который вроде бы объясняет симптомы, но не лечит.
С результатами экспертизы Тамара Сергеевна и следователь развернули бурную деятельность. Ольгу объявили в розыск — пока что в рамках привода на допрос. Оказалось, они с Пашей и детьми съехали со съемной квартиры. Скрывались.
«Усугубляет свое положение, дурочка», — коротко прокомментировала Тамара.
Новость о том, что экспертиза «стопроцентная», разлетелась быстро. Первыми отреагировали «покупатели» — Юрий и его жена Светлана. Они нарисовались у моего подъезда. Уже не такие вежливые, как Юрий был вначале.
«Галина Ивановна! — Светлана, яркая блондинка с жесткими глазами, вцепилась в меня у лифта. — Мы всё понимаем, вы жертва! Но мы-то тоже! Мы продали 'двушку' в Заволжье, чтобы купить эту дачу! Мы вложили материнский капитал! А теперь что? Сделка недействительна! Нам говорят, мы должны съехать! Куда?!»
Я смотрела на них. Две обманутые семьи. Мы в одной лодке, которую пробила Оля.
«Юрий, Светлана, я же тоже на пенсии. У меня нет денег, чтобы вам вернуть, — сказала я тихо. — Мой дом мне его тоже не вернули».
«Но ваша-то невестка! — закипала Светлана. — Пусть она и платит! Найдите ее! Заставьте ее!»
«Ее ищет полиция», — всё, что я могла ответить.
Они ушли, пообещав подать в суд и на меня — «за неосмотрительность», и на Ольгу, и на нотариуса, который (как выяснилось) «провел» доверенность, даже не видя меня в глаза, по «копии паспорта».
А потом нашелся Паша.
Он пришел ночью. Один. Трезвый. И это было страшнее, чем его пьяные звонки.
Я открыла, он прошел на кухню, сел на табуретку, как в детстве, и закрыл лицо руками. Он похудел, осунулся. Черная щетина.
«Мам, — сказал он глухо. — Мам, Олю не ищите. Она уехала. К матери, в деревню. С детьми».
«Скрывается», — констатировала я, наливая ему чай, который он не просил.
«Боится, — кивнул он. — Мам, ты должна ее понять».
«Понять, что она подделала мою подпись и продала мой дом?»
«Ты не знаешь, — он поднял на меня красные, воспаленные глаза. — Ты ничего не знаешь. Думаешь, это брекеты? Шторы? Мам, всё гораздо хуже».
Я села напротив. «Рассказывай».
И он рассказал.
Это были не шторы. Это были МФО. Микрофинансовые организации.
Началось всё с того самого «бизнеса» Оли. Она взяла один кредит. Маленький. На «раскрутку». Прогорела. Чтобы отдать, взяла второй, в другом МФО. Потом третий, чтобы закрыть проценты по первому. И покатилось.
Паша узнал, когда сумма долга перевалила за миллион. Проценты капали не по дням, по часам. Он пытался сам — брал кредиты в банках, работал на трех работах. Но...
«Я проигрался, мам, — прошептал он. — Я думал, быстро на ставках отыграю. И всё проиграл. И ее деньги, и свои. И банковские».
Я смотрела на своего сорокалетнего сына. Игроман. Должник.
«А потом, — он сглотнул. — Они пришли. Коллекторы. Не те, что по телефону. Другие. Они Мишку у школы сфотографировали. Анечку. Прислали Оле. Сказали, если через месяц не будет двух миллионов, то...»
Он не договорил. Он заплакал. Беззвучно, по-стариковски. Крупные слезы капали на клеенку.
«Дача, — прошептал он. — Оля увидела эту доверенность. Старую. Ты давала ей как-то на оформление каких-то бумаг по коммуналке. Она скопировала подпись. Нотариус был знакомый, за деньги. Она думала, мы быстро продадим, отдадим долг, а потом тебе признаемся. Скажем, что...»
«Что?»
«Что дача сгорела, — выдохнул он. — Или я не знаю. Она была в панике. Она спасала детей. Она спасала меня».
Вот оно. Вот и всё. Не жадность. Не месть за шторы. А банальный, липкий, животный страх. И идиотская, преступная попытка спасти свою семью.
«Паша, — я взяла его за руку. Рука была холодной, как лед. — Паша, почему ты мне не сказал? Раньше? Когда всё только началось?»
Он поднял на меня глаза. И в них была такая детская обида и такая взрослая боль.
«Тебе? — усмехнулся он. — Сказать тебе? Твоей 'Галине Ивановне', которая всегда всё делает правильно? Которая ни разу в жизни не ошиблась? Ты бы нас осудила. Ты бы...»
«Я бы помогла, — сказала я твердо. — Мы бы продали что-то. Мою квартиру, или...»
«Ты бы не продала, — отрезал он. — Ты бы сказала: 'Надо жить по средствам'. Как ты всегда говоришь. Мам, ты же сильная. А мы слабые. И Оля, она просто хотела жить. А я всё испортил».
Он сидел на моей кухне. Мой сын. Раздавленный, сломленный, виноватый во всем. И Оля, которая пошла на преступление, чтобы спасти его.
Картинка перевернулась. Из черной и белой она стала серой. Мутной. Грязной.
«Где она?» — спросила я.
«Я не скажу. Ты ее посадишь».
«Паша, — я встала. — Ее посадят в любом случае. Она в розыске. И на ней висит не только мой дом. На ней висят деньги Юрия и Светланы. И обманутый нотариус. И МФО».
«Нет! — он вскочил. — Нет, мам, ты должна забрать заявление! Скажи, что ты сама ей разрешила! Скажи, что ты передумала!»
«Паша, я не могу, — сказала я устало. — Экспертиза. Есть улики. Я не могу 'забрать' уголовное дело. Это не заявление участковому. Это маховик. Он уже крутится».
«Тогда, — он попятился к двери. — Тогда ты не видишь ни меня, ни внуков. Никогда. Ты выбрала дачу. Ты выбрала мертвые стены. А не нас. Живых».
Он хлопнул дверью.
Я осталась стоять посреди кухни. Я знала про МФО. Я знала про угрозы. И что? Это отменяет подделку? Это отменяет предательство?
Я не знала. Я, Галина Ивановна, которая всегда всё знала, впервые в жизни не знала, что правильно.
А через два дня меня вызвала следователь. «Галина Ивановна, — сказала она по телефону, и голос у нее был стальной. — Вашу невестку задержали. На вокзале. Пыталась уехать в другой регион. Нам нужна очная ставка. Вы готовы?»
(ЧАСТЬ 6)
Очная ставка. Какое страшное, казенное слово. Оно звучит так, будто ставят на кон всё. Жизнь. Будущее. Так оно, в общем-то, и было.
Меня привели в маленький, душный кабинет. За столом сидела следователь, капитан юстиции. В углу — женщина в форме, видимо, конвоир. И Оля.
Я не видела ее месяц. Я ее не узнала.
Куда делась та яркая, наглая блондинка, которая кричала мне про «брекеты»? Передо мной сидела тень. Серое лицо. Тусклые, грязные волосы, стянутые в хвост. Обгрызенные ногти. И глаза. Пустые. Она даже не подняла на меня взгляд, когда я вошла.
«Обвиняемая Иванова, — начала следователь. — Вы узнаете гражданку Иванову Галину Ивановну?»
Оля кивнула.
«Потерпевшая Иванова, вы узнаете...»
«Узнаю», — сказала я. Голос сел.
«Хорошо, — следователь отложила ручку. — Галина Ивановна, повторите, пожалуйста, еще раз. Давали ли вы...»
И я начала говорить. Сухо, как по протоколу. Не давала. Не подписывала. Узнала от посторонних.
Оля молчала. Она просто смотрела в стол.
«Обвиняемая, — повернулась к ней следователь. — Вам есть что сказать? Вы признаете факт подделки доверенности?»
Тишина.
«Ольга Викторовна, — следователь повысила голос. — Ваше молчание сейчас работает против вас. Экспертиза подтвердила ваш почерк. Мы знаем о нотариусе. Мы знаем всё. У вас есть шанс облегчить свою участь».
И тут Оля подняла голову. И посмотрела на меня.
«А чего вы от меня хотите? — прошептала она. — Да. Я. Я подделала. Я продала. Довольны, Галина Ивановна?»
В ее голосе не было раскаяния. Была только какая-то выжженная, злая усталость.
«Оля, — сказала я. — Зачем?»
«'Зачем'? — она усмехнулась. — 'Зачем'? А вы у Павлика своего спросите! У сыночка вашего драгоценного! 'Зачем'?»
«Мы знаем про МФО, — жестко сказала следователь. — Мы знаем про долги вашего мужа».
«Знаете? — Оля вдруг подалась вперед. — Ни черта вы не знаете! Вы знаете, каково это, когда тебе присылают фотографию твоей дочери у школы? С прицелом, нарисованным на лбу? Знаете? Вы знаете, каково это, когда твой муж, этот... — она сглотнула, — ...превращается в слизняка, который только плачет и пьет? А ты должна спасать! Детей! Его! Себя! А как?!»
Она переводила дикий взгляд со следователя на меня.
«А она, — она ткнула в меня пальцем. — Она со своими помидорами! 'Жить по средствам'! 'Надо было думать'! Я бы всё вернула! Я бы на работу устроилась, на три! Я бы...»
Она сорвалась на плач. Громкий, бабий, истеричный. Конвоирша подошла, положила ей руку на плечо. «Тихо, Иванова. Не в цирке».
Следователь дала ей воды. Она пила, всхлипывая, вода текла по подбородку.
«Оля, — сказала я тихо, когда она немного успокоилась. — Но дом...»
«Да плевать я хотела на ваш дом! — выкрикнула она. — Плевать! Я спасала детей! А вы...»
«Вы пошли на преступление, Ольга Викторовна, — прервала ее следователь. — И вы втянули в это как минимум еще троих. Вашего мужа. Нотариуса. И Галину Ивановну. Не говоря уже о покупателях, которые остались без денег и без жилья».
Оля сникла. Истерика кончилась.
«Мне дадут срок?» — прошептала она.
Следователь посмотрела на меня. Долго. Внимательно.
«Обвинение тяжкое. Часть 4 статьи 159. Мошенничество, совершенное организованной группой либо в особо крупном размере. — Она чеканила слова. — От пяти до десяти. Но...»
Она сделала паузу.
«С учетом обстоятельств. Долги мужа, угрозы. И если потерпевшая...»
Она снова посмотрела на меня. Я поняла. Она давала мне выбор.
«Если Галина Ивановна не будет настаивать на самом строгом наказании. Если вы полностью признаете вину. Если вы начнете сотрудничать. И если будет возмещен ущерб».
«Какой ущерб? — прошептала Оля. — У меня нет ничего. У нас, у Паши, нет ничего. Только долги».
«Есть квартира, — вдруг сказала я. — Ваша. Которую вы с Пашей покупали».
Оля вскинула на меня глаза. «Это... она...»
«Она в ипотеке, — закончила Оля. — И она...»
«Она не в ипотеке, — сказала я. — Я знаю. Я помню. Вам мой Андрей, вам Паша, мы вам помогали. На первый взнос. Она ваша. Единственное, что у вас есть».
Оля смотрела на меня. И в ее глазах я впервые увидела не страх. Не ненависть. А что-то человеческое.
«Галина Ивановна, — следователь кашлянула. — Мы сейчас не об этом. Ваше отношение к мере наказания?»
Я смотрела на Олю. На эту женщину. Мать моих внуков. Которая, да, она воровка. Она предательница. Но она спасала своих детей. Как волчица. Глупо. Преступно. Но спасала.
«Я, — сказала я. — Я хочу...»
Что я хочу? Посадить ее? На десять лет? Чтобы Мишка и Аня навещали ее в колонии? Чтобы Паша спился окончательно?
«Я хочу, чтобы мне вернули дом, — сказала я твердо. — И я хочу, чтобы Юрий и Светлана получили свои деньги обратно. Полностью».
Следователь кивнула. «Возмещение ущерба. Это понятно. Но по поводу наказания? Вы просите о снисхождении?»
Я посмотрела на Олю. Она не дышала.
«Я не знаю, — честно сказала я. — Я не бог. Я не знаю. Но...»
Я не успела договорить. Дверь кабинета распахнулась. Без стука.
На пороге стоял Паша. Бледный. Растрепанный.
«Мама! — крикнул он. — Не надо! Не делай этого! Я всё решил! Я...»
Следователь вскочила. «Вы кто?! Выйти из кабинета! Идет...»
«Я муж! — кричал Паша. — Это я! Я во всем виноват! Это я ее заставил! Я...»
Он шагнул вперед. И упал. Просто как мешок. Упал на грязный линолеум у моих ног.
«Паша!» — я бросилась к нему. — Паша!»
Он не дышал. Я схватила его руку. Пульс нитевидный.
«Скорую! — закричала я, переворачивая его на спину. — Быстро! Конвоир! Следователь! 'Скорую'! У него...»
Я разорвала на нем рубашку.
«Что с ним?» — шептала Оля, сползая со стула.
«Инфаркт, — сказала я, начиная делать ему непрямой массаж сердца. Как сотни раз в своей проклятой реанимации. — Давление. Стресс. Инфаркт. Дышите, Паша! Дышите, сынок!»
(ЧАСТЬ 7)
Мир сжался до одной точки. До грудной клетки моего сына.
«Раз. И два. И три».
Я качала. Я не чувствовала рук. В голове стоял белый шум. Я не видела Олю, которая выла где-то в углу. Не слышала, как следователь кричала в трубку: «Реанимационную бригаду! Быстро! Человеку плохо! Адрес...»
Я просто работала. Я — Галина Ивановна, медбрат. Это — мой пациент.
«Мамочка, — прохрипел он, когда на секунду открыл глаза. — Прости».
«Молчи! — рявкнула я. — Дыши! Не смей! Слышишь, не смей!»
«Скорая» приехала на удивление быстро. Ворвались фельдшеры. Молодые. «Что тут у нас?»
«Мужчина, 40 лет. Похоже, обширный инфаркт. Остановка была пару минут. Я качала. Пульс нитевидный», — отчиталась я на автомате.
Меня оттерли. «ЭКГ! Дефибриллятор! Адреналин в кубиках!»
Я смотрела, как они делают мою работу. На моем сыне.
Оля сидела на полу, обхватив колени. Она раскачивалась и шептала: «Это я, это всё я».
Пашу увезли. Я поехала с ним. В машине «Скорой». Следователь только махнула рукой: «Езжайте. Мы разберемся». Олю увела конвоирша.
В больнице, в моей больнице, где я проработала сорок лет, Пашу сразу забрали в операционную. Ангиография. Стентирование.
Я сидела в коридоре. В том самом, где сидели сотни, тысячи, в ожидании. Теперь была моя очередь.
Я не знаю, сколько я там сидела. Час. Два. Вечность.
Вышел хирург. Молодой. Вадим. Я его помню еще интерном.
«Галина Ивановна? — он удивился. — Здравствуйте. Вы...»
«Это мой сын, Вадим. Как он?»
Он снял маску. Устало потер переносицу. «Тяжелый. Обширный. Но успели. Тромб убрали. Стент поставили. Жить будет. Но реабилитация будет долгой. И, Галина Ивановна, у него сердце как у восьмидесятилетнего. Он пил?»
«Стресс», — коротко сказала я.
«Ну, вот. Организм не выдержал. Он в реанимации. К нему пока нельзя».
Я кивнула. Поблагодарила.
Я вышла из больницы. Была глубокая ночь. Я пошла пешком.
Я шла по спящему городу. Я спасла его. Я вытащила. А что дальше?
Я думала не о Паше. Не об Оле. Я думала о себе.
Я же хотела справедливости. Я хотела, чтобы по закону. Чтобы Олю наказали.
А если бы я не пошла? Если бы я простила? Если бы я, как просил Паша, «забрала заявление»? (Хотя я знала, что это уже невозможно).
Был бы вот этот инфаркт?
Я, Галина Ивановна, своей правильностью, своей жаждой справедливости, чуть не убила сына.
Я села на лавочку в каком-то сквере. И впервые за все эти недели я заплакала.
Не от обиды. Не от злости.
От страха. И от понимания.
Я такая же, как Оля.
Она спасала свою семью, как умела. Глупо. Преступно.
А я спасала свою «правду». Свою «справедливость». Свои «помидоры».
И чуть не потеряла единственное, что у меня было.
Сына.
Я сидела до рассвета.
К утру я знала, что делать.
Я нашла решение. То, которое озвучила в кабинете следователя. Но теперь я знала зачем.
Не для «справедливости».
А для «жизни».
В девять утра я была у Тамары Сергеевны.
«Тамара, — сказала я. — Мне нужно твое не юридическое, а человеческое участие. Мне нужно составить мировое соглашение. Со всеми».
Она смотрела на меня как на сумасшедшую.
«Какое мировое, Ивановна? Уголовное дело».
«Тамара, — сказала я. — Паша в реанимации. Инфаркт. Оля под следствием. Дети у черта на куличках. Юрий и Светлана без жилья. МФО на счетчике. Нам надо это остановить. Всем. И я знаю как».
Я предложила то, о чем думала в кабинете.
«Оля продает свою квартиру. Ту, на которую мы давали. Да. Она погасит долг перед Юрием и Светланой. Копейка в копейку. Они отзовут свои претензии».
«А ты, Ивановна? — спросила Тамара. — А дача?»
«А дача, — я вздохнула. — Сделка признается недействительной. По суду. Она вернется мне. Это юридически просто. Раз доверенность поддельная».
«А Оля? — не унималась Тамара. — Уголовное дело, оно никуда не денется. Да, возмещение ущерба, да, примирение с потерпевшими (с тобой и с Юрием) — это смягчающие. Но это срок. Условный. В лучшем случае».
«Условный, — кивнула я. — Это не тюрьма. Это шанс. Для внуков. Условный срок за глупость и отчаяние — это та цена, которую она заплатит. А Паша будет платить всю жизнь. Своими долгами перед МФО. И своим здоровьем».
«А они, — Тамара посмотрела на меня с уважением. — Они останутся на улице. Без квартиры. С долгами. И с судимостью Ольги».
«Да, — сказала я. — На улице. На съемной квартире. Как и должны были жить, если бы не воровали. Это и есть справедливость. Не та, что в тюрьму сажает. А та, что заставляет платить по счетам. По своим счетам. А не за счет моей дачи».
Я знала, что это будет горькая победа.
Но это была единственная победа, которая оставляла всем шанс на жизнь.
(ЧАСТЬ 8 / ФИНАЛ)
Это было долго. Мучительно. Скрипучая юридическая машина не любит быстрых решений.
Но мы это сделали.
Следователь, капитан, она всё поняла. Она приложила наше «мировое» к делу.
Паша выкарабкался. Я сидела у его койки в реанимации. Я меняла ему утки. Я кормила его с ложечки. Как когда-то в детстве.
Он молчал. Он просто смотрел в потолок.
Олю выпустили под подписку о невыезде. Учитывая больного мужа и детей.
Она пришла в больницу. Один раз.
Она не вошла в палату. Она стояла в коридоре.
Я вышла к ней.
Она посмотрела на меня. И просто опустилась на колени. Прямо на грязный больничный линолеум.
«Мама, — прошептала она. — Мама, простите меня».
Я не знала, что сказать. Я просто положила ей руку на голову. На ее тусклые волосы.
«Встань, — сказала я. — Не позорься. Иди к детям. Им сейчас хуже всех».
Суд был. Тихий. Без прессы.
Юрий и Светлана получили свои деньги. Квартиру Паши и Оли продали. Быстро. С торгов. Хватило ровно, чтобы закрыть долг перед ними.
Ольге дали три года. Условно. С испытательным сроком. С учетом раскаяния, возмещения ущерба и моего «ходатайства о снисхождении».
Паша остался с долгами перед МФО. Они никуда не делись. Но коллекторы притихли. Когда делом занялась полиция, они испарились. Но долг висит. И Паша устроился на работу. Простую. Грузчиком в магазин. Ему нельзя нервничать.
Они сняли квартиру. Маленькую. На окраине.
Внуки, Миша и Аня, не звонят. Оля сказала, что им нужно время. Чтобы всё забыть.
Я не знаю, смогут ли они забыть.
Я вернула дачу.
Я приехала туда этой весной. Ровно год спустя.
Замок, тот наглый, блестящий замок, срезали. Я повесила свой. Старый. Андрюшин.
В доме было пусто. Юрий и Светлана вывезли всё. Даже старый диван.
Пахло сыростью. И чужими людьми.
Я открыла все окна.
Я вышла в сад.
Всё заросло бурьяном. Яблони не беленые. Смородина не обрезана.
Я думала, что всё умерло. Как та моя рассада.
А потом я увидела.
Из-под прошлогодней листвы пробивались они. Пионы. Андрюшины любимые пионы.
Красные, белые, розовые.
Они выжили.
Несмотря на всё это предательство, на грязь, на зиму.
Они пробились к солнцу.
Я села на землю. Прямо в грязь. Я дотронулась до молодого ростка. Он был сильный.
Я победила.
Это горькая победа. Я потеряла семью. Сына. Внуков. Я не знаю, сможем ли мы когда-нибудь снова сесть за один стол.
Но я знаю одно.
Я поступила правильно. Я остановила этот ком лжи и страха.
Я заставила их платить по счетам.
И я спасла пионы.
Я буду жить. Я куплю новую рассаду. Я посажу помидоры.
Жизнь, она продолжается. Даже если сердце в рубцах. Как у моего Паши. Как у меня.
Надо просто жить. И надеяться.
На новый урожай.