Грязь под ногтями… она кажется настоящей. Въелась. Холод пробирает сквозь эти тряпки до самых костей. Я сижу на грязном картоне у ворот монастыря. Москва торопится, бежит мимо, отворачивая лица.
И он подходит.
Я его сначала узнала по походке. Даже сейчас, когда он едва волочит ноги, в этом есть что-то… хозяйское. Привычка. Игорь. Мой муж.
Он останавливается. Смотрит не на меня. Он смотрит сквозь меня. Как смотрел последние двадцать лет в нашей квартире на Остоженке. Я для него — часть пейзажа. Серое пятно.
Он протягивает руку. Не мне. Просто в пространство.
— Подайте… на хлеб…
Его дорогое кашемировое пальто, то самое, за четыре тысячи евро, всё в уличной грязи. Трехдневная щетина. Глаза… пустые.
Ровно семь дней назад. Одна неделя. Этот человек сидел на нашей веранде. Он смеялся в телефон. Я слышала, как он говорил ей, своей… новой. «Да потерпи, котенок, неделя. Во вторник переводы сядут. А эта мышь серая… Лидка… она даже не поймет, что произошло. Окажется на улице, и всё».
Он не знал, что серая мышь всё слышала. Он не знал, что мышь тридцать лет жила в его доме, но построила свой лабиринт.
Он просит у меня на хлеб. У меня.
Игорь не знает, что вся эта сцена, весь этот морозный ад — мой сценарий. Что это я держу в руке запал. Вопрос только… что я буду делать, когда он меня узнает?
Часть 1. Стеклянный дом
Знаете, что такое «невидимость»? Это не когда тебя не замечают. Это когда на тебя смотрят, но видят только функцию. «Лида, где мой синий галстук?», «Лида, позвони в сервис, пусть машину заберут», «Лидия, у нас гости в четверг. Меню как обычно».
Наш дом на Остоженке… я его ненавидела. Он был не дом. Он был витрина. Огромные окна в пол, из которых Москва смотрела на тебя, а ты — на нее. Бежевый мрамор, холодный, как лед в морге. Искусство на стенах… настоящее. Но безжизненное. Игорь любил «статус». А я когда-то любила искусство.
Я ведь не всегда была «Лида-подай-принеси». Когда-то я была Лидочкой, лучшей на курсе искусствоведения в МГУ. У меня были планы, выставки. А потом появился Игорь. Яркий, напористый, из тех, кто берет всё, что хочет. Он тогда был… никем. А у меня было всё. Папино наследство. Не просто деньги. Коллекция. Квартира деда на той самой Остоженке.
Игорь сказал: «Лида, ты не для этого мира. Ты — муза. А делами займусь я. Я всё приумножу».
И он занялся.
Тридцать лет он «приумножал». А я… я растила детей. Дети выросли, уехали. Сын в Лондоне, дочь в Берлине. У них свои жизни. Они звонили по воскресеньям. «Мам, привет. Как ты? Папе привет». Они тоже видели во мне функцию. «Мама».
Игорь стал «Игорем Павловичем». Большим человеком. Он уже давно не смотрел на меня. Он смотрел на отражение в моих очках, когда говорил. Последние лет пять он стал… брезгливым. Его раздражало, как я мешаю чай. Как я дышу.
Он завел новый телефон. Сказал — «для работы». Этот «рабочий» телефон не умолкал. Он уходил с ним на веранду. Даже в минус двадцать. Курил свои тонкие сигары и говорил с кем-то. Тихо.
Мы спали в разных комнатах. «Лида, я храплю, тебе же мешаю». Какая забота.
Страха не было. Была… серая усталость. Вакуум. Я знала, что у него кто-то есть. Это было очевидно по тому, как он помолодел. Как стал тщательнее выбирать рубашки. Как от него пахло чужими духами, которые он лениво называл «новым одеколоном».
Я бы так и жила. В своем бежевом мавзолее. Невидимкой. Если бы не тот вечер.
Был понедельник. Неделя до… до всего.
Он был на веранде. Мороз. Я вышла на кухню выпить воды. Дверь на веранду была приоткрыта. Обычно он ее плотно закрывал. А тут…
«…да, котенок, во вторник. Последний транш. Я вывел всё. Вообще всё. На новые счета на Кайманах. Она ничего не найдет. Я же всё на себя оформлял тридцать лет».
Пауза. Он слушал.
«Что с ней? Да что с ней… Квартира? Квартира тоже в залоге у моего же фонда. Формально. Юристы всё подчистили. Она серая мышь, Алина. Она даже не поймет, что произошло. Пойдет в свой банк, а карточка пустая. Я оставлю ей на первое время. Тысяч сто. Из милости».
Он снова засмеялся.
«Да какая улица. У нее сын есть. Дочь. Поедет к ним нянькой. Ей не привыкать. Главное — мы. Ты уже выбрала, куда летим в среду? Мальдивы? Как скажешь, котенок».
Я стояла у этой двери. Я не чувствовала ног. Я держала в руке стакан с водой. И я видела, как мои пальцы побелели, так сильно я его сжала.
Он сказал — «серая мышь». Он сказал — «тысяч сто». Он сказал — «во вторник».
Он зашел с веранды, от него пахло морозом и дорогим табаком. Он прошел мимо меня на кухне. Не посмотрел.
«Лида, я спать».
Он не видел, как я смотрела ему в спину. Он не видел, что серая мышь только что перестала дышать.
Игорь даже не обернулся. Только крикнул из коридора: «Лида, убери там!»
В ту ночь я не спала. Я сидела на кухне, среди осколков. И в моей голове тикали часы. До вторника оставалось семь дней.
Часть 2. Лабиринт Серой Мыши
Утром Игорь уехал. «На совещание». Наверное, к ней. К Алине.
Я смотрела на себя в зеркало. Пятьдесят восемь лет. Седина, которую я тщательно закрашивала. Морщинки у глаз. Уставшие глаза. Глаза женщины, которая «не для этого мира».
«Серая мышь».
Хорошо.
Тридцать лет я была идеальной женой. Я организовывала его жизнь. Я помнила дни рождения его партнеров. Я вела дом. И я… всё записывала.
Не из подозрительности. Нет. Из педантичности. Я же по натуре архивариус. Моя мама говорила: «Лидочка, порядок в бумагах — порядок в голове».
У меня в кабинете (Игорь называл его «твоя каморка») стоял старый, еще папин, сейф. Игорь про него забыл. Он думал, я храню там свои старые альбомы.
Я хранила там всё.
Дарственная моего отца на квартиру. Документы на ту, первую, коллекцию картин, которую папа собирал. Выписки из банков. Старые. Еще девяностых годов. Когда Игорь открывал свою первую фирму «на мои». Он тогда просил: «Лида, подпиши тут. Это формальность».
Я достала эти бумаги. Они пахли пылью и временем.
Я не юрист. Я не финансист. Я искусствовед. Я вижу детали. Я вижу связи. И я видела, как деньги от продажи моей картины (допустим, условного Фалька) пошли на покупку его первых акций. Как деньги от продажи моей дачи в Серебряном Бору стали уставным капиталом его фонда.
Он был прав. Я тридцать лет всё на него подписывала. Добровольно.
Но я нашла кое-что еще.
Мой старый дневник. 1995 год. Яркие чернила. «…Игорь сегодня был сам не свой. Сказал, что мы рискуем. Что нужно "оптимизировать" активы. Что он перепишет всё на свою новую компанию, а та — на офшор, чтобы "защитить нас от рейдеров". Сказал, что это всё равно наше. Я ему верю. Как не верить мужу?»
Он врал мне. С самого начала. Он не «приумножал». Он «переводил».
Время. Мне нужно было время. И мне нужен был кто-то, кому я доверяю.
Все наши «друзья» были его друзьями. Все юристы, которых я знала, работали на его компанию.
И тут я вспомнила. Семён. Сеня. Моя первая… нет, не любовь. Моя первая большая дружба. Мы сидели за одной партой на истфаке. Сеня был тихий, блестящий, невероятно честный. Он стал юристом. Не «решалой», как у Игоря, а… настоящим. Он занимался сложными делами. Наследственными.
Я не видела его двадцать пять лет.
Я нашла его в интернете. Маленькая контора на Таганке. Никаких мраморных полов.
Я оделась. Не как «жена Игоря Павловича». Я надела старую водолазку, джинсы. Я взяла сумку, в которую сложила те самые папки.
Я вышла из дома. Швейцар посмотрел на меня с удивлением. Я никогда не выходила без водителя.
«Лидия Аркадьевна? Вас подвезти?»
«Нет, спасибо, Костя. Я… пройдусь».
Я спустилась в метро. Запахи. Люди. Жизнь. Я не была в метро лет десять.
Когда я вошла в офис Семёна, секретарша смерила меня взглядом. «К Семену Аркадьевичу? По записи?»
«Скажите, что пришла Лидия. Лида… из МГУ».
Он вышел сам. Постаревший. В очках. Но глаза те же. Умные, чуть насмешливые. Он смотрел на меня секунду. Две.
«Лидка? Ты?»
Он провел меня в кабинет. Пахло кофе и книгами.
«Боже, Лида… Сколько лет. Ты… как с обложки журнала. Жена того самого…»
«Того самого, Сеня. У меня мало времени. Меня… собираются уничтожить. Через семь дней».
Я открыла сумку и выложила папки на его стол.
«Это мое наследство. А это — то, во что его превратил мой муж».
Семён перестал улыбаться. Он надел очки и открыл первую папку.
Он читал час. Молча. Только хмурился. Потом поднял на меня глаза.
«Лида… Ты понимаешь, что это? Это не просто развод. Это не раздел имущества».
«Я понимаю, Сеня».
«Нет. Ты не понимаешь. Судя по этим бумагам… он не просто переводил твои деньги. Он их у тебя украл. Систематически. Тридцать лет. Это… это мошенничество в особо крупном. И он готовит финальный вывод активов. Во вторник».
Я смотрела на него.
«Сеня. Я не хочу его сажать. Я не хочу крови. Я хочу… справедливости. Я хочу, чтобы он не получил ничего из того, что было моим. И я хочу, чтобы он… понял».
Семён снял очки. Потер переносицу.
«Понял, говоришь? Лида… Если мы это начнем, он не просто "поймет". Мы можем его уничтожить. Полностью. Но у нас нет времени. Семь дней против его армии юристов…»
Я наклонилась к нему через стол. Впервые за много лет я почувствовала не усталость, а… ярость. Холодную, как лед в моем доме.
«У нас есть семь дней, Сеня. И у нас есть вот это». Я постучала пальцем по своим дневникам. «А еще у меня есть то, чего нет у него. Мне нечего терять».
Сеня посмотрел на меня долго. Потом кивнул.
«Хорошо, Лида. Будем работать. Но я тебя предупреждаю: если мы нажмем на этот крючок, выстрел услышит вся Москва. И пути назад не будет. Ты готова?»
Я встала. «Я готова. Что делаем?»
«Во-первых, — сказал Сеня, — тебе нужно исчезнуть. Он не должен понять, что ты что-то знаешь. Ты должна быть "серой мышью" до самого вторника».
Часть 3. Сорок восемь часов
Следующие двое суток слились в один кошмарный марафон.
Я вернулась домой. «Лида, ты где была? Я звонил».
«Гуляла, голова болела. Прошлась».
Он хмыкнул. «Странности». Ему было всё равно. Он был поглощен своим вторником, своей Алиной.
А я… я жила двойной жизнью.
Днем я была «Лида». Я заказывала продукты. Я звонила дочери в Берлин.
«Мам, всё в порядке? Голос у тебя странный».
«Всё хорошо, милая. Просто устала».
Но как только Игорь уезжал «по делам», я превращалась в бойца. Я ехала к Сене.
Сеня был гений. Он не спал. Его маленькая контора гудела, как улей. Он привлек двух молодых, злых ассистентов. Они рыли.
«Лида, — сказал он мне утром в среду, — у нас проблема. Он прав. Квартира в залоге. Юридически чисто. Твои старые дарственные — это история. А залог — вот он, свежий. И счета… он почти всё вывел. Мы видим хвосты, но не можем дотянуться».
«Что это значит, Сеня?»
«Это значит, что если мы подадим на обычный развод, мы будем делить долги. И воевать за эту квартиру годами. К тому времени, как мы что-то докажем, твои деньги будут греть твою "наследницу" на Мальдивах».
«Какой выход?»
«Только один. Мы должны доказать "недобросовестность супруга". Доказать, что он создавал эту схему умышленно, чтобы лишить тебя всего. Нам нужно то, что юристы называют "дымящийся пистолет". Твоих дневников мало. Это эмоции. Нужен факт».
«Факт?»
«Его разговор с Алиной. Тот, что ты слышала. Нам нужна запись. Или переписка. Что-то, что покажет суду намерение».
Я похолодела.
«Сеня, я не могу… Я не знаю пароль от его телефона. Он его из рук не выпускает».
«Думай, Лида. Ты жила с ним тридцать лет. Должно же быть что-то! Дата. Цифра. Что-то, что он не меняет».
Я села. Я закрыла глаза. Пароли. Даты. День нашего знакомства? Он не помнит. Дни рождения детей? Слишком просто.
И тут… меня как током ударило.
Алина. Он назвал ее «котенок».
Я вспомнила. Десять лет назад у нас был кот. Персидский. Глупое, капризное создание. Игорь его обожал. Больше, чем меня. Больше, чем детей. Он умер. Игорь плакал. Я видела это.
Кота звали «Маркиз».
«Сеня… Попробуй… Нет, это бред».
«Говори!»
«Маркиз. Латиницей. M-A-R-K-I-Z. И год, когда он умер. 2011».
Сеня посмотрел на меня. «У тебя есть его телефон?»
«Нет. Он с ним».
«Тогда нам нужен его телефон. Лида. Тебе нужно достать его телефон».
Ночь. Четверг.
Я лежала в своей кровати. Я слышала, как он приехал. Поздно. Он был в душе. Я слышала, как журчит вода.
Его «рабочий» телефон лежал на тумбочке в его спальне.
Я встала. Ноги ватные. Я пошла по коридору. Ковер съедал звук шагов.
Вот он. Черный, гладкий. Я взяла его. Руки дрожали так, что я чуть не уронила.
Вода стихла.
Я замерла. Он сейчас выйдет.
Я метнулась не к себе. Я метнулась в ту самую «каморку»-кабинет. Заперлась.
Сердце колотилось так, что, казалось, он услышит его через две двери.
Я включила телефон. Экран вспыхнул. «Введите пароль».
Я набрала. M-A-R-K-I-Z-2-0-1-1.
Открылся.
Я не дышала.
Я полезла в мессенджер. Тот, с иконкой самолетика.
Контакт. «Котенок».
И я начала читать.
Это было хуже, чем я думала. Это было не просто предательство. Это было… презрение.
«…старая кляча думает, я к ней в комнату зайду…»
«…она сегодня опять ныла про дочь. Скучная. Как я с ней живу…»
«…главное, Алина, что во вторник мы будем свободны. Я уже вижу, как она собирает свои старые книжки. Юристы сказали, по закону я могу ее выписать через суд за три дня. Она же тут не собственник…»
А потом я увидела их. Фотографии. Мои.
Он фотографировал меня. Исподтишка.
Вот я сплю, открыв рот.
Вот я в старом халате пью кофе на кухне.
Вот я наклонилась прополоть цветы на балконе.
И он отсылал ей эти фото.
С подписями.
«Смотри, моя мышь серая».
«Скоро этот кошмар закончится».
«Наслаждайся видом, котенок. Это ее последний ужин в этом доме».
Я не плакала. У меня, кажется, кончились слезы.
Я нажала «Переслать». И переслала всю их переписку. Всю. За полгода. На почту Семёна.
А потом я нажала «Удалить у всех». И стерла всю переписку в его телефоне.
Я почистила кэш. Положила телефон на место. За секунду до того, как он вышел из душа.
«Ты что тут делаешь?» — спросил он, удивленно глядя на меня в коридоре.
Я посмотрела ему прямо в глаза.
«Искала капли от бессонницы. Плохо сплю».
«А, — он отвернулся. — Пей валерьянку».
Он не заметил ничего.
Утром я приехала к Сене. Он был бледнее меня.
«Лида… Я всё получил. Это… это чудовищно».
«Этого хватит?»
«Хватит? Лида… Это не просто "дымящийся пистолет". Это артиллерийский залп. Он признается в умышленном сокрытии активов. Он обсуждает, как выкинуть тебя на улицу. Он…»
Сеня встал и прошелся по кабинету.
«Лида. Теперь мы можем не просто остановить его. Мы можем забрать всё. Мы подаем иск. Прямо сейчас. Не о разводе. А о "признании сделок недействительными" и "мошенничестве". Мы требуем немедленного ареста всех его счетов, включая офшорные, на основании вновь открывшихся обстоятельств — вот этой переписки».
«Успеем до вторника?»
«Судья дежурный. Мы получим экстренное слушание. Мы получим арест в понедельник. Ровно за день до его "транша". Он придет во вторник в банк… а там всё заблокировано».
Сеня посмотрел на меня. «Ты всё еще не хочешь крови, Лида?»
Я вспомнила свои фотографии. «Смотри, моя мышь серая».
«Нет, Сеня, — ответила я. — Я хочу справедливости. До последней капли».
Часть 4. Вторник
Понедельник.
День прошел в тумане. Сеня получил ордер. Временный судебный запрет. "Обеспечительные меры".
Это означало, что с девяти утра вторника все счета Игоря, все его компании, все его фонды, к которым Сеня смог дотянуться (а он смог почти ко всем, благодаря тем, старым бумагам), — всё было заморожено.
Квартира. Машины. Счета на Кайманах, которые он так лелеял. Всё.
Я сидела дома. Игорь был на взводе. Но не из-за меня. Из-за своего «вторника». Он был как хищник перед прыжком.
Вечером в понедельник он был дома. Он даже принес мне цветы. Впервые за год. Какие-то чахлые розы.
«Это тебе, Лид. Что-то ты совсем расклеилась».
Он бросил их на кухонный стол.
«Я завтра уеду на пару дней. Дела. Потом… Лида, нам надо будет поговорить».
«Поговорить?» — я подняла на него глаза.
«Да. Серьезно поговорить. О нашей жизни. О будущем».
Он репетировал. Репетировал речь, как он будет меня бросать.
«Хорошо, Игорь. Поговорим. Когда вернешься».
Он ушел к себе. А я смотрела на эти розы. И мне хотелось их сжечь.
Вторник. День Икс.
Я проснулась в семь. Его уже не было. Он уехал вершить свою «сделку века». Уехал в банк, чтобы лично проконтролировать последний транш.
Я сидела на кухне. Я пила кофе.
Я ждала.
Девять тридцать утра.
Это был он. Я не взяла.
Девять тридцать пять. Снова.
Я не взяла.
Девять сорок. Сообщение.
«ЛИДА, ГДЕ ТЫ? ПОЧЕМУ КАРТЫ НЕ РАБОТАЮТ???»
Я улыбнулась.
Я представила.
Вот он. Игорь Павлович. В своем идеальном костюме. Входит в свой приват-банк.
«Михаил, здравствуйте. Мне нужно подтвердить перевод».
И Михаил, который всегда ему улыбался, отводит глаза.
«Игорь Павлович… Проблема. Ваши счета… арестованы».
«Как арестованы?! Кем?!»
«Судебным решением. Вот. Иск от… вашей супруги. Лидии Аркадьевны».
Я представила его лицо. Багровое. Искаженное. Неверие.
Девять пятьдесят. Звонок от «Котенка». От Алины.
Я взяла.
«Лидия Аркадьевна? Это Алина. Что происходит?! Мне звонили из банка! Квартиру арестовали! Меня выселяют! Это какая-то ошибка!»
Я помолчала. А потом сказала очень тихо:
«Ошибки нет, Алина. Вещи можете не собирать. Они всё равно куплены на мои деньги».
И я повесила трубку.
Десять утра.
Я услышала, как внизу, у подъезда, взвизгнули тормоза.
Я услышала, как хлопнула дверь машины.
Я услышала, как он несется к лифту.
Он ворвался в квартиру. Он не открыл ее ключом. Он бил в дверь ногами.
Я открыла.
Он стоял на пороге. Лицо… я такого не видела. Белое. Губы трясутся.
«Ты…» — выдохнул он. — «Что ты сделала, тварь?»
Он замахнулся.
А я не отступила. Я просто стояла и смотрела на него.
«Я? Я вернула свое, Игорь. То, что ты у меня украл. До копейки».
«Ты… серая мышь… Ты…»
«Я не мышь, Игорь. Я — архивариус. Я всё храню. И всё помню».
«Я тебя уничтожу! Я тебя…»
«Ты никого не уничтожишь. У тебя больше нет денег. У тебя нет юристов. У тебя нет "друзей". Сеня, — я специально назвала имя, — уже отправил уведомления всем твоим партнерам. С копией вашей переписки с Алиной. Той, где ты хвастался, как воровал у меня и у них».
Кажется, в этот момент он понял. Это был не развод. Это был конец.
«Квартира…» — прошептал он.
«Моя. По дарственной моего отца. Залог признан недействительным, как попытка мошенничества».
«Машина…»
«Арестована. Как и все остальные».
Он смотрел на меня. И в его глазах был не гнев. В его глазах был… ужас. Животный.
«Уходи, Игорь».
«Куда я пойду?»
«Не знаю. Можешь поехать к Алине. Ах, да. Ее же выселяют. Можешь поехать к сыну в Лондон. Ой, нет. Твоя виза аннулирована вместе со счетами».
Он схватил со стола те самые чахлые розы и швырнул их в стену.
«Ты пожалеешь!»
«Я жалела тридцать лет, Игорь. Хватит. У тебя час, чтобы собрать свои вещи. Одну сумку. Всю твою дорогую одежду я уже упаковала… и отправила в фонд помощи бездомным. Им нужнее».
Он смотрел на меня, как на привидение.
«Лида…» — он вдруг попытался… улыбнуться. — «Лида, это же шутка? Мы же… мы же семья».
«Семья закончилась в тот момент, когда ты сфотографировал меня спящей и отправил своей любовнице. Уходи».
Он ушел. В том же костюме. С одним маленьким портфелем, в котором лежал его бесполезный телефон.
Я закрыла за ним дверь. И впервые за тридцать лет в этом доме я… дышала.
Часть 5. День третий. Свободное падение
Что делает человек, который всю жизнь считал себя хозяином мира, когда мир выбивает у него почву из-под ног?
Я этого не видела. Мне рассказывал Сеня. У него… были люди. Он сказал, что для суда важно отследить поведение Игоря. Понять, есть ли у него «скрытые активы».
У Игоря не было скрытых активов. У него был только его гонор.
Вторник. День.
Он вышел от меня. Сел в свой «Майбах». И поехал.
Куда? К «друзьям».
Он приехал к своему главному «другу». Партнеру. Человеку, с которым они… ну, вы понимаете. «Решали вопросы».
Его даже на порог не пустили.
«Игорь Павлович? А Виктора Ивановича нет. И не будет. Для вас».
Сеня был прав. Копия переписки, где Игорь хвастался, как он «кидает» партнеров, сработала лучше любого ордера.
Он поехал к Алине. Он думал, она его ждет.
Он нашел ее на улице, у подъезда ее (уже не ее) элитной квартиры. Она сидела на чемодане «Луи Виттон» и плакала.
Увидев его, она вскочила.
«Ты! Ты всё испортил! Ты мне жизнь сломал! Я из-за тебя всё потеряла!»
И она начала бить его по лицу этой самой сумкой.
Игорь, мой Игорь, который не терпел даже косого взгляда, просто стоял. А она била его.
Он уехал.
Вторник. Вечер.
Он попытался снять номер в «Национале».
«Игорь Павлович? Рады вас видеть. Ваш паспорт. Ой. А у вас… карта не проходит. Другая?»
У него не было другой. У него не было наличных. Он никогда не носил наличные. Это было «неприлично».
Его выпроводили.
Он спал в машине. В своем «Майбахе». В костюме за пять тысяч долларов.
Среда. День второй.
Ему нужно было есть. Ему нужно было… заправиться.
Он поехал на заправку. Попытался расплатиться часами. «Patek Philippe».
Мальчик-заправщик посмотрел на него, как на сумасшедшего.
Он поехал в ломбард. Тот самый, куда я когда-то, в голодные девяностые, носила мамины сережки.
Там ему дали… десять тысяч рублей. За часы, которые стоили как квартира.
«Рынок такой, папаша. Не нравится — не бери».
Он взял.
На эти деньги он купил бензин. И водки.
Среда. Вечер.
Он сидел в машине, на какой-то окраине, и пил. Прямо из горла.
Он звонил. Мне. Детям.
«Сын! Это отец! Твоя мать… она…»
Сын, которому Сеня уже всё объяснил (я попросила), ответил холодно: «Папа, разбирайся сам. Ты тридцать лет не замечал маму. Теперь она не заметила тебя».
Четверг. День третий.
Деньги кончились. Бензин тоже.
Машина стояла где-то в районе Третьего кольца.
Ему было холодно. Он не мог больше сидеть в этой морозилке.
Он пошел.
Куда идет человек, которому некуда идти? На вокзал.
Он пришел на Курский.
Место, где нет «Игорей Павловичей». Где все равны в своем несчастье.
Он пытался там… сидеть. В зале ожидания.
Но его костюм. Его вид. Он был белой вороной.
К нему подошла полиция. «Документы. Регистрация. Что сидим?»
Он показал паспорт.
«Так, москвич… А чего вид такой? Пьяный? Пойдемте».
Его забрали в отделение.
Пятница. День четвертый.
Его продержали ночь. «До выяснения». Он кричал, что он «тот самый». Они смеялись.
Утром его вышвырнули.
Без ремня. Без шнурков.
И он понял. Он — никто.
Он грязный. Он голодный. Он замерзший.
Я сидела в своей квартире. Сеня звонил мне каждый час.
«Лида, он на дне. Он на Курском. Он… он просит милостыню».
«Как?»
«Молча. Просто стоит. Люди проходят… кто-то дал ему на пирожок».
Сеня сказал: «Лида, может, хватит? Мы всё доказали. Он сломлен. Давай я пошлю за ним людей. Определим его в… клинику».
Я смотрела в окно. На чистую, сытую Москву.
«Нет, Сеня. Еще не хватит».
«Что ты задумала?»
«Он должен меня увидеть. Не в суде. Не в квартире. Он должен увидеть, кем он меня считал. И он должен увидеть, кем я стала».
«Лида, это опасно».
«Это необходимо. У меня есть… идея. Мне нужна помощь. И мне нужно знать, где он будет в понедельник утром».
Сеня помолчал.
«Он не уйдет с Курского. Ему некуда. Рядом… там монастырь. Они по утрам кормят нищих. Он будет там. В понедельник. В восемь утра».
«Отлично, — сказала я. — Передай своим людям, чтобы они не вмешивались. Ни при каких обстоятельствах».
Я повесила трубку. И начала готовиться к своей последней роли.
Часть 6. Метаморфоза
У меня было два дня. Суббота и воскресенье.
Я не собиралась «играть» бездомную. Я собиралась ею стать. На один день.
Я позвонила Маше. Моей старой подруге из МГУ. Она не стала искусствоведом. Она ушла в театр. Стала лучшим художником по гриму в «Ленкоме».
«Маша? Привет. Это Лида».
«Лидка! Сто лет! Ты как?»
«Маша, мне нужна твоя помощь. Очень. Это… не по телефону. Можешь приехать?»
Она приехала. Она вошла в мою стерильную квартиру и ахнула.
«Лида… Ты тут живешь? Как в операционной».
«Я тут жила, Маша. Больше не буду. Слушай. Мне нужно, чтобы в понедельник утром меня не узнал собственный муж. Мне нужно выглядеть так, будто я десять лет живу на улице».
Маша смотрела на меня, как на сумасшедшую.
«Лида, это… что, розыгрыш? Вечеринка?»
«Это финал, Маша. Финал моей старой жизни. Ты можешь?»
Маша была театральным человеком. Она любила драму.
Она осмотрела мое лицо. Потрогала волосы.
«Десять лет, говоришь? Это не просто грим. Это… состояние. Волосы. Руки. Запах».
Мы работали все выходные.
Одежда. Я не брала ничего из дома. Мы поехали на блошиный рынок. Я купила самое страшное. Старое пальто с чужого плеча. Рваные ботинки. Мужскую шапку-ушанку.
Маша «старила» одежду. Она терла ее наждачкой. Пачкала землей. Поливала чем-то, что пахло… безысходностью.
«Запах, Лида. Это главное. Он не должен учуять твои духи. Он должен учуять улицу».
Волосы. Маша сделала мне «колтун». Она смешала гель, тальк и какую-то серую глину. Мои ухоженные волосы превратились в грязные, спутанные патлы.
Лицо. Это был шедевр.
Она не просто нарисовала мне морщины. Она сделала мне «кожу» алкоголика. Капиллярная сетка. Желтизна. Она сделала мне «обветренные» губы. Она вставила мне специальные капы, которые чуть меняли прикус и делали речь невнятной.
Руки. Она нанесла грим, имитирующий грязь под ногтями. Въевшуюся. Трещины на костяшках.
В воскресенье вечером я посмотрела в зеркало.
На меня смотрела… она. Та, мимо которой я сама брезгливо проходила тысячу раз. Старая, сломленная, опустившаяся женщина.
«Маша…» — голос был другим. Глухим.
«Что?»
«Меня… даже ты не узнаешь».
«Главное, Лида, — Маша положила мне руки на плечи, — не забывай, кто ты под этим всем. Не заиграйся».
«Я не заиграюсь. Я иду возвращать долг».
Я не спала всю ночь. Я сидела в этой одежде. Я вживалась. Я чувствовала, как холод идет от этой ткани. Как она давит.
Я вспоминала. Тридцать лет. Его смех на веранде. «Серая мышь». Мои фотографии, которые он ей отсылал. «Наслаждайся видом».
В пять утра в понедельник я была готова.
Я вышла из своей квартиры. Швейцар спал.
Я не поехала на метро. Я пошла пешком. По морозной, предрассветной Москве.
Людей не было. Только дворники.
Один из них замахнулся на меня метлой. «Пошла отсюда, пьянь!»
Я не обиделась. Я поняла — грим работает.
Я дошла до монастыря. До тех самых ворот.
Там уже сидели. Настоящие. Мои… «коллеги».
Они посмотрели на меня. Хмуро.
«Место занято, мамаша. Иди к той стене».
Я кивнула. Я села на картонку, которую принесла с собой. У стены.
И стала ждать.
Часть 7. Сестра
Холод.
Вот что я запомнила в первую очередь. Это был не тот холод, к которому я привыкла. Не тот, от которого спасает шуба и подогрев сидений.
Это был… липкий, всепроникающий холод. Он лез под одежду. Он проникал в кости.
Я сидела, сжавшись в комок. Я смотрела на мир из-под своей ушанки.
Люди шли. На утреннюю службу.
Они проходили мимо. Они не смотрели на нас. Мы были пустотой. Декорацией их благочестия.
Кто-то бросал мелочь в коробки. Звяканье монет.
Я увидела его издалека.
Сеня был прав. Он шел от вокзала.
Он шел не так, как в моих воспоминаниях. Он не «нес себя». Он… шаркал.
Он шел, опустив голову.
Он постарел на двадцать лет. За шесть дней.
Грязный. С осунувшимся, серым лицом.
Он подошел к воротам.
Мои «коллеги» заворчали. «Еще один…»
Он не стал бороться за «теплое» место у ворот. Он просто… опустился на ступени. Недалеко от меня.
Он сидел. Просто сидел, глядя в одну точку. Он дрожал.
Я смотрела на него.
Это был не тот человек, которого я знала. Не тот хищник. Это была… оболочка.
И в этот момент, я должна признаться, я почувствовала… нет, не жалость.
Я почувствовала… брезгливость. К нему. К себе. Ко всей этой сцене.
Зачем я здесь?
Чтобы увидеть это? Чтобы насладиться падением?
Я вспомнила Машины слова: «Не заиграйся».
Я хотела уйти. Встать и уйти. Смыть этот грим, эту грязь. Забыть его.
Но… «серая мышь». «Наслаждайся видом».
Нет. Я должна была закончить.
Он сидел минут десять. Потом он, видимо, понял, что здесь «работают».
Он посмотрел на меня.
Я замерла. Я смотрела на грязный снег у его ног.
Он смотрел на меня долго. Неужели узнал?
Нет. Он не видел меня. Он видел… такую же, как он. Жертву.
Он медленно, мучительно поднялся.
Он подошел ко мне.
Я вжалась в стену.
Он остановился в метре от меня.
Он не смотрел мне в лицо. Он смотрел куда-то в район моих колен.
И он протянул руку.
Трясущуюся, черную от грязи руку.
— Сестра…
Он назвал меня «сестра». Меня.
— Помоги… на хлеб… Христа ради…
Он просил у меня. У той, кого он планировал выкинуть на улицу без копейки.
Он просил у меня на хлеб.
Я медленно подняла голову. Я посмотрела ему прямо в глаза.
Мои глаза. Глаза Лиды. Единственное, что Маша не смогла (да и не хотела) гримировать.
Он смотрел в них. И не узнавал. Он видел только… еще одну пару пустых глаз.
Всё.
Представление окончено.
Я медленно, очень медленно, расстегнула карман своего вонючего пальто.
Внутри, в другом кармане, лежал пакет.
Тот, который я приготовила.
Я достала его. Это был обычный банковский пакет.
Внутри была пачка денег.
Тех самых. Моих. Которые Сеня снял для меня со счета.
Пятитысячные купюры. Толстая пачка.
Он смотрел на эту пачку, как завороженный.
Его глаза расширились.
Я взяла эту пачку. И протянула ему.
Он инстинктивно шарахнулся.
«Возьми», — сказала я.
Мой голос. Из-за кап он был хриплым, но… это был мой голос.
Он замер.
Он медленно поднял глаза от пачки. И посмотрел мне в лицо.
Он вглядывался.
«Возьми, Игорь, — повторила я. — На хлеб».
И в эту секунду…
Он узнал.
Я видела этот момент. Это было… это не описать.
Это был не страх. Не удивление.
Это был… абсолютный ужас.
Как будто он увидел мертвеца.
Как будто та «серая мышь», которую он похоронил, встала из могилы и протянула ему руку.
Его губы задрожали.
«Ли… Ли…»
Он не мог выговорить.
«Это тебе, — сказала я. — Мой… прощальный подарок. Ты же хотел оставить мне сто тысяч "из милости"? Тут больше. На первое время хватит».
Я сунула эту пачку ему в руку.
Он ее не взял. Он просто стоял, и пачка упала ему на грязные ботинки.
Я встала.
Я отряхнула свой картон.
Я посмотрела на него сверху вниз. Впервые в жизни я смотрела на него сверху вниз.
«Ты всё спрашивал, как я живу, Игорь. Вот так. Я выживаю. А ты… ты, кажется, нет».
Он смотрел на меня. Он открывал и закрывал рот, как рыба.
А потом он… он просто рухнул. Он сел на колени. Прямо в снежную кашу. Перед пачкой денег.
Он не плакал. Он, кажется, перестал дышать.
«Прощай, Игорь».
Я повернулась. И пошла прочь.
Я слышала, как за моей спиной зашептались другие нищие. «Смотри-ка… баба-то не простая…»
Я шла по улице. Я шла в свою квартиру.
Я не оглядывалась. Я знала, что он так и сидит там. На коленях. Перед деньгами, которые его уничтожили.
Часть 8. Дом
Я стояла под душем час.
Я терла себя мочалкой докрасна. Я смывала с себя грим. Запах. Его взгляд.
Я смывала с себя тридцать лет унижения.
Когда я вышла, я была чистой.
Маша уже ждала меня на кухне. Она приготовила кофе.
Она ничего не спрашивала. Она просто посмотрела на меня.
«Всё?» — спросила она.
«Всё», — ответила я.
Я подошла к окну. В мою витрину.
Москва жила. Яркая, быстрая, равнодушная.
Впервые за много лет я не чувствовала себя в ней чужой.
Позвонил Сеня.
«Лида? Мои люди доложили… Ты… ты сумасшедшая. Ты ему отдала деньги?»
«Я отдала ему то, что он заслужил, Сеня. Он их взял?»
«Взял. Он их сгреб. И… ушел. Куда-то в сторону вокзала. Лида, он опасен. Он может…»
«Он не опасен, Сеня. Он сломлен. Он никогда больше не поднимется. Этот ужас в его глазах… он останется с ним навсегда. Это хуже тюрьмы».
«Что дальше, Лида?»
«Дальше? Развод. Быстрый. Он подпишет всё, что ты ему дашь. Он подпишет отказ от всего в обмен на то, что мы не будем возбуждать уголовное дело о мошенничестве».
«Ты уверена?»
«Я уверена. Он видел. Он понял. Он понял, что я знала всё. И я дала ему уйти. Это… моя милость. Та, которой он мне не оставил».
Так и случилось.
Через три дня его юрист (бесплатный, государственный) принес подписанные бумаги. Он отказывался от всего. От всех претензий.
Я его больше никогда не видела.
Сеня сказал, что он уехал. Кажется, в какой-то маленький городок под Тверью. Туда, откуда он когда-то приехал завоевывать Москву. Я слышала, он там пьет.
Алина? Она пыталась подать на меня в суд. За «моральный ущерб». Сеня показал ей распечатку ее переписки с Игорем. Она уехала в тот же день.
Дети?
Они прилетели. Оба.
Мы сидели на этой кухне.
Сын долго молчал. А потом взял мою руку.
«Мам… Прости нас. Мы… мы тоже тебя не видели».
И это было важнее, чем все деньги, которые я вернула.
Я продала эту квартиру. Весь этот холодный мрамор.
Я купила себе маленькую студию. На Патриарших. С окнами в тихий двор.
Я вернулась… нет, не в музей.
Я открыла маленькую галерею. Для молодых художников. Для тех, кому нужен шанс.
Знаете, я часто думала… Правильно ли я поступила? Эта месть. Эта жестокость.
Я не знаю.
Я знаю только одно. Когда ты тридцать лет живешь в тени, когда тебя убеждают, что ты — «серая мышь», у тебя два пути.
Сдаться. Или дождаться своего часа.
Он думал, что я — его жертва.
А я оказалась… его судьей.
Иногда, чтобы вернуть себе свет, нужно не бежать от тьмы. Нужно просто включить свой собственный фонарь. Даже если для этого придется спуститься на самое дно.
Я сижу сейчас в кафе. Пью свой кофе. Смотрю на людей.
И я, знаете, впервые за много лет… улыбаюсь. Я живая. Я… есть.