Знаете, какая тишина самая страшная? Нет, не на кладбище. Там всё правильно, там покой. Самая страшная тишина — в квартире, где только что были поминки. Сорок дней прошло, а я всё слышу, как гудят пустые комнаты. Мой Степа ушел. И уходя, он оставил не просто горе. Он оставил войну.
Я сидела у нотариуса, вцепившись в ручки сумки. Рядом сын, Витя. Каменный. Напротив — дочь, Лариса. Глаза в пол. Нотариус, молодая женщина в строгом пиджаке, читала быстро, без выражения. «...всё принадлежащее мне на момент смерти движимое и недвижимое имущество, а именно, трехкомнатную квартиру по адресу... я завещаю моей дочери, Ларисе Степановне...»
Я, кажется, перестала дышать. Витя не шелохнулся. Он просто медленно повернул голову к сестре. Три года. Три года Витя носил отцу утки, мыл его, переворачивал, пока Лариса «строила личную жизнь» и звонила раз в неделю. А теперь — всё ей.
«Это... это ошибка», — прошептала я.
Лариса вздрогнула, но глаз не подняла. «Папа так решил, мама».
«Он не мог», — голос Вити был тихий, но такой, что у нотариуса рука дрогнула. — «Он не мог. Я был с ним в тот день, когда стоит дата на завещании. Он едва ложку держал».
Он встал, подошел к столу нотариуса. Посмотрел на копию. И я увидела, как его спина окаменела. Он обернулся к Ларисе. И в его взгляде не было ни горя, ни обиды. Только холод.
«Это подделка, Лара. И ты ответишь за это».
С этого дня мой дом стал полем боя. А я оказалась между молотом и наковальней. Между сыном, жаждущим справедливости, и дочерью, которая украла не просто квартиру. Она украла у нас покой.
Сорок дней. Говорят, душа еще здесь. Я не знаю, где была душа моего Степы, но моя точно разрывалась на части.
Квартира. Наша трехкомнатная «сталинка» с высокими потолками, возле парка. Мы ее получили, когда Витя только пошел в школу. Каждый угол здесь — память. Вот царапина на паркете — это Лариса училась кататься на роликах. Вот желтое пятно на обоях у телефона — это Степа курил и часами говорил с другом из Мурманска. А вот... вот пролежень на диване в большой комнате. Это Витя. Он последние полгода спал здесь, не уходя от отца, чтобы слышать каждый вздох.
Витя переехал к нам три года назад, когда Степу первый раз «скрутило». Инсульт. Жена Вити не возражала, они живут в ее квартире, а Витя всегда был... правильный. «Кто, мам, если не я?» — сказал он тогда. Лариса жила своей жизнью. Развод, новый мужчина, какие-то вечные проекты, вечные долги. «Мамочка, я так замоталась! Забегу на выходных!» Ее «выходные» случались раз в месяц. Она приносила отцу апельсины, которые ему было нельзя, целовала в щеку и убегала «по делам».
А Витя... Витя научился делать уколы. Он знал расписание всех лекарств. Он договорился с врачами в районной поликлинике, таскал им коньяк и конфеты, чтобы к отцу приходили на дом. Он брил его. Читал ему вслух газеты. Они смотрели футбол. Степа почти не говорил, но когда Витя входил в комнату, отец улыбался. Всегда.
И вот теперь — завещание.
«Мам, ты просто поверь. Это не его рука», — Витя сидел на кухне, той самой, где мы прожили сорок пять лет. Он не кричал. Он говорил тихо, методично. — «Я помню его почерк. Даже больной, он выводил буквы иначе. Он был учитель черчения, мам. У него рука была поставлена. А там... там грязь».
«Витя, сынок... может, он был не в себе? Может, Лариса... уговорила?» — я сама не верила в то, что говорю.
«Уговорила? — он горько усмехнулся. — Мам. Она это сделала, когда он уже не соображал. Или...» — он замолчал.
«Или что?»
«Или после. Просто подсунула нотариусу левую бумагу. Я не знаю, как. Но я узнаю».
Я позвонила Ларисе. Она не брала трубку три дня. Когда наконец взяла, голос был чужой, стеклянный. «Мама, я не хочу об этом говорить. Папа так решил. Витя просто жадный. Он думал, раз он там сидел, ему всё достанется».
«Лара! Как ты можешь? Он отцу жизнь продлил!»
«А я его дочь! — взвизгнула она. — Я тоже имею право! У меня жизнь сложная, у меня дети! А у него всё хорошо, у него жена с квартирой!»
И бросила трубку.
Вечером Витя пришел снова. Он был не один. С ним был тихий мужчина в очках. Адвокат. «Нина Степановна, — сказал адвокат, — нам нужны любые образцы почерка вашего мужа за последние годы. Письма, открытки, ведомости... всё, что есть».
Мы разбирали Степин стол. Старые грамоты. Записные книжки. И вот, я нашла... Открытка. Поздравительная. Он мне ее подписал за год до первого инсульта. «Моей Ниночке, моему солнышку». Четкий, летящий, учительский почерк.
Витя взял ее. Взял копию завещания, которую ему выдал нотариус. Положил рядом.
Я не эксперт. Я просто вдова. Но я смотрела на эти две подписи. И во мне всё похолодело. Они были не просто не похожи. Они были... враждебны друг другу. Одна — живая. Вторая — мертвая, корявая, вымученная.
«Я подаю на экспертизу, мама», — сказал Витя, глядя не на меня, а на подпись отца. — «И я подаю в суд на оспаривание. И если подтвердится...»
Он не договорил. Но я знала, что он хотел сказать. Если подтвердится подлог, это уголовное дело. Мошенничество.
Я смотрела на портрет Степы на стене. «Что же ты наделал, Степа... — прошептала я. — Или... что же они наделали без тебя?»
Той же ночью мне под дверь подсунули записку. Без конверта. Просто сложенный вчетверо тетрадный лист. Я открыла его дрожащими руками. Неровные печатные буквы, как будто писали левой рукой: «НИНА СТЕПАНОВНА. УГОВОРИТЕ СЫНА ЗАБРАТЬ ЗАЯВЛЕНИЕ. ПО-ХОРОШЕМУ. РАДИ ЕГО ЖЕ БЛАГА».
Я стояла в прихожей, в старом халате, и смотрела на эту записку. «По-хорошему». В нашем подъезде? В нашей тихой «сталинке», где все друг друга знают сорок лет? Я сунула записку в карман халата. Сердце колотилось так, будто хотело пробить ребра. Это Лариса? Нет, почерк не ее. Это... те, кому она должна? Она как-то упоминала про «сложности с бизнесом».
Я не сказала Вите. Я побоялась. Он и так был натянут как струна. Он ходил по инстанциям, собирал справки из больницы о состоянии отца. Он был одержим. Не квартирой. Нет, я знала своего сына. Он был одержим правдой. Предательство сестры ударило его сильнее, чем финансовая потеря.
А Лариса... Лариса начала действовать.
Она позвонила мне через неделю. Голос мягкий, вкрадчивый. «Мамочка, привет! Как ты? Я так волнуюсь. Слушай, тут такое дело... Я же теперь хозяйка квартиры. Юридически. И мне нужно... ну... я хочу ремонт небольшой сделать. Ты не будешь против, если я пока к себе поживешь? У меня. Я за тобой ухаживать буду».
У меня потемнело в глазах. «Выселить меня хочешь? Из моего дома?»
«Ну что ты, мамочка! Временно! Просто... Витя же там все равно сейчас не живет, он у себя. А тебе одной тяжело. Я приеду завтра, помогу вещи собрать».
Это был удар под дых. Она не просто украла. Она пришла выгонять меня.
«Не приезжай, Лариса», — сказала я так твердо, как не говорила с ней, наверное, никогда. — «Пока идет разбирательство, никто никого выселять не будет. Это и мой дом тоже».
«Мама, ты не понимаешь! Мне нужно!» — в ее голосе прорвалась истерика. — «Мне очень нужно!»
Она бросила трубку. А через час пришла.
Не одна. С каким-то коротко стриженным молодым человеком в кожаной куртке. Он остался в прихожей, осматриваясь. Лариса влетела на кухню, где я пила корвалол.
«Мама! Зачем ты Витю настраиваешь? Он подал заявление! Мне звонил следователь! Ты понимаешь, что он делает?!»
«А ты понимаешь, что ты сделала, Лара?»
«Я ничего не делала! — она почти кричала. — Это воля отца! А этот... — она кивнула на парня в прихожей, — это просто... оценщик. Я хочу знать, сколько квартира стоит».
Оценщик. Который смотрит на меня так, будто я — часть мебели, которую скоро вынесут.
«Лара, — я встала, — уходи. И забери своего... оценщика. Пока я не позвонила Вите».
«Ах, Вите! Значит, ты на его стороне! Ты всегда его любила больше! Ему — всё, а мне — объедки! Вот и отец твой...»
«Не смей трогать отца!» — я сама себя не узнала. — «Это Витя сидел с ним! А ты... ты даже на похороны опоздала!»
Это было жестоко. Но это была правда. Она опоздала на прощание, потому что «попала в пробку».
Она посмотрела на меня с ненавистью. Настоящей, взрослой ненавистью. «Ты еще пожалеешь, мама. Вы оба пожалеете».
Она ушла, хлопнув дверью так, что в серванте звякнула посуда.
Я осталась одна. Записка в кармане халата жгла мне бедро. Угроза Ларисы звенела в ушах. А впереди была экспертиза.
Витя позвонил поздно вечером. «Мам. Я отвез экспертам все образцы. Твою открытку. Старые Степины ведомости из института. Его подпись в паспорте. И... договор дарения на гараж, который он мне подписывал пять лет назад. Сказали, материалов достаточно. Ждать две недели».
Две недели. Две недели в квартире, которая стала чужой. Две недели ожидания приговора. Не Ларисе. Нашей семье.
Я плохо спала. Мне снилось, что Степа сидит на кухне и молча смотрит на меня. А потом протягивает мне руку, а рука у него чужая. Корявая, страшная.
Я начала замечать странные вещи. Кто-то ковырялся в нашем почтовом ящике. Я видела следы отвертки у замка. Я выходила в магазин, а у подъезда стояла та самая машина, на которой Лариса приезжала с «оценщиком». Она просто стояла. В ней сидели двое. И смотрели на мои окна.
Я позвонила Ларисе. «Лара, прекрати меня пугать. Убери своих людей».
«Мама, ты о чем? У меня нет никаких людей. Ты совсем Вите поверила? Он тебя против меня настраивает! А я, между прочим, о тебе забочусь! Я тебе продукты привезла, выйди, забери, я у подъезда».
Я подошла к окну. Она стояла внизу. Одна. Махала мне рукой и улыбалась. А в машине, припаркованной чуть дальше, сидели те двое.
Я не вышла.
Я задернула шторы. Я поняла, что Лариса не просто в беде. Она была в отчаянии. А отчаявшийся человек способен на всё.
Через десять дней, раньше срока, позвонил Витя. Голос у него был глухой, как из подвала.
«Мама. Экспертиза готова».
«И что, Витя?.. Что?»
«Я... я не могу по телефону. Мам, там всё хуже, чем я думал. Они не просто сказали, что это подделка. Они... они нашли, кто».
Я сидела, не в силах положить трубку. «Кто, Витя? Скажи мне. Кто?»
«Я еду», — только и ответил он.
Эти сорок минут, пока он ехал с другого конца города, были похожи на пытку. Я ходила из угла в угол. Я налила воды, но руки так дрожали, что я пролила полстакана. Неужели Лариса была такой дурой, что...
Дверь открылась. Витя вошел. Молча снял куртку. Прошел на кухню. Он выглядел старше лет на десять. Сел за стол.
Он достал из портфеля папку. Открыл ее. И просто подвинул ко мне несколько листов, скрепленных скрепкой. Официальный бланк. Герб. «Заключение эксперта».
Я, бывшая учительница русского языка, привыкла читать быстро. Но эти строчки я разбирала по буквам, и смысл ускользал.
«...проведенным сравнительным анализом свободных и экспериментальных образцов почерка... подпись от имени [ФИО мужа] в завещании... выполнена не [ФИО мужа], а иным лицом...»
Это я уже знала. Я перевернула страницу.
«...при сравнительном исследовании подписи... и образцов почерка [ФИО Ларисы], представленных в виде... были выявлены устойчивые совпадения...»
Я читала и не верила.
«...высокая степень вероятности, граничащая с уверенностью... подпись в завещании выполнена [ФИО Ларисы] с подражанием подписи ее отца...»
Я подняла глаза на Витю. Он смотрел в стену.
«Она... — прошептала я. — Она сама?»
«Да, мама», — тихо сказал Витя. — «Она не наняла никого. Она сделала это сама. Села и подделала подпись мертвого отца. Адвокат сказал, что образцы почерка... они взяли из ее старых заявлений у нотариуса, когда она что-то там с дачей оформляла. У них была база. Она даже не подумала об этом».
Он ударил кулаком по столу. Не сильно. Устало.
«Дура. Какая же она дура».
Во мне боролись два чувства. Стыд. Жгучий, невыносимый стыд за дочь. И... жалость. Господи, до чего надо было дойти, чтобы решиться на такое?
«Что теперь, Витя?»
«Теперь, мама, у меня на руках доказательство, — он похлопал по папке. — Это не просто суд по наследству. Это уголовное дело. Мошенничество в особо крупном размере. Группой лиц, если докажут, что нотариус был в сговоре. А это... — он посмотрел мне прямо в глаза, — это реальный срок, мама. От пяти лет».
Пять лет. Лариса. Моя девочка. В тюрьму.
«Витя, нет...» — начала я.
«Мама, не надо! — он резко оборвал меня. — Не надо ее жалеть! Она знала, на что шла! Она обокрала меня. Она оклеветала отца. Она вышвыривает тебя из дома. Она угрожает мне какими-то уродами в машинах. Хватит!»
«Она твоя сестра!»
«Она — преступница! — отрезал он. — И я... я устал быть "правильным". Я хочу справедливости».
Он встал. «Я позвонил ей. Я сказал, что у меня на руках заключение. Сказал, чтобы приезжала. У нее есть один шанс. Один».
«Какой, Витя?»
«Она приходит сюда. Прямо сейчас. И пишет отказ от наследства. Добровольно. В твою пользу и в мою. Пятьдесят на пятьдесят, как и должно было быть по закону. Если она это делает, я... я подумаю, что делать с этой бумагой».
«А если откажется?»
«Тогда я иду в прокуратуру. Завтра утром».
Раздался звонок в дверь. Резкий, требовательный.
Витя пошел открывать. Я слышала голос Ларисы из прихожей. Истеричный, громкий. «Что ты маме наговорил?! Что ты придумал?!»
Она влетела на кухню. Лицо красное, в пятнах.
«Ну?! — крикнула она брату. — Показывай свою "экспертизу"! Купил, да?! Заплатил им?!»
Витя молча протянул ей папку.
Лариса выхватила ее. Начала читать. Быстро, выхватывая строки. Я видела, как краска сходит с ее лица. Как ее руки начинают мелко дрожать. Она дошла до последней страницы. До фразы «выполнена [ФИО Ларисы]».
Она медленно опустила папку на стол. Подняла глаза на Витю.
И вдруг она... засмеялась. Тихим, страшным, захлебывающимся смехом.
«В тюрьму?.. Меня? — она покачала головой, смех перешел в какой-то всхлип. — Ох, Витя... Братик... Ты ничего не понял».
«Что я не понял, Лара? Что ты воровка?»
«Ты не понял, — она посмотрела на него безумными глазами, — что если я сяду... вам всем будет хуже. Мне... мне терять уже нечего».
Она шагнула к окну. Резко распахнула его. Был конец октября, пахнуло сыростью и холодом. Мы жили на седьмом этаже.
«Что ты делаешь?!» — крикнула я.
«Мама, — она обернулась. — Если ты сейчас не заставишь его отдать мне эту бумагу... я просто выйду. Прямо сейчас. И вы будете объяснять полиции, как довели меня до самоубийства!»
«Лара! Отойди от окна! Немедленно!» — я бросилась к ней, но Витя меня остановил.
«Стой, мама. Это шантаж», — сказал он ледяным голосом, но я видела, как побелели его костяшки.
«Шантаж?! — Лариса истерично рассмеялась, стоя у распахнутой створки. Ветер трепал ее волосы. — Ах, это шантаж! А то, что ты делаешь, — это что? Справедливость? Ты хочешь меня посадить, сломать мне жизнь, оставить моих детей без матери?!»
«Ты сама это сделала, Лара! Ты! Когда ставила подпись!» — Витя медленно двигался к ней, обходя стол.
«Не подходи! — взвизгнула она. — Я серьезно! Мне всё равно! У меня нет другого выхода!»
«Выход есть всегда, — сказал Витя, останавливаясь в паре метров. — Отдай то, что украла».
«А что потом?! — кричала она. — Я отдам! И что? Эти... они меня убьют! Они детей тронут! Вы не понимаете! Вы живете в своем правильном мире, где есть "экспертизы" и "прокуратура"! А есть другой мир, Витя! И я в нем погрязла!»
Я смотрела на свою дочь. Растрепанная, в слезах, с безумными глазами, она стояла на пороге смерти. И я поняла, что она не врёт. Она не играет. Она на краю.
«Витя... сынок... — прошептала я, цепляясь за его руку. — Отдай ей бумагу. Прошу тебя. Отдай».
Витя посмотрел на меня. В его глазах была такая мука. Он боролся. В нем боролись справедливость и... страх. Страх, что сестра сейчас сделает непоправимое.
«Мама, она манипулирует нами», — твердо сказал он, но уже не так уверенно.
«Пусть! — я плакала. — Пусть! Витя, она же... она же погибнет! Это же наша Лара...»
«Та Лара, которую ты помнишь, мама, умерла! — он снова посмотрел на сестру. — Эта — чужая. Она воровка и шантажистка».
«Да! — крикнула Лариса. — Да, я такая! Это вы меня такой сделали! Ты — своей правильностью! Мама — своей вечной любовью к тебе! Отец — тем, что всегда ставил тебя в пример! Я просто хотела... я просто хотела жить!»
«Жить за чужой счет?!»
«Да хоть как-нибудь!»
Этот крик повис в холодной кухне.
«Лара... — я сделала шаг. — Доченька. Какие люди? Какие долги? Расскажи нам. Мы... мы поможем».
Она посмотрела на меня, и ее лицо вдруг сморщилось, как у ребенка. Истерика ушла. Осталось только отчаяние.
«Мама...» — она сползла по стене, садясь на корточки у окна, но не отходя от него. — «Поздно помогать. Поздно. Я... я влезла...»
И она рассказала.
Это было страшнее, чем я думала. Не просто кредит в банке. Она открывала какой-то салон красоты. Прогорела. Взяла в долг у «частных инвесторов». Огромные проценты. Потом взяла еще, чтобы отдать первый долг. Классическая пирамида. Теперь сумма была такая, что наша квартира... она едва покрывала половину.
«Они дали мне срок. До конца месяца, — шептала она, глядя в пол. — Они сказали, что если я не отдам... они придут за детьми. Они знают, в какую школу ходит Коля. Они знают, куда Даша ходит на танцы...»
Витя молчал. Он стоял, прислонившись к стене. Заключение эксперта всё еще было у него в руке.
«Когда отец умер... — Лариса подняла на нас пустые глаза, — я поняла, что это единственный шанс. Квартира. Я думала, продам быстро... отдам им... а Вите... Вите бы соврала, что отец так решил...»
«А я? — тихо спросила я. — А я, Лара? Ты бы и меня на улицу?»
«Я бы тебя к себе забрала, мама! Я... я не знала, что Витя пойдет до конца... Я думала, он... пообижается и простит...»
Тишина. Было слышно, как капает вода из крана.
Витя медленно подошел к столу. Положил заключение.
«Сколько?» — спросил он.
Лариса назвала сумму. Я ахнула. Это было... это было безумие.
«Даже если мы продадим квартиру, — сказал Витя, — этого не хватит, чтобы покрыть всё и еще нам с мамой что-то осталось».
«Мне не надо, чтобы оставалось! — Лариса вцепилась в него. — Витя! Братик! Помоги! Я знаю, у тебя есть... твои накопления... ты же откладывал...»
Витя посмотрел на нее.
«То есть, — медленно сказал он, — я должен отдать тебе свою долю. Отдать свои сбережения, которые я копил на операцию для жены. И еще остаться виноватым? Ты это предлагаешь?»
Лариса смотрела на него, не понимая. «Какую операцию?»
«Не твоего ума дело, — отрезал он. — Встань. И закрой окно. Хватит цирка».
Он сказал это таким тоном, что она послушалась. Встала, закрыла створку. В кухне сразу стало тише.
«У тебя есть два дня, Лара, — сказал Витя, забирая папку со стола. — Два дня, чтобы найти другое решение. Я не буду платить за твои ошибки. Я не буду губить свою семью ради тебя».
«Но Витя! Они же...»
«Это твои проблемы, — он пошел к выходу. — Два дня. Или я иду в прокуратуру. Шантаж не сработал. Жалость — тоже».
Он ушел. Хлопнула входная дверь.
Лариса осталась сидеть на полу. Она не плакала. Она просто раскачивалась взад-вперед.
«Мама... что мне делать? Он же не шутит. Он посадит меня».
Она посмотрела на меня. И в ее глазах я увидела не страх. Я увидела... решение. Холодное, страшное решение.
«Мама, — сказала она, вставая. — Ты же... ты же любишь меня? Ты ведь не дашь ему это сделать?»
«Лара, что ты...»
«Дай мне корвалол. И... где у тебя лежат таблетки, которыми отец... ну, от сердца? Сильные».
У меня зашлось сердце. «Зачем тебе, Лара?»
«Мне надо успокоиться, — она фальшиво улыбнулась. — А Вите... Вите, наверное, надо отдохнуть. Он так перенервничал. Сделай ему чай. Твой фирменный. С травами».
И я поняла. Она не Витю собиралась травить. И не себя.
Она посмотрела на папку, которую Витя забыл. Нет, не забыл. Он оставил ее на столе в прихожей.
«Он вернется за ней, — прошептала Лариса. — Он обязательно вернется. А мы его встретим. Вместе, мамочка».
Я смотрела на свою дочь, и мне казалось, что я ее не знаю. Передо мной стояла чужая, загнанная в угол женщина.
«Лара, что ты задумала?» — я старалась говорить спокойно, но голос дрожал.
«Ничего, мамочка, — она суетилась по кухне, открывая ящики. — Просто... Витя так устал. Он злой. Ему надо... расслабиться. Где у тебя валерьянка? Или пустырник?»
«Лара, прекрати!»
«Да что такого? — она нашла пузырек с корвалолом, капнула себе в стакан. — Ты боишься, что я его отравлю? Мама, я не монстр. Я просто... я не хочу в тюрьму. И я не хочу, чтобы мои дети остались сиротами».
Она говорила спокойно, почти буднично. И это было страшнее всего.
«Он вернется за этой папкой, — кивнула она в прихожую. — Он ее специально оставил. Чтобы у меня было время "подумать". Он играет со мной, мама. А я... я тоже сыграю».
«Какую игру, Лара?»
«Я поговорю с ним. Еще раз. По-хорошему. Ты мне поможешь. Ты же моя мама. Ты скажешь ему, что... что тебе плохо. Что ты не переживешь, если он меня посадит. Ты попросишь его. Ради тебя».
«Я уже просила, — прошептала я. — Он не слушает».
«А ты попросишь так, чтобы послушал, — она подошла ко мне вплотную. — Ты же знаешь, он тебя любит. Он ради тебя всё сделает. Он... он не сможет тебе отказать, если тебе станет... совсем плохо».
Я отшатнулась. «Ты... ты хочешь, чтобы я притворилась?»
«Мама! — она схватила меня за руки. Ее ладони были ледяные. — Это наш единственный шанс! Витя упрямый, как... как отец. Но против твоего здоровья он не пойдет. Никогда. Ты просто... схватишься за сердце. Скажешь, что... что умираешь. А я вызову скорую. И пока он будет напуган... я... я уговорю его. Я заберу эту папку».
Это был чудовищный план. Циничный, жестокий. Использовать мою любовь. Использовать любовь Вити ко мне.
«Я не буду этого делать, Лариса».
«Будешь, — она улыбнулась. Страшной, мертвой улыбкой. — Будешь, мамочка. Потому что если ты не сделаешь... я не знаю, что со мной будет. Я... я на всё готова. Слышишь? На всё».
Она отпустила мои руки. «Я пока... пойду к себе. Мне надо детям позвонить. А ты подумай. Он вернется вечером. Я знаю. Ты просто завари свой чай. С липой и мятой. Он его любит. А когда он придет... ты просто сделай, как я сказала. Пожалуйста, мама».
Она ушла.
Я осталась одна. Я подошла к папке в прихожей. Заключение эксперта. Доказательство. Приговор.
Я могла бы ее сжечь. Прямо сейчас. В раковине. И всё бы кончилось. Витя бы ничего не доказал. Но... я бы стала соучастницей. Я бы предала сына. Предала память мужа.
Я не могла.
Я вернулась на кухню. Поставила чайник. Руки действовали на автомате. Достала банку с липовым цветом. Мяту.
Что мне было делать? С одной стороны — сын, который ищет правды. С другой — дочь, которая катится в пропасть и тянет всех за собой.
Я сидела, смотрела на закипающий чайник.
В голове промелькнула мысль. А что, если... Что, если Лариса права не в своем плане, а в одном? Витя меня любит. И он остановится, если... если мне действительно станет плохо.
Я открыла аптечку. Вот таблетки Степы. Сильные. Для снижения давления. А вот — мои, для повышения. Я — гипотоник. Если я выпью Степины...
Нет. Что я думаю? Это же...
Раздался звонок. Я вздрогнула. Неужели Витя? Так рано?
Я пошла открывать.
На пороге стояли не Витя. И не Лариса.
Двое мужчин. Те самые. Из машины. Коротко стриженый «оценщик» и еще один, постарше, в дорогом пальто.
«Нина Степановна? — вежливо спросил тот, что постарше. — Дочь дома? Лариса Степановна?»
«Ее... ее нет», — соврала я, пытаясь закрыть дверь.
Мужчина мягко, но сильно уперся рукой в дверь.
«Нехорошо обманывать. Мы видели, как она заходила час назад. Мы просто поговорим. Нам нужен или долг, или... гарантии».
«Гарантии — это квартира. Я так понимаю, документы уже у вас?» — он улыбнулся.
«Какие документы?» — прошептала я.
«Ну, не прикидывайтесь, — он заглянул мне за спину в прихожую. — Нам Лариса сказала, что завещание у нее. Но что-то пошло не так. Что-то с братом. Так вот. Нам всё равно, у кого бумаги. У нее. У вас. У брата. Срок вышел вчера. Мы пришли забирать. Или квартиру. Или...» — он многозначительно посмотрел на меня. — «Или ее. Прямо сейчас».
Я стояла, вцепившись в дверную ручку. Они не ломились. Они просто стояли. Улыбались. Вежливо. И от этой вежливости кровь стыла в жилах.
«Ее нет. Уходите, или я вызову полицию», — голос мой звучал жалко.
«Полицию? — усмехнулся тот, что в пальто. — Вызывайте. Мы просто партнеры вашей дочери по бизнесу. Пришли обсудить возврат инвестиций. А вот у полиции... у нее будут вопросы к Ларисе Степановне. И к вам. Насчет поддельного завещания. Она нам всё рассказала. Она отчаянная женщина».
Я поняла, что попала в ловушку. Они всё знали. Лариса, в своей панике, рассказала им про Витю, про экспертизу, про всё.
«Что вам нужно?»
«Нам нужна гарантия, что мы получим свои деньги. Квартира — гарантия. Но ваш сын мешает. Так? — он сделал шаг в прихожую. Я не смогла его удержать. — Мы хотим поговорить с вашим сыном».
«Его тоже нет».
«Он будет, — "оценщик", который молчал до этого, грубо оттеснил меня и прошел внутрь. — Мы подождем. Сделайте нам чайку, Нина Степановна. С липой и мятой. Мы слышали, у вас вкусный».
Они знали. Они всё знали. Лариса их навела. Или они следили.
Они прошли на кухню. Сели. Как у себя дома.
«Где она?» — спросил тот, что в пальто.
«Я... я не знаю. Она ушла».
«Плохо. Она должна была нас ждать. Обещала решить вопрос с братом, — он вздохнул. — Ну, ничего. Мы решим сами. Когда он придет».
Я стояла в коридоре. В моей квартире. Два чужих, страшных человека. Ждут моего сына. Чтобы «решить вопрос». А что это значит? Сломают ему ноги? Убьют?
Я должна была что-то делать.
Я посмотрела на папку с экспертизой. Она лежала на тумбочке. Если я ее отдам им?
«Вот, — "оценщик" проследил за моим взглядом. — Это, наверное? Бумаги по квартире?»
Он встал, подошел и взял папку. Открыл. Начал читать.
«Хм. "Заключение эксперта". "Подпись выполнена... Ларисой". — Он присвистнул. — А дочка-то у вас... с талантом. И с проблемами. Эта бумага... — он посмотрел на старшего. — ...эта бумага — проблема».
«Нет, — сказал тот, что в пальто, не глядя. — Эта бумага — решение. Если ее отдать... куда следует... ваша дочь сядет. Надолго. Квартира зависнет как вещдок. Нам это не надо».
Он встал. Подошел ко мне.
«Нам надо, чтобы ваш сын забыл про эту бумагу. Чтобы он отказался от своих претензий. Добровольно. И тогда мы спокойно переоформим квартиру. Вы получите свою долю. Нам чужого не надо. Только долг».
Он врал. Я видела это по его глазам.
«Витя не откажется», — прошептала я.
«Откажется, — он улыбнулся. — После разговора с нами. Мы умеем убеждать».
В этот момент в замке провернулся ключ.
Витя. Он вернулся.
Он вошел в прихожую. Увидел меня. Увидел этих двоих. Увидел папку в руках у «оценщика».
Он всё понял в одну секунду.
«Мама, отойди к стене», — сказал он тихо.
«Виктор? — тот, что в пальто, шагнул ему навстречу. — А мы вас ждем. Нам нужно поговорить о вашей сестре. И о квартире. У нас к вам деловое предложение».
«Я с вами разговаривать не буду, — Витя смотрел мимо него, на второго. — Положи папку. И вышли оба. Из квартиры моей матери».
«О-о, как мы заговорили, — "оценщик" ухмыльнулся. — А если нет?»
Он сделал шаг к Вите.
Мой Витя... он не боец. Он инженер. Но он три года носил на руках больного отца. В нем была сила.
Я не знаю, как всё произошло. Это было быстро. «Оценщик» толкнул Витю. Витя увернулся и ударил его. Не кулаком. А как-то... толкнул в грудь. Тот не ожидал. Попятился, ударился о вешалку.
Старший вытащил что-то из кармана. Не нож. Кастет.
«Зря ты, парень», — сказал он и пошел на Витю.
«Нет!» — закричала я и бросилась между ними.
Я не видела удара. Я почувствовала его. Не по себе. По Вите. Но старший, пытаясь оттолкнуть меня, задел меня локтем. Я пошатнулась, ударилась головой о косяк. Мир качнулся.
Я видела, как Витя схватился за бок. Как «оценщик» поднялся. Они были двое.
«Беги, мама!» — крикнул Витя, пытаясь их задержать в узком коридоре.
Я выскочила на лестничную клетку. Я кричала. «Помогите! Убивают! Полиция!»
Я стучала во все двери. Сосед, дядя Паша, открыл. Увидел меня, всклокоченную, с кровью на виске.
Из моей квартиры доносились звуки борьбы. Грохот.
«Вызывай!» — крикнула я ему.
Дверь моей квартиры распахнулась. Двое выбежали. Они оттолкнули меня, чуть не сбив с ног, и кинулись вниз по лестнице.
Я вбежала в квартиру.
Витя лежал в прихожей. Он был без сознания. На полу, рядом с ним, валялась папка с экспертизой. И... и кастет, который они обронили.
А из кухни... из кухни пахло газом. Они, уходя, включили все четыре конфорки.
«Витя! Сынок!»
Я бросилась к нему. Он застонал. Живой. Слава богу, живой. Но запах... Газ шипел, наполняя квартиру. Они не просто избили его. Они хотели... взорвать? Замести следы?
«Дядя Паша! Окна! — крикнула я соседу, который застыл на пороге. — Окна открывай! Скорую!»
Я, как в тумане, бросилась на кухню. Руки не слушались, пальцы скользили по жирным ручкам плиты. Раз. Два. Три. Четыре. Закрыла.
Распахнула окно. Ледяной воздух ударил в лицо.
Я вернулась в коридор. Дядя Паша уже звонил в скорую и полицию. Витя сидел, прислонившись к стене. Держался за ребра.
«Мама... ты цела?» — прохрипел он.
«Я да... А ты?»
«Ребра, кажется... — он поморщился. — Папку... где папка?»
Она лежала рядом. Я подняла ее. Бумаги, которые едва не стоили нам жизни.
«Они... они из-за Ларисы?» — спросил Витя.
«Да. Это ее... кредиторы. Она им всё рассказала».
Витя закрыл глаза. «Боже. Какая же она...»
Скорая приехала быстро. Потом полиция. Меня трясло. Я рассказывала про «оценщика», про угрозы, про кастет. Про газ.
Вите наложили шину. Сказали — подозрение на перелом двух ребер. Сотрясение.
Полицейский, молодой лейтенант, слушал меня внимательно. «То есть, — подытожил он, — ваша дочь, Лариса Степановна, подделала завещание. У вас есть экспертиза. — Он кивнул на папку у меня в руках. — Она должна денег криминальным структурам. Эти структуры, зная о завещании, пришли к вам, избили вашего сына и пытались устроить взрыв. Я правильно понимаю?»
«Да», — прошептала я.
«А где сейчас ваша дочь?»
И тут я вспомнила. Лариса. Она же должна была быть у себя. Она же...
Я набрала ее номер. Телефон был выключен.
«Я не знаю», — сказала я.
«Мы объявим ее в розыск, — сказал лейтенант. — И как соучастницу, и как... возможно, потерпевшую. Мы не знаем, что эти люди сделали с ней».
Витя отказался от госпитализации. «Я останусь с матерью».
Когда все уехали, в квартире воцарилась тишина. Но это была уже не та тишина, что сорок дней назад. Это была тишина разгрома. Разбитая вешалка. Кровь на полу, которую я спешно вытерла. И запах газа, который всё еще не выветрился.
«Мама, — Витя лежал на диване, где раньше лежал отец. — Ты должна отдать им эту папку. В полицию. Завтра же. Хватит».
«Витя...»
«Мама! Они чуть не убили нас! Они включили газ! А она... она их навела! Это покушение на убийство! Она — соучастница. Она должна сидеть. Вместе с ними».
В его голосе не было злости. Только ледяная, мертвая усталость. Он сломался. Мой «правильный» мальчик. Его добили.
«Хорошо, — сказала я. — Завтра».
Я ушла в свою комнату. Я не могла спать. Я сидела у окна. Куда она пропала? Неужели они... с ней что-то сделали? Какой бы она ни была, она моя дочь.
Около трех часов ночи зазвонил мой телефон. Неизвестный номер.
Я взяла трубку.
«Мама?» — голос Ларисы. Еле слышный шепот. Она плакала.
«Лара! Ты где?! Ты жива?!»
«Мама... я... я у вокзала. В какой-то забегаловке... Мама, я всё слышала...»
«Что ты слышала?»
«Я... я не ушла тогда. Я спряталась. На черной лестнице. Я слышала, как они пришли. Как они тебе угрожали. Я слышала, как пришел Витя... как они... Мама, я трусиха! Я сбежала, когда они... когда он закричал... Я думала, они его...»
Она рыдала в трубку.
«Лара, к нам приходила полиция. Тебя ищут».
«Я знаю... Мама, я боюсь! Они найдут меня! И те, и полиция! Мама, забери меня! Пожалуйста! Я... я не хочу...»
«Где ты? Я приеду».
Она назвала адрес. Кафе «Вояж» у Московского вокзала.
«Никому не говори! Только ты! Не говори Вите! Он... он меня убьет!»
Я посмотрела на спящего сына. Его избитое лицо. И... я солгала.
«Хорошо. Я не скажу. Жди меня».
Я оделась. Взяла немного денег. Взяла... папку с экспертизой. Сама не знаю, зачем. И вышла в ночной, холодный город.
Я нашла ее в грязном круглосуточном кафе. Она сидела в углу, съежившись. Увидев меня, она бросилась мне на шею.
«Мама! Мамочка!»
«Тише, — я отвела ее в туалет. — У тебя есть пять минут. Рассказывай. И думай, что мы будем делать».
«Мама, я... я боюсь! Витя отдаст папку?»
«Отдаст. Утром. Он сказал, что ты... соучастница покушения на убийство».
У Ларисы потемнело в глазах. «Нет... Нет! Я не хотела! Мама, я...»
И тут дверь туалета открылась.
На пороге стоял Витя.
Он проснулся, когда я уходила. Он увидел, что папки нет. Он просто набрал такси и поехал за мной.
«Так вот, значит, как, мама? — он посмотрел на меня, потом на Ларису. — Ты решила ее спасти. Спрятать».
«Витя, я...»
«Отдай папку, мама».
Он протянул руку.
Лариса смотрела на него, как мышь на удава.
И тут у меня... что-то оборвалось. Я смотрела на своих двоих детей. На избитого сына, полного праведного гнева. И на дочь, преступницу, до смерти напуганную. И я не могла выбрать.
«Нет», — сказала я.
«Что — "нет"?»
«Я не отдам тебе ее, Витя. И ей не отдам. Хватит».
Я достала из сумки зажигалку, которую всегда носила (старая привычка, свечки на даче зажигать).
«Мама, не дури!»
«Хватит, — повторила я, открывая папку. — Я сожгу ее. Прямо здесь. И не будет ни наследства, ни дела. Ничего. Будет просто... пепел».
Лариса смотрела на меня с надеждой. Витя — с яростью.
«Мама, ты станешь соучастницей. Ты уничтожаешь улики!»
«Я спасаю то, что осталось от семьи!» — крикнула я. — «Я не дам тебе посадить сестру! И я не дам ей разрушить твою жизнь! Если ради этого надо сжечь проклятую квартиру — пусть горит!»
Я чиркнула зажигалкой. Огонек лизнул первый лист «Заключения эксперта».
«Нет!» — Витя выбил зажигалку у меня из рук. Лист, уже занявшийся, упал на грязный кафельный пол. Лариса бросилась его топтать.
«Мама! Ты с ума сошла?!» — Витя схватил меня за плечи.
«А вы?! Вы оба с ума сошли! — кричала я, и слезы текли по лицу. — Вы! Из-за проклятых стен! Из-за бумажек! Вы готовы убить друг друга! Ты, — я ткнула пальцем в Витю, — готов родную сестру в лагерь отправить! А ты, — я повернулась к Ларисе, — готова брата подставить под кастеты и газ! Вы отца в гроб вогнали...»
«Мама, не говори так...» — прошептал Витя.
«А я буду говорить! Он умер! А вы... вы хуже! Вы живые — и вы мертвые! Вы убили в себе всё человеческое!»
Я кричала. В грязном туалете вокзального кафе. Я кричала всё, что накопилось за эти сорок дней. Про свой страх. Про свой стыд.
«Я... я вас... ненавижу...» — прошептала я.
И в этот момент... боль.
Резкая, острая боль в груди. Будто мне вогнали туда раскаленный лом. Я схватилась за сердце. Воздуха... воздуха не стало.
«Мама?» — лицо Вити расплылось.
Я... я не играла, как хотела Лариса. Это случилось по-настоящему.
«Мама!» — его крик. И крик Ларисы.
Я падала. И последней мыслью было: «Господи. Хоть бы это их остановило».
Часть 8. Больничный коридор
Реанимация. Кардиология. Белый потолок. Писк аппарата.
Я не сразу поняла, где я. Первое, что я увидела, когда открыла глаза, — лицо врача.
«Нина Степановна. Очнулись. Хорошо. Лежите, не двигайтесь. У вас был обширный инфаркт».
Инфаркт. Значит, докричалась.
«Где... дети?» — язык еле ворочался.
«Здесь, — кивнул врач. — Оба. Уже вторые сутки не уходят. Ждут. Я позову».
В палату вошел Витя. Бледный. Под глазом синяк, который оставили те... «партнеры». Он сел на стул рядом с койкой. Взял мою руку.
«Мама...»
«Живая», — прошептала я.
«Прости меня, мама, — сказал он. — Я... я не должен был. Я так напугал тебя».
«А... она?»
«Лара здесь. В коридоре. Ей... ей нельзя. В полицию ее не пустили, я сказал, что ты... при смерти. Они ждут. Но... Лариса...»
Он замолчал.
«Что, Витя?»
«Она... она нашла нотариуса. Того самого, который был в сговоре. Она пошла к нему. Вместе с теми... бандитами. Оказывается, она знала, где он живет. Она сказала... она сказала, что если он не поможет, она сдаст его полиции вместе с собой».
Я не очень понимала.
«Мама, — Витя смотрел мне в глаза. — Лариса... она всё уладила. Она заставила нотариуса переписать всё. Она написала отказ. От всего. В мою пользу».
«Как...»
«Я не знаю. Те бандиты... они испарились. Видимо, нотариус им... отплатил. Откупился. Я не знаю. Лариса не говорит. Но...»
Он достал бумагу. Новую.
«Она отказалась от всего. Квартира... она моя. Юридически».
«А... папка? Экспертиза?»
«Я ее сжег, — тихо сказал Витя. — Сам. В том же туалете. Пока скорая ехала».
Он сжег. Мой «правильный» мальчик. Он уничтожил улику.
«Зачем, Витя?»
«Потому что ты... пока ты была там... ты была права, мама. Я не хочу сажать сестру. Я хочу... я хочу, чтобы мама жила».
В палату заглянула медсестра. «Всё, время. Больной нужен покой».
Витя встал. «Я приду завтра».
У двери он столкнулся с Ларисой. Она ворвалась, оттолкнув медсестру.
«Мама! Мамочка!»
Она упала на колени у моей кровати. Схватила мою руку.
«Мама, прости меня! Я... я такая дура! Мама, я всё исправлю! Я...»
«Тише, — я погладила ее по волосам. — Тише, дочка».
«Витя! — крикнула она брату, который стоял в дверях. — Витя, скажи ей! Я не взяла себе ни копейки! Я... я пойду работать! Я на три работы устроюсь! Я отдам тебе всё... всё, что потратила...»
Витя смотрел на нее. Долго.
«Тебе не надо отдавать мне, Лара, — сказал он. — Ты отдашь... им».
«Кому?» — прошептала Лариса.
«Детям. Своим. Ты просто будешь... нормальной матерью. Впервые в жизни. А квартира...» — он посмотрел на меня. — «Квартира мамина. И моя. Мы ее продадим».
«Продадим?» — не поняла я.
«Да. И купим две. Маленькие. Одну тебе, мама. Другую мне. А ты, Лара... ты будешь жить на съёмной. И работать. Как все».
Он протянул ей руку. Не для объятий. Чтобы помочь ей встать с колен.
«Вставай. Хватит ползать. Иди... иди работай».
Финал (Горькая победа и примирение)
Прошло полгода.
Я сижу на кухне. Кухня маленькая. Новая. Моя. В небольшой, но уютной «однушке» в тихом районе. Я смотрю на Волгу. Отсюда ее видно.
«Сталинку» мы продали. Витя, как и обещал, купил мне эту квартиру. Себе — такую же, этажом выше. Он теперь живет не с женой. Жена... она не простила ему того, что он потратил все сбережения. Не на ее операцию (как оказалось, операция была не срочная, плановая), а на то, чтобы... «разрулить» дела Ларисы. Да, он им заплатил. Не всё, но какую-то часть. Чтобы они исчезли навсегда. Он выкупил сестру у бандитов.
Лариса?
Она живет на другом конце города. Снимает «двушку» с детьми. Я вижу ее каждые выходные. Она приносит внуков.
Она работает. На двух работах. Днем — администратор в том самом салоне, который когда-то хотела открыть. Вечером... моет полы в бизнес-центре.
Она постарела. Похудела. В глазах больше нет того безумного блеска. Только усталость.
Мы сидим на моей новой кухне. Витя. Я. И Лариса. Мы пьем чай.
Мы почти не говорим о том, что случилось. Это — запретная тема. Как шрам, который боится прикосновений.
Витя... он не простил ее. Я это вижу. Он вежлив. Он помогает ей с детьми. Но той, братской, любви — нет. Есть... родственная обязанность.
Лариса смотрит на него с виной. И с благодарностью. Она знает, что он ее спас. От тюрьмы. И от тех, других.
Это и есть наша... горькая победа.
Справедливость? Ее не было. Витя потерял жену и сбережения. Лариса потеряла репутацию и будущее. Я потеряла свой дом, полный воспоминаний, и... здоровье. Мое сердце теперь работает на таблетках.
Но знаете...
Когда Лариса привозит внуков, и они бегут ко мне с криком «Бабуля!», а Витя ворчит на них, чтобы не шумели, и ставит чайник... я смотрю на них.
На своих израненных, покалеченных жизнью детей.
И я понимаю, что мы победили.
Мы не потеряли друг друга.
Правда... она не всегда в том, чтобы наказать виновного. Иногда правда в том, чтобы спасти того, кто упал. Даже если он сам в этом виноват. Мой сын, мой «правильный» мальчик, понял это. Не сразу. Через боль, через инфаркт матери.
Лариса платит свой долг. Не деньгами. Она платит его трудом. Каждым вымытым метром пола. Каждым часом, проведенным с детьми, которых она чуть не потеряла.
А я... я жива. Я вижу их. Вместе. За одним столом.
Это не та семья, о которой я мечтала. Но это моя семья. И она выжила.
Говорят, шрамы делают нас сильнее. Не знаю. Но они точно напоминают нам о цене, которую мы платим. За ошибки. За слабость. И за прощение. И самая высокая цена — всегда за прощение. Но оно того стоит.