Знаете, есть такой звук… звук, когда земля уходит из-fпод ног. Это не грохот. Это тишина. Такая оглушающая, ватная тишина в ушах, пока весь мир вокруг продолжает жить: кашляет женщина в очереди, пищит кассовый аппарат, гудит лампа дневного света. Я услышала эту тишину, когда молоденькая девочка-операционист, не поднимая на меня глаз, сказала: «Нина Андреевна, а на счету у вас сто четырнадцать рублей двадцать копеек». Я, наверное, не расслышала. Я улыбнулась, поправила очки, сумку на коленях поближе придвинула. «Девушка, — говорю, — вы посмотрите повнимательнее. Всю сумму. Мне всю сумму». А она подняла на меня глаза. Пустые. Уставшие. «Я же говорю, — цедит, — у вас снято всё. Три дня назад. По генеральной доверенности».
Доверенность. Какое страшное, канцелярское слово. Какое окончательное. Я никому. Никогда. Я сидела перед этим стеклом, а за спиной дышала очередь, и я понимала: сейчас я — или закричу, или умру. Потому что вся моя жизнь, вся моя страховка от «черного дня», вся моя независимость, которую я копила сорок лет, стоила сто четырнадцать рублей. И двадцать копеек.
ЧАСТЬ 1
Я не помню, как вышла из банка. Ноги сами несли. Воздух в ноябре, знаете, такой… колкий, пахнет первым льдом и выхлопами маршруток. А я его не чувствовала. Я шла мимо «Пятерочки», мимо аптеки, куда собиралась зайти за лекарствами от давления, и только одна мысль билась в голове, как подстреленная птица: «Кто?»
Я никого не пускала в свою жизнь. После смерти мужа, а потом и сестры Веры, я как-то… сжалась. Сконцентрировалась. Есть дочь, Света. У нее своя жизнь, ипотека, муж, вечно болеющий ребенок. Я не хотела быть им обузой. «Мама, ты как?» — «Светочка, у меня всё хорошо. Ты за внука не переживай, всё наладится». Врала. Я всегда врала, что всё хорошо. А «хорошо» лежало в этом банке. На книжке. Не трогайте, это на старость. Это чтобы, если упаду, сиделку нанять, а не висеть на шее у Светки.
Я дошла до своей «сталинки», поднялась на третий этаж, еле переводя дух. Механически сунула ключ в замок. В квартире пахло вчерашним супом и корвалолом. Тишина. Та самая, банковская. Я села на стул в коридоре, не снимая пальто. Доверенность.
Я перебрала в голове всех. Соседка? Бред. Света? Исключено, она бы мне… да не сделала бы она такого. И тут… тут я вспомнила.
Игорь.
Сын моей покойной сестры Веры. Мой крестник. Моя вечная боль. Вера перед смертью просила: «Нин, не бросай его. Он непутевый, но он… он мой». И я не бросала. Тридцать пять лет этому «непутевому». Вечный стартапер. То он биткоины майнил, то кроликов разводил, то какие-то сайты создавал. А по факту — сидел на шее у всех, кто попадется. И у меня в том числе. «Тёть Нин, дай пять тысяч до понедельника. Горит!» — «Тёть Нин, мне на ботинки, старые развалились». Я давала. Мне было жалко его. Жалко ту бестолковую жизнь, которую он вел. Жалко Веру, которая смотрела на меня с фотографии на комоде.
Я нашла в записной книжке его номер. Руки дрожали так, что я еле попадала по кнопкам старого кнопочного телефона. Гудки. Длинные.
— Але, — бодрый голос. На заднем плане какая-то музыка, смех.
— Игорек? — прошептала я.
— О, теть Нин, привет! Как здоровье? Я сейчас занят немного…
— Игорь, — я сглотнула ледяную слюну. — Ты… ты у меня деньги брал? В банке.
Музыка на том конце не стихла. А вот он замолчал. На секунду.
— Деньги? В банке? Тёть, ты чего? Какие деньги? Я твоих денег сто лет не видел. Ты, наверное, перепутала что-то.
Он говорил так… так искренне. Так обиженно.
— Сказали, по доверенности, — просипела я.
— По какой доверенности? — он засмеялся. Нагло, молодо. — Тёть, ты там совсем? Я у тебя доверенность брал, что ли? Ты давала? Нет. Ну вот и всё. Ладно, давай, мне некогда, правда. Созвонимся!
Короткие гудки.
Я смотрела на трубку. И та, банковская, тишина… она стала еще громче. Он солгал. Я знала, что он солгал. Я не знала, как он это сделал, но я знала — это он. Потому что он единственный, кто мог. Он приходил «помочь» мне с компьютером. Он «чинил» мне принтер, на котором я когда-то распечатывала какие-то бумаги. Он был здесь. Он рылся в моих вещах.
Я сидела в темном коридоре, и во мне боролись два зверя. Один — это Вера. Это жалость. «Он непутевый, Нин». А второй… второй был холодный, страшный, и он шептал: «Он тебя убил. Он еще не знает, но он тебя только что убил». Я набрала номер Светы. Я не плакала. У меня не было слез.
— Света? Дочка… Мне кажется, меня ограбили.
Я услышала, как она выдохнула на том конце. «Мама, я еду».
В ту ночь я не спала. Я смотрела в темное окно, где отражалась моя седая, растрепанная голова. Я вспоминала, как Вера принесла его из роддома. Как я держала этот теплый комочек. Как он впервые назвал меня «тетя Нина». И я пыталась понять… нет, не «за что?». Я пыталась понять, как я теперь буду жить. Потому что одно дело — копить на черный день. И совсем другое — когда этот черный день наступил, а у тебя на счету сто четырнадцать рублей. И двадцать копеек.
ЧАСТЬ 2
Светка примчалась через сорок минут, злая, бледная, с красными пятнами на шее. Она у меня прагматик. Вся в отца. Юрист в какой-то серой конторе. Она не села, не стала ахать и причитать. Бросила сумку, скинула сапоги.
— Так. Рассказывай. По порядку.
Я рассказала. Про кассиршу. Про сто четырнадцать рублей. Про «генеральную доверенность». Про звонок Игорю.
— Так, — Света уже наливала себе воды на кухне. — Понятно. Значит, Игорь. Я всегда знала, что он тварь.
— Светочка, не говори так… Он же…
— Кто, мама? Сын твоей сестры? И что? Это дает ему право оставить тебя без копейки? Он же прекрасно знал, что это всё, что у тебя есть. Он знал, что ты на эти деньги… — она осеклась.
Она знала, что я откладывала на операцию по замене тазобедренного сустава. Я ходила, хромала, но терпела. Ждала. Теперь, видимо, ждать было бессмысленно.
— Завтра, — сказала Света, отрезала, — в девять утра едем в банк. Писать заявление. И не в окошко к девочке, а к управляющему.
— Может, не надо? — прошептала я. — Может, он одумается? Вернет?
Света посмотрела на меня так, как смотрела в детстве, когда я говорила ей, что Деда Мороза не существует. Смесь жалости и раздражения.
— Мама. Он. Не. Одумается. Он отключит телефон и ляжет на дно. Если мы сейчас ничего не сделаем, ты не увидишь ни копейки. И он пойдет дальше. Он поймет, что ему можно всё.
Утром банк выглядел иначе. Не как вчера. Вчера я была клиентом. Сегодня я была проблемой. Управляющий, мужчина в дорогом, но тесном костюме, принял нас не сразу. Он слушал Свету, кивал, хмурился. Моя дочь говорила четко: «Незаконное списание средств. Предположительно, мошенничество с использованием поддельной доверенности. Требуем поднять документы и предоставить доступ к записям с камер наблюдения».
Управляющий занервничал.
— Понимаете, — начал он, — банк не несет…
— Банк несет, — отрезала Света. — Ваш сотрудник выдал крупную сумму по документу, подлинность которого вы обязаны были проверить. Я хочу видеть эту доверенность.
Нас попросили подождать в коридоре. Мы сидели на жестком диванчике. Мимо сновали люди, брали талончики, смеялись. Мне было стыдно. Стыдно так, будто это я украла. Будто это я сижу тут, посторонняя, жалкая, прошу милостыню.
Через час нас позвали. В кабинете управляющего был еще один человек. Коротко стриженый, в штатском, с тяжелым взглядом. «Начальник службы безопасности», — представил его управляющий.
На столе лежала папка.
— Нина Андреевна, — начал безопасник, — вот доверенность. Вы ее подписывали?
Он подвинул мне лист. Обычный бланк, нотариально заверенный. Моя фамилия, имя, отчество. Паспортные данные… Мои. И подпись. Корявая, неловкая, но… похожая. Очень похожая.
— Нет, — сказала я. — Это не моя подпись.
— Нотариус… — начала Света, вглядываясь в печать.
— Нотариус, скорее всего, «левый» или в сговоре. Или бланк краденый, — буркнул безопасник. — Но это не главное. Главное вот. — Он повернулся к управляющему. — Мы проверили. Деньги действительно снял гражданин, указанный в доверенности как ваш племянник. Игорь… — он сверился с бумажкой, — Игоревич.
У меня затряслись руки.
— Откуда вы…
— Он предъявил свой паспорт, — спокойно пояснил мужчина. — Кассир сверила данные паспорта с доверенностью. Всё совпало. Формально, к кассиру претензий нет.
— Но доверенность поддельная! — вскинулась Света.
— Это теперь будет доказывать следствие. Мы со своей стороны… — безопасник помолчал. — Мы заявление ваше примем. И для следствия предоставим всё, что у нас есть.
— А что у вас есть? — спросила Света.
Мужчина посмотрел на меня. Долго так. Будто решал, стоит ли говорить.
— У нас есть видео, Нина Андреевна. Зал в тот день хорошо просматривался. И касса, у которой он стоял. Камера всё записала.
Видео. Он… на видео. Я представила это. Как он стоит. Как ему отсчитывают мои деньги. Мою жизнь.
— Я могу… — начала я.
— Не советую, — покачал головой безопасник. — Вам же будет хуже. Это теперь материал для полиции. Вам сейчас нужно ехать в ОВД по месту жительства и писать заявление о мошенничестве. Мы свой экземпляр им перешлем.
Света кивнула. Собрала бумаги. Мы вышли на улицу. Шел мокрый снег.
— Мам, ты слышала? — Света схватила меня под локоть, ее трясло от праведного гнева. — Он даже не скрывался! Он пришел со своим паспортом! Он был уверен, что ты, — она запнулась, — что ты или не заметишь, или побоишься шум поднимать!
Я смотрела на серые машины, на грязные сугробы. Я не боялась. Мне было омерзительно. Я вдруг поняла, что Игорь, мой Игорек, которого я кормила пирожками, которого защищала перед Верой, считал меня не просто старой. Он считал меня… глупой. Выжившей из ума. Той, которую можно обчистить, а она и не поймет, как. И от этой мысли стало хуже, чем от потери денег.
— Поехали, — сказала я Свете. — Поехали в полицию.
ЧАСТЬ 3
Отделение полиции пахло сыростью, застарелым табачным дымом и какой-то безнадегой. Нас гоняли из кабинета в кабинет. Дежурный, потом дознаватель, потом, наконец, следователь — молодой парень с такими уставшими глазами, что казалось, он не спал с прошлого года.
Он слушал нас вполуха, что-то чиркая в протоколе.
— Значит, племянник, — резюмировал он, когда Света закончила свой юридически выверенный рассказ. — Семейные разборки. Самое гнусное дело.
— Это не «разборки», — не выдержала я. — Это кража. Мошенничество.
Следователь поднял на меня глаза. В них промелькнуло что-то вроде сочувствия, но тут же погасло.
— Нина Андреевна. Я вам так скажу. Девять из десяти таких дел заканчиваются примирением сторон. Вы сейчас на него заявление напишете, мы его дернем. Он к вам приползет на коленях, будет выть, что «бес попутал». Вы его простите. И мы закроем дело. А у нас и так висяков…
— Я не прощу, — тихо сказала я.
Парень усмехнулся.
— Это вы сейчас так говорите. Родная кровь…
— Родная кровь не оставляет на счету сто четырнадцать рублей.
Он перестал улыбаться. Взял ручку.
— Диктуйте. Адрес племянника. Телефон. Где работает, если работает.
Мы продиктовали всё, что знали. Телефон Игоря, как и предсказывала Света, уже был «вне зоны доступа».
Вышли мы оттуда только к вечеру. Ощущение было, будто нас вываляли в грязи.
— Он прав, мам, — сказала Света, когда мы ехали в такси. — Он приползет. Как только его «дернут».
— А если не найдут?
— Найдут. Куда он денется. Он же не профессиональный аферист. Он просто… дно. Глупое, самонадеянное дно.
Новость, как это водится, просочилась. Я сама не поняла как. Может, обмолвилась дальней родственнице, когда та позвонила с очередной жалобой на здоровье. А может, тот самый следователь в курилке кому-то рассказал. Но через неделю обо мне знали.
И мир разделился.
Позвонила двоюродная тетка с Урала. «Ниночка! Какой ужас! Да как же он мог! Сыночек Веры… Вера бы в гробу перевернулась! Ты, главное, держись. Но, может, не надо было в полицию? Свои же люди… Сор из избы…»
«Сор из избы?» — переспросила я и повесила трубку.
Соседка, Марья Ивановна, с которой мы двадцать лет здоровались у подъезда, при встрече отвела глаза. Я чувствовала, что за спиной шепчутся. И шепот этот был разный. Кто-то жалел меня. А кто-то… осуждал.
«Сама виновата, — услышала я обрывок разговора у подъезда. — Держала бы деньги в банке трехлитровой. А то ишь. И племянничка жалко. Парень молодой, может, ему на дело надо было…»
«На дело». Я стояла за дверью, не решаясь выйти. Я вдруг поняла, что в глазах этих людей я теперь не жертва. Я… дура. Старая дура, которую обвели вокруг пальца. И в то же время — злая. Злая тетка, которая «сажает» родную кровь.
Я перестала выходить из дома. Продукты привозила Света. Я сидела в своей квартире, как в тюрьме, которую мне устроил Игорь. Я смотрела на фотографию Веры. «Что же ты наделал, Игорек, — шептала я. — Ты же не только у меня. Ты у матери своей последнее украл. Память ее».
И в этот момент жалость к нему, та самая, которую из меня вытравливали Света и следователь, та самая «родная кровь», она… она умерла. Окончательно. Я смотрела на Веру и понимала: она бы его не простила. Она была строгой. Она бы первая взяла ремень.
А потом позвонил следователь.
— Нина Андреевна? Нам из банка прислали материалы. Видеозапись. Мы заводим уголовное дело. Но… нам бы хотелось, чтобы вы опознали человека на видео. Официально.
Мое сердце пропустило удар.
— Зачем? — прошептала я. — Вы же знаете, что это он.
— Порядок такой, — вздохнул он. — Формальность. Но без нее никак. Вы. Должны. Посмотреть.
ЧАСТЬ 4
Смотреть. Это слово звучало как приговор. Я не хотела. Я до последнего цеплялась за надежду, что всё это — страшная ошибка. Что сейчас Игорь позвонит, скажет: «Тёть Нин, это шутка была! Вот твои деньги!» Но он не звонил.
Света поехала со мной. Она была моей сиделкой, моим адвокатом, моим бронежилетом. Мы снова сидели в тесном кабинете. Тот же следователь. Тот же запах. Он повернул ко мне монитор старого компьютера.
— Картинка будет не очень, — предупредил он. — Камера общая, из-под потолка. Но лицо видно.
Он нажал «Enter».
На экране появилось знакомое фойе банка. Люди. Очередь. И вот… вот к окошку номер три подходит он.
Игорь.
Не тот, которого я знала, — вечно помятый, с просящими глазами. На экране был другой человек. Уверенный. В новой куртке. Он улыбался кассирше. Он шутил. Я видела, как она ему улыбается в ответ. Он протянул ей паспорт и эту… эту бумажку. Доверенность.
Он был спокоен. Абсолютно спокоен. Будто он каждый день приходил забирать чужие жизни.
Кассирша что-то напечатала, кивнула. Ушла. Вернулась. И стала отсчитывать. Пачки. Толстые пачки пятитысячных купюр. Я таких денег в руках не держала никогда. Я их только… складывала. Цифра к цифре.
А он брал их. Не торопясь. Складывал в рюкзак. Не в тот старый, рваный, с которым вечно ходил, а в новый, кожаный. Он пересчитывал их. И в какой-то момент он поднял голову. Не на меня. На камеру. Как будто почувствовал.
И улыбнулся.
Не мне. Себе. Своему отражению в темном стекле над кассой. Улыбкой победителя. Человека, у которого всё получилось.
Я смотрела на эту улыбку. И во мне что-то оборвалось. Тонкая-тонкая ниточка, которая еще связывала меня с Верой, с этим мальчиком, с жалостью.
— Это он? — глухо спросил следователь, хотя всё было очевидно.
Я кивнула. Я не могла говорить.
— Подпишите протокол опознания.
Света вложила мне ручку в онемевшие пальцы. Я расписалась. Подпись получилась такая же корявая, как та, поддельная, на доверенности.
Мы вышли из кабинета. В коридоре было шумно. Кого-то вели в наручниках.
— Мам, — Света взяла меня под руку. — Мам, ты как?
А я не знала, как. Я чувствовала пустоту. Выжженную землю.
— Он улыбался, — сказала я. — Света. Он улыбался.
— Я знаю, мама.
— Он был счастлив. Он забрал мои деньги, мою операцию, мою старость… и был счастлив.
Я остановилась посреди коридора. Люди обходили меня.
— Я хочу, чтобы он сел, — сказала я. Громко. Так, что обернулся даже конвойный. — Я не хочу примирения. Я не хочу, чтобы он что-то возвращал. Я хочу, чтобы он сел в тюрьму.
Света смотрела на меня с испугом. Она привыкла к маме-библиотекарю. К тихой, интеллигентной Нине Андреевне. А сейчас передо мной стояла… не я. Стояла женщина, у которой отняли всё, и которая больше ничего не боялась.
— Мама, — осторожно начала она, — тюрьма — это… это страшно. Он же…
— А то, что сделал он, — не страшно? — я смотрела ей в глаза. — Оставить меня без всего, зная, что я… что мне… — я не смогла договорить.
Следователь, вышедший в коридор, всё слышал. Он хмыкнул, прислонился к стене.
— Ну, — протянул он, — желание понятное. Только вот что, Нина Андреевна. Статья у него «Мошенничество в особо крупном». Он не судим. Первый раз. Признает вину, раскается… В тюрьму он не сядет.
— Как не сядет? — не поняла я.
— Условно ему дадут. Максимум. И обяжут выплачивать. Что он, конечно, делать не будет. Ну, будет вам присылать по сто рублей в месяц со своей будущей зарплаты дворника. Это Россия, Нина Андреевна.
Удар был еще сильнее, чем тот, в банке.
Значит… всё? Значит, он улыбался, он забрал, а ему за это… ничего? Условный срок?
— Нет, — сказала Света. Жестко. Как в том банке. — Так не пойдет. Если он не сядет… он должен вернуть. Всё. До копейки. Иначе сядет.
Следователь пожал плечами.
— Ищите его. Давите на него. У нас… у нас есть дела поважнее.
Он дал нам понять, что представление окончено.
Мы ехали домой в молчании. Видео. Эта улыбка. Она стояла у меня перед глазами. И слова следователя: «Условно дадут».
«Нет, — думала я. — Нет. Я не для того сорок лет отказывала себе во всем, чтобы какой-то… ублюдок… улыбался, глядя в камеру». Я еще не знала, что буду делать. Но я знала, что это — не конец. Я знала, что я заставлю его перестать улыбаться.
ЧАСТЬ 5
«Ищите его», — сказал следователь. Легко сказать. Игорь исчез. Растворился. Его телефон молчал. Дома, в съемной квартире, которую он оплачивал, видимо, уже моими деньгами, его не было. Хозяйка сказала, что съехал в тот же день, как мы были в банке. Заплатил за месяц вперед и испарился.
Света сцепила зубы. Моя дочь-юрист превратилась в ищейку. Она не спала ночами. Она сидела на каких-то форумах, в соцсетях, выискивая его цифровые следы.
— Он должен был засветиться, — бубнила она себе под нос, стуча по клавиатуре. — Он же тупой. Он не мог всё продумать. Он должен был купить что-то. Похвастаться.
А я… я жила в вакууме. Реальность начала догонять. Пришли квитанции за квартиру. Я посмотрела на цифры и поняла, что пенсии мне хватит ровно на то, чтобы их оплатить. А есть? А лекарства?
Я пошла в аптеку и попросила свой «Престариум», но… подешевле.
— Аналог вам? — равнодушно спросила провизор. — Вот, российский.
Я купила. Через два дня у меня так подскочило давление, что пришлось вызывать «Скорую». Света примчалась, увидела на тумбочке эту новую коробочку и всё поняла. Она ничего не сказала. Только вышла на кухню и тихо заплакала. Я впервые за много лет слышала, как плачет моя взрослая дочь.
— Мам, — сказала она, вернувшись с красными глазами. — Я переведу тебе денег.
— Нет. — отрезала я. — У тебя ипотека. У тебя Мишка болеет. Даже не думай.
— Тогда как?
— Я… я пойду на работу.
Света посмотрела на меня как на сумасшедшую.
— Куда? В библиотеку? Тебя оттуда пять лет назад «попросили». Консьержкой?
— Хоть консьержкой, — упрямо сказала я. — Я не буду сидеть у тебя на шее. Никогда.
Это был наш первый серьезный разговор о том, что произошло. Не о нем, не об Игоре. О нас. О том, что теперь всё по-другому.
Я действительно пошла. Обивала пороги. Везде на меня, 67-летнюю, смотрели с недоумением. «Нам бы кого пошустрее». В итоге я устроилась. Гардеробщицей в районную поликлинику. Два через два. За гроши.
Это было унизительно. Люди швыряли мне номерки, мокрые пальто, ворчали, что я медленно ищу. Я, Нина Андреевна, с высшим образованием, проработавшая сорок лет среди книг, теперь подавала вонючие куртки. И каждый раз, принимая очередное пальто, я видела улыбку Игоря на том видео. «Вот, — шептала я себе. — Вот цена твоей доверчивости. Вот цена твоей жалости».
А Света нашла его.
Вернее, нашла след.
— Мама, он в Сочи! — она влетела ко мне в гардероб прямо во время смены, растолкав очередь. — Он выложил фотку! На набережной! В этой своей новой куртке!
Она сунула мне под нос телефон.
Игорь. На фоне моря. Счастливый. Загорелый. И подпись: «Новая жизнь. Новые горизонты».
— Он там, — прошептала Света, и в глазах у нее был огонь. — Он тратит твои деньги на «новые горизонты».
— Что же делать? — растерялась я. — В Сочи…
— Ничего, — усмехнулась Света. — Информация передана следователю. Теперь это называется «скрывается от следствия». Это уже отягчающее. Это уже не «условно».
Она была права. Следователь, получив от нее распечатку из соцсетей, оживился. Это било по его самолюбию. Объявить в федеральный розыск парня, который постит фотки с курорта.
Игоря взяли через три дня. Глупо, как и всё, что он делал. Пьяный дебош в кафе. Пробили по базе — а он в розыске.
Этап. Пересылка. Всё это тянулось недели.
А я работала в гардеробе. И ждала. Я знала, что теперь наша встреча неизбежна. И я к ней готовилась. Каждый день, подавая пальто, я репетировала одну-единственную фразу.
ЧАСТЬ 6
День, когда нас вызвали на очную ставку, был серым и промозглым. То ли конец ноября, то ли уже начало зимы. Такой день, когда не хочется жить.
— Мам, может, я одна? — Света крутилась у зеркала, натягивая «деловой» вид. — Зачем тебе на это смотреть?
— Нет, — сказала я, застегивая старое пальто. То самое, в котором была в банке в тот день. Я надела его специально. — Я должна.
Коридоры следственного управления. Опять. Но теперь всё было иначе. Теперь я была не просто жертвой, я была… обвинителем.
Нас завели в тот же кабинет. Он уже сидел там.
Я не узнала его.
Тот, наглый, с видео. Тот, счастливый, с фотографии из Сочи. Он исчез.
Передо мной сидел… он был худой. Обритый. В какой-то серой, грязной олимпийке. Он сидел, вжав голову в плечи, и смотрел в стол.
— Так, — сказал следователь, — начинаем очную ставку. Гражданин… (он назвал фамилию Игоря), вы опознаете гражданку… (он назвал мою)?
Игорь медленно поднял голову.
Я ожидала чего угодно. Раскаяния. Ненависти. Страха.
Я увидела пустые глаза. Он смотрел сквозь меня.
— Да, — хрипло сказал он. — Это тетя Нина.
— Нина Андреевна, вы опознаете данного гражданина?
— Да, — твердо сказала я. — Это мой племянник, Игорь.
— Игорь, — следователь откинулся на стуле, — вы признаете, что подделали доверенность от имени вашей тети, ввели в заблуждение сотрудников банка и завладели ее денежными средствами в сумме… — он назвал сумму, от которой у меня снова потемнело в глазах.
Игорь молчал.
— Я спрашиваю, вы признаете вину? — повысил голос следователь.
— Я… — он сглотнул. — Я не хотел. Бес попутал.
Света фыркнула.
— Бес? — переспросила она. — Бес тебе куртку новую купил? Бес тебя в Сочи отправил?
— Светлана, — остановил ее следователь. — Не мешайте. Игорь, ваши показания.
И тут его прорвало.
Он рухнул со стула. Не упал, а именно рухнул на колени. Прямо на грязный линолеум. Он пополз ко мне.
— Тёть Нин! Тётечка! Прости! — он попытался схватить меня за руку, я отдернула ее, как от змеи. — Я… я не соображал! Долги! Микрозаймы! Они бы меня убили! Они бы меня в лес вывезли!
Он рыдал. Навзрыд. По-настоящему. Сопли, слезы, всё текло по небритым щекам.
— Я всё отдам! Тёть Нин! Я работать пойду! Две работы! Три! Только забери заявление! Прошу тебя! Я же… я же сын Веры! Помнишь Веру? Мамка… она бы не хотела, чтобы я сел!
Он бил себя в грудь, он выл. Это было отвратительное, жуткое зрелище.
Я смотрела на него. На этого мужчину, валяющегося у меня в ногах. И я не чувствовала ничего. Ни жалости. Ни злости. Только… брезгливость.
Следователь смотрел на меня. Ждал. Света вцепилась в ручку своей сумки так, что побелели костяшки.
— Нина Андреевна, — тихо сказал следователь, когда Игорь затих, всхлипывая. — Решение за вами. По закону, это тяжкая статья. Но… если вы примиритесь… если он возместит ущерб… мы можем закрыть дело. За примирением сторон.
Он смотрел на меня. Игорь смотрел на меня. Света смотрела на меня.
Я вспомнила гардероб. Мокрые пальто. «Аналог вам? Российский?» Улыбку на видео.
Я посмотрела на Игоря. Прямо в его заплаканные, лживые глаза.
— Встань, — сказала я.
Он не понял.
— Встань. С пола.
Он медленно, неуклюже поднялся. Сел обратно на стул.
— Деньги, — сказала я, — ты уже потратил. Я это знаю.
— Я верну! — взвыл он. — Я…
— Молчи. Ты их не вернешь. Не ту сумму. Не в этой жизни.
Я повернулась к следователю.
— Нет.
— Что «нет»? — не понял он.
— Никакого примирения.
Игорь застыл.
— Тёть… тёть Нин… ты чего? Ты… ты меня посадить хочешь? Родную кровь?
Я встала. Подошла к нему вплотную. Он вжался в стул. Я наклонилась к самому его уху.
— Ты мне не кровь, — прошептала я. — Ты… пустое место. Ты предал всё. И Веру. И меня. И себя. Деньги — это бумага. А вот за предательство… за предательство надо отвечать.
Я отошла. Взяла свою сумку.
— Я всё сказала, — обратилась я к следователю. — Мы можем идти?
Следователь кивнул, пряча усмешку.
— Можете. А вы, — он кивнул Игорю, — останьтесь. У нас еще много работы.
ЧАСТЬ 7
После очной ставки что-то изменилось. Мир перестал быть серым. Он стал черно-белым. Была я, была Света. И были… они.
Нас начали атаковать. Не физически. Морально.
Первой позвонила та самая двоюродная тетка с Урала. Но теперь она не сочувствовала. Она кричала.
— Ты с ума сошла, Нина! Ты же его в тюрьму упечешь! Мальчишку! Из-за чего? Из-за денег? Бумажек! А это — жизнь!
— Это моя жизнь, — ответила я и повесила трубку.
Потом объявились какие-то дальние-дальние «друзья семьи», которых я не видела лет тридцать. Они писали Свете в «Одноклассниках». «Светочка, одумайтесь! Нина Андреевна — пожилой человек, она не понимает. А ты же юрист! Ты же должна понимать, что ломаешь парню судьбу!»
«Он сломал судьбу моей матери», — отвечала Света и блокировала их.
Но самое страшное было не это. Самым страшным была… жалость. Та, которую я убила в себе, глядя на видео. Она начала возвращаться. Не к Игорю. А к… ситуации.
Ночами я лежала и думала. Вот он сидит в СИЗО. В камере, где пахнет потом и страхом. Он, который боялся даже мышей. Что с ним там делают? Что он ест?
Я гнала эти мысли. Я шла в свой гардероб. Брала тряпку и начинала мыть пол в нашей каморке. Физическая работа отвлекала.
— Андреевна, — говорила мне сменщица, баба Валя, — ты чего убиваешься? Не твоя смена мыть.
— Так надо, Валя, — отвечала я. — Так надо.
Света готовилась к суду. Она собрала все чеки. Все мои выписки. Она нашла врачей, которые подтвердили, что мне нужна операция. Она собрала справки о моей зарплате в гардеробе. Она строила защиту… нет, обвинение.
— Он должен получить реальный срок, — говорила она вечером, разбирая бумаги. — Если он получит условно, он никогда ничего не вернет. Он должен бояться.
— А я не боюсь? — спросила я ее однажды.
— Чего, мам?
— Что я… стану такой же, как он. Жестокой.
Света отложила ручку.
— Мама. Есть жестокость, а есть справедливость. Он совершил преступление. Он должен понести наказание. Это не жестокость. Это… закон. Если мы его простим, мы скажем ему: «Можно. Можно воровать у старых. Можно предавать. Тебе за это ничего не будет». Ты этого хочешь?
Я не хотела.
Суд назначили через два месяца после очной ставки.
Я не пошла.
— Я не могу, — сказала я Свете в то утро. — Ты иди. Ты — мой представитель. А я… я буду здесь.
— Мама, судья может не так понять…
— Судья поймет, — сказала я. — Я не хочу его видеть. Больше. Никогда.
Я осталась дома. Я не молилась. Я сидела на кухне и смотрела в окно. Шел снег. Первый настоящий, чистый, белый снег. Он укрывал грязные тротуары, голые деревья.
Я думала о Вере. Что бы она сказала?
Я не знала.
Телефон зазвонил после обеда. Я схватила трубку.
— Мама. — Голос Светы был уставший, но твердый.
— Ну?
— Три года.
У меня перехватило дыхание.
— Реально? — прошептала я.
— Нет, — выдохнула Света. — Условно. Три года условно.
Я молчала. Та самая улыбка Игоря с видео снова встала у меня перед глазами.
— Но, — сказала Света. — Есть «но». Полное возмещение ущерба. Вся сумма. До копейки. Иначе… условный срок немедленно меняется на реальный.
— Он не вернет, — сказала я.
— Вернет, — жестко сказала Света. — Ему нашли адвоката. Тот «уральский» клан расстарался. Они внесли за него первый взнос. Видимо, продали что-то. Боялись, что он заговорит, у кого еще «одалживался».
— Сколько?
Света назвала сумму. Небольшую. Пять процентов от украденного.
— Это… это ничего, — растерялась я.
— Это — начало, мама. Это — прецедент. У него теперь висит долг. Официальный. Судебный. Он будет платить. Копейки. Всю жизнь. Он будет работать на тебя. Каждый божий день, идя на свою… я не знаю, куда он пойдет… он будет помнить, что часть его зарплаты идет тебе.
— Он сбежит.
— Не сбежит. Ему нельзя покидать город. Ему нужно отмечаться. Он теперь на крючке, мама. Он не в тюрьме. Но он и не на свободе.
Я положила трубку.
Условно.
Я вышла на балкон. Снег всё шел. Я смотрела на него. У меня не было радости. У меня не было злости.
Была… пустота. И что-то еще. Что-то похожее на… облегчение?
Я не посадила его. Мои руки были чисты. Но… он был наказан. Он был пойман. Он был привязан.
Горькая победа. Очень горькая.
ЧАСТЬ 8
Жизнь после суда не стала прежней. Она не могла ею стать. Деньги не вернулись. Ну, то есть, как сказала Света, они начали приходить. Раз в месяц. На мою сберкнижку, на ту самую, где было сто четырнадцать рублей, капала сумма. Две тысячи сто рублей.
Это была насмешка. Этого не хватало даже на «Престариум».
Света бесилась. Она звонила приставам, она писала жалобы. Ей отвечали: «Гражданин трудоустроен. Официально. Работает грузчиком в магазине. Это — пятьдесят процентов его официальной зарплаты. Больше брать не имеем права».
— Он получает в конверте! — кричала Света в трубку. — Он издевается над нами!
А он издевался. Он нашел лазейку. Он платил ровно столько, чтобы его не трогали. Чтобы условный срок не стал реальным.
Я продолжала работать в гардеробе. Я привыкла. Люди перестали меня раздражать. Я смотрела на них и думала: вот этот, в дорогой дубленке, может, он тоже кому-то должен? А вот эта, старушка, может, у нее тоже кто-то всё украл?
Я стала видеть мир по-другому.
Я смирилась. Я приняла, что операции не будет. Я научилась ходить со своей болью. Я научилась жить на свою пенсию и зарплату в гардеробе.
А потом…
Был обычный день. Февраль. Самый мерзкий месяц. В поликлинике было полно народу, все кашляли, чихали. Я еле успевала разбирать номерки.
И тут… я увидела его.
Он стоял в очереди в регистратуру. Не в мою, в гардеробную. А во взрослую.
Он изменился. Постарел лет на десять. Ссутулился. Та же серая куртка, что и на очной ставке, только еще грязнее. Он смотрел в пол.
Я замерла. Рука с номерком так и осталась в воздухе.
Он меня не видел. Он взял талон и побрел к кабинету терапевта.
Я не знала, что делать. Я вышла из-за стойки. Баба Валя что-то крикнула мне вслед, но я не слышала.
Я пошла за ним.
Он сидел на скамейке, кашлял. Сухо, надсадно.
Я села рядом.
Он не сразу меня узнал. Он скользнул по мне пустым взглядом. Потом… его глаза расширились. В них мелькнул страх. Он хотел встать, сбежать.
— Сиди, — сказала я. Негромко.
Он остался.
Мы сидели молча. Минут пять. Вокруг чихали, скрипели, вызывали по фамилиям.
— Болеешь? — спросила я.
Он кивнул.
— Работаешь?
Он снова кивнул.
— Тяжело?
Он посмотрел на меня. И в глазах его была такая… такая тоска. Не раскаяние. Не злость. А просто… черная, беспросветная тоска.
— Я всё отдам, — прохрипел он. — Тёть Нин. Я всё отдам.
— Знаю, — сказала я. — Ты будешь отдавать мне всю жизнь. По две тысячи сто рублей.
Он сжался.
— У меня… — он зашелся кашлем. — У меня ничего нет. Они… они всё забрали. Тетка эта… с Урала. Они мне адвоката оплатили, а потом… выставили счет. Я теперь и им должен. И тебе.
Я смотрела на него. На этого сломленного, больного, жалкого человека. И та, последняя, капля злости, которая во мне сидела, которая питала меня все эти месяцы… она испарилась.
Он не был победителем. Он не улыбался.
Он был… наказан. Не мной. Не судом. Жизнью. Он сам себя наказал. В тот день, когда решил, что он самый умный.
Я встала.
— Лечись, — сказала я.
И пошла обратно. В свой гардероб.
Он смотрел мне вслед. Я чувствовала его взгляд спиной.
ФИНАЛ
Я вернулась за свою стойку.
— Куда бегала-то? — проворчала баба Валя.
— Да так, — сказала я, принимая мокрое пальто. — Старого знакомого встретила.
Я работала до вечера. А когда шла домой, по тому же самому маршруту, мимо того же банка, я вдруг поняла… что я больше не чувствую боли в бедре. Нет, она была. Физическая. Но она… она перестала иметь значение.
Я потеряла деньги. Я потеряла племянника. Я потеряла веру в «родную кровь».
Но я что-то нашла.
Я нашла себя. Ту, которая может выстоять. Ту, которая может работать в гардеробе и не стыдиться этого. Ту, которая может посмотреть в глаза своему предателю и не чувствовать ни ненависти, ни жалости. А только… пустоту.
Я нашла Свету. Моя дочь, которая стала мне опорой, которую я увидела по-новому.
Я пришла домой. Света приехала с Мишкой, внуком. Они привезли пирог.
— Мам, ну что? — Света знала, что я видела его. Ей уже позвонил пристав. «Ваш должник явился, просит отсрочку по болезни».
— Ничего, — сказала я, наливая чай. — Пусть лечится. Ему еще долго работать.
Я отрезала кусок пирога.
Знаете, деньги — это бумага. Здоровье — важнее. Но есть кое-что, что важнее и здоровья, и денег. Это… стержень. То, что не дает тебе сломаться. То, что не дает тебе превратиться ни в жертву, ни в палача.
Я посмотрела на внука, который смеялся, уплетая пирог.
Я не знаю, сколько мне осталось. Но я знаю, что эти годы я проживу… правильно. С чистой совестью. И с прямой спиной.
Я проиграла битву за деньги. Но я выиграла войну. За себя. И эта победа, хоть и с привкусом корвалола, была настоящей. Это и был мой свет. Тот самый, в конце. Он был неяркий. Но он был.