Туман лежал на Нижнем Новгороде плотным, влажным одеялом. Он просочился в щели старых окон, принеся с собой запах речной воды и мокрого асфальта. Ольга сидела на краю кровати, глядя на расплывчатый силуэт телебашни, едва проступавший сквозь молочную взвесь. В ушах до сих пор звучал голос Светланы, ее собственной дочери, звонкий и беспощадный, как удар хлыста. «Ты просто предала его. И себя. В пятьдесят три года решила поиграть в независимость? Мам, это смешно и жалко».https://dzen.ru/a/aNVdZlzGwVMb51lxhttps://dzen.ru/a/aN1KIbNMgXBp_bN7https://dzen.ru/a/aN1F_rsI2V_bB8-Mhttps://dzen.ru/a/aN1zuqsRPEIzV6He
Это было вчера, на дне рождения Романова племянника. Семейное собрание. Ольга просто сказала, что они с Романом больше не будут жить вместе. Сказала тихо, стараясь не привлекать внимания, когда тетушка в очередной раз завела разговор о свадьбе. Она думала, что двадцатилетний гражданский брак дает ей право на тихое, почти деловое расставание. Но Светлана, ее тридцатилетняя, успешная, живущая отдельно дочь, устроила публичный суд. Она говорила о долге, об ответственности, о Романовых сединах и о том, как он «положил на нее всю жизнь». Каждое слово было гвоздем, вбиваемым в крышку гроба их отношений.
Роман спал в другой комнате. После вчерашнего он ушел туда, демонстративно хлопнув дверью. Сейчас оттуда доносилось мерное посапывание. Двадцать лет этого посапывания. Ольга встала. Ноги двигались как чужие, деревянные. Она подошла к окну. Туман скрывал Стрелку, место слияния Оки и Волги, ее любимый вид. Город исчез, осталась только эта комната и звенящая в голове фраза: «Смешно и жалко».
Она прошла на кухню. На столе стояла недопитая чашка Романа с отпечатком его губ. Рядом – его ключи от машины, его портмоне. Его мир. А где был ее? Она открыла навесной шкафчик. В глубине, за банками с крупами и пачками чая, стояла ее коллекция. Несколько старинных флаконов из-под духов, пара посеребренных расчесок начала века и главная гордость – футляр с парикмахерскими ножницами «Золинген» 1928 года выпуска. Она достала тяжелый, обтянутый кожей футляр. Открыла. Сталь тускло блеснула. Она взяла ножницы в руку. Привычная тяжесть. Но пальцы, ее рабочие, чуткие пальцы, ее кормильцы, мелко дрожали.
Вчера, во время речи Светланы, она смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Ей вдруг показалось, что это руки чужой, старой женщины. Морщинистые, с проступившими венами и пигментными пятнами от солнца. Руки, которые состригли, уложили и покрасили тысячи голов. Руки, которые зарабатывали деньги, пока Роман искал себя, сначала в бизнесе, потом в фотографии, потом в «духовных практиках». Эти руки гладили Светланку по голове, когда та болела, готовили еду, стирали. А теперь дочь сказала, что она предательница.
В дверном проеме появился Роман. Заспанный, в растянутой футболке, он потер лицо.
– Оль, ну ты чего не спишь? – его голос был вкрадчивым, примирительным. – Утро туманное, седое…
Он попытался пошутить, но вышло фальшиво.
– Собирайся, – тихо сказала Ольга, не поворачиваясь.
– Куда? На дачу? Рановато еще, туманище какой…
– Ты. Собирайся.
Она повернулась. Ее лицо было спокойным, почти непроницаемым. В руке она все так же держала старинные ножницы, острием вниз.
Роман нахмурился.
– Что это за тон? Оль, я понимаю, вчера Светка перегнула. Она молодая, горячая. Я поговорю с ней. Она извинится.
– Она не перегнула. Она сказала то, что ты ей внушал последние годы. Исподтишка. Жалуясь на то, как я «мало уделяю тебе внимания», как «закопалась в своей парикмахерской», как «не ценю твою тонкую душевную организацию».
Роман попятился.
– Ты выдумываешь. Я просто делился с дочерью.
– Да. Делился. Двадцать восемь лет делился. Моей квартирой, моими деньгами, моей жизнью. Хватит. У тебя есть час, чтобы собрать вещи.
Его лицо из удивленного стало злым.
– Ты меня выгоняешь? После всего, что между нами было? Из-за вспышки Светланы? Куда я пойду?
– Куда угодно. К маме. К друзьям. Можешь поехать к Светлане, она тебя так защищала. Уверен, приютит своего «преданного» отца. Хоть ты ей и не отец.
Это был удар ниже пояса, и она это знала. Роман поморщился, как от зубной боли.
– Не смей так говорить. Ты знаешь, я ее воспитал.
– Ты с ней жил. Воспитывала ее я. Пока ты искал вдохновение на берегу Волги. Час, Роман. Потом я звоню участковому.
Он посмотрел на ножницы в ее руке, потом ей в глаза. В них не было ни ярости, ни слез. Только холодная, серая пустота, как туман за окном. Он понял, что это конец. Развернулся и молча пошел в комнату.
Ольга положила ножницы на стол. Дрожь в пальцах прошла. Она налила себе воды и выпила залпом. Впервые за много лет она почувствовала не удушье, а разреженный, холодный воздух свободы. И страх. Огромный, липкий страх. Ей было пятьдесят три. Она была парикмахером в маленьком салоне на окраине Автозавода. У нее была дочь, которая ее презирала, и коллекция бесполезного старья. И все.
Через час Роман вышел с двумя спортивными сумками. Он не смотрел на нее. Просто бросил на стол ключи.
– Я на даче поживу. Светке не звони, я сам. И запомни, Ольга, в твоем возрасте начинают ценить то, что имеют, а не рушить. Останешься одна со своими железками.
Дверь за ним захлопнулась. Ольга подождала, пока затихнет лифт. Потом подошла к столу и взяла его ключи. Выбросила их в мусоропровод. Звон металла о металл прозвучал финальным аккордом.
Следующие несколько дней были похожи на движение под водой. Ольга работала на автомате. Руки двигались сами, привычно щелкая ножницами, смешивая краску, накручивая пряди на бигуди. Клиентки щебетали о своих проблемах, а она кивала, улыбалась и думала о своем. «Олечка, у вас золотые руки!» – сказала ей постоянная клиентка, разглядывая в зеркале идеальное каре. А Ольга в ответ увидела в зеркале свое отражение – уставшую женщину с потухшими глазами. Руки золотые, а жизнь – свинцовая.
Вечером позвонила Светлана.
– Мам, папа мне все рассказал. Ты сошла с ума? Выгнать его из дома? Он же не мальчик! Что о нас люди подумают?
Ольга молча слушала, прислонившись лбом к холодному стеклу. Туман вернулся, снова окутав город.
– Свет, – прервала она монолог дочери. – Когда ты в последний раз спрашивала, как у меня дела? Не «как вы там с Ромой», а лично у меня.
На том конце провода повисла тишина.
– Ну… я не знаю… Мы же постоянно на связи. При чем тут это?
– Ни при чем. Живи своей жизнью, а в мою не лезь.
– То есть, тебе плевать на мое мнение? Я твоя дочь!
– Да, ты моя дочь. И я тебя очень люблю. Но ты не имеешь права судить меня. Ты не прожила в моих ботинках и дня. Когда захочешь поговорить со мной, а не с «матерью, предавшей отца», позвони.
Она повесила трубку, не дожидаясь ответа. Руки снова задрожали. Она пошла на кухню и достала из бара, который с такой гордостью собирал Роман, бутылку дорогого коньяка. Налила в стакан, не в бокал. Отпила. Горькая жидкость обожгла горло. Она никогда не пила коньяк. Это был его напиток. «Для медитаций», – говорил он. Сейчас медитировала она.
На следующий день, в свой выходной, она проснулась с ясным решением. Она не останется в этой квартире, полной призраков Романа. Она продаст ее. Это была ее квартира, доставшаяся от родителей. Но она не могла здесь больше дышать.
Она начала собирать вещи. Не мебель, не технику. Она аккуратно упаковывала свою коллекцию. Каждый флакончик, каждую расческу, каждую пару старинных щипцов для завивки она заворачивала в мягкую ткань. Это были не просто вещи. Это были артефакты ее мира, мира красоты и мастерства, который она любила. Она упаковала свои книги – в основном, по искусству и истории моды. Свой старый клетчатый плед. Несколько любимых чашек. Фотографий с Романом она не взяла. Она словно отсекала прошлое, оставляя только то, что определяло ее саму.
Продажа квартиры и покупка новой заняли почти все лето. Она нашла себе маленькую «однушку» в старом доме на улице Рождественской. С высокими потолками, скрипучими полами и огромным окном, выходящим во двор-колодец. Место было пропитано историей, и ей это нравилось. Она перевелась в салон неподалеку, потеряв в зарплате, но выиграв в спокойствии.
Ее новая жизнь была тихой и странной. По утрам она пила кофе, глядя на кирпичную стену напротив. Днем работала. Ее руки больше не дрожали. Наоборот, в них появилась новая твердость. Ее стрижки стали еще более точными, выверенными. Она словно вкладывала в них всю свою нерастраченную энергию. Вечерами она разбирала свою коллекцию, расставляя ее на специально купленном стеллаже. Она читала о мастерах прошлого, о технологиях, о стилях. Ее хобби из простого собирательства превратилось в настоящее исследование.
Однажды в субботу она отправилась на блошиный рынок у подножия Чкаловской лестницы. Тумана не было, но день был пасмурный, и Волга казалась свинцовой. Она бродила между рядами, разглядывая старую утварь, значки, книги. Ее взгляд зацепился за небольшой деревянный ящичек на одном из прилавков. Внутри, на выцветшем бархате, лежала опасная бритва с перламутровой ручкой и несколько насадок.
– Немецкая, двадцатые годы, – сказал хрипловатый голос за ее спиной. – Полный комплект. Редкость.
Ольга обернулась. Перед ней стоял мужчина ее возраста, может, чуть старше. В очках, с аккуратной седой бородкой, в потертой джинсовой куртке. Он смотрел не на нее, а на ящичек.
– Я вижу, – ответила Ольга, беря бритву в руки. Она провела пальцем по лезвию. – Сталь хорошая. Но ручка, похоже, реставрировалась. Клей виден. Неаккуратно.
Мужчина перевел на нее удивленный взгляд.
– Вы разбираетесь?
– Это моя профессия. Была, отчасти. Сейчас так уже не бреют.
– Юрий, – представился он, протягивая руку.
– Ольга, – она ответила на рукопожатие. Его ладонь была сухой и теплой.
– Я реставратор, – пояснил Юрий. – Мебель, в основном. Но и такие вещицы люблю. Вы правы насчет ручки. Моя работа, каюсь. Одна из первых. Сейчас бы сделал лучше.
Они разговорились. Оказалось, Юрий живет в соседнем доме. Он тоже пережил развод несколько лет назад. Он говорил об этом просто, без надрыва. Они говорили о старых вещах, о том, как в них сохраняется душа времени. Ольга впервые за долгие месяцы говорила с кем-то, кто ее не судил, не жалел и не поучал. Он слушал ее рассказы о парикмахерском искусстве начала века с неподдельным интересом.
– Знаете, у меня в мастерской есть старое парикмахерское кресло, – сказал он, когда они уже прощались. – Чугунное, тяжелое. Досталось от одного театра. Я все никак не решу, что с ним делать. Может, заглянете как-нибудь? Дадите профессиональный совет.
– Возможно, – улыбнулась Ольга. Впервые за долгое время это была искренняя улыбка.
Она не сразу приняла его приглашение. Прошла неделя, другая. Она привыкала к своей новой свободе. Она начала рисовать. Просто купила акварель и альбом, о чем мечтала с юности, но всегда откладывала. Она рисовала свое окно, кирпичную стену напротив, игру света на старых флаконах своей коллекции. Получалось наивно, но процесс ее завораживал.
Однажды вечером, когда она пыталась смешать правильный оттенок для изображения старого серебра, зазвонил телефон. Светлана. Ольга напряглась.
– Мам? Привет.
– Привет.
– Ты где живешь? Папа сказал, ты продала квартиру.
– Да. Живу на Рождественской.
– Одна?
– Одна.
Светлана помолчала.
– Я… я тут говорила с психологом.
Ольга прикрыла глаза. Ну вот, началось.
– И что сказал твой психолог?
– Он сказал… вернее, она… что я проецирую на тебя свои страхи. Страх одиночества, страх перемен. Что я была неправа, когда… ну, тогда. На дне рождения.
Ольга молчала, не зная, что ответить.
– Мам, я не прошу прощения, потому что это будет звучать как-то… по протоколу. Я просто хочу сказать, что я скучаю. И я хочу тебя увидеть. Можно я приеду? Просто попить чаю. Без Ромы. Без никого.
Слезы подступили к горлу. Ольга сглотнула.
– Приезжай, – сказала она тихо. – Я испеку твой любимый яблочный пирог.
– Правда? – в голосе дочери прозвучала детская радость. – Я завтра после работы.
Когда она положила трубку, она почувствовала, как огромный камень, который она носила внутри, рассыпался в пыль. Она не победила. Она просто выжила. И этого было уже достаточно.
Она подошла к окну. Вечерний Нижний был прекрасен. Зажигались огни на Канавинском мосту, на другом берегу реки светился стадион. Город жил своей жизнью, и она, Ольга, была его частью. Не чьей-то половиной, не приложением к чужой жизни, а самостоятельной, целой частью этого большого мира.
На телефон пришло СМС. Неизвестный номер.
«Ольга, это Юрий. Простите за беспокойство. Я тут нашел на одной барахолке филировочные ножницы, кажется, тоже «Золинген», но более поздние. Помните, вы рассказывали? Если интересно, могу прислать фото. Или показать вживую. Кресло тоже ждет вашего вердикта».
Ольга смотрела на экран. Она не знала, что ответит. И эта неизвестность была не страшной, а волнующей. Она отложила телефон, взяла кисть и обмакнула ее в ярко-синюю краску. На белом листе бумаги появился первый мазок. Цвет вечернего неба над Волгой. Ее неба. Ее жизни.