— Я приехала, пап.
Дмитрий обернулся на голос Марины, отрываясь от созерцания хмурого челябинского вечера за окном. В свете торшера его лицо показалось дочери уставшим, изрезанным новыми, незнакомыми морщинами. Он улыбнулся, но улыбка не дошла до глаз.
— Маришка, дочка! А я уж думал, не заглянешь сегодня. Проходи, чего на пороге стоишь. На улице слякоть, поди?
— Как обычно осенью, — Марина сняла мокрый плащ, повесила его на крючок в прихожей и прошла в комнату. Запах в квартире был все тот же: смесь отцовского одеколона, пыльных книг и чего-то неуловимо-тревожного, как застоявшийся воздух перед грозой.
Она окинула отца взглядом. На нем был старый, вытянутый на локтях шерстяной свитер неопределенного серого цвета. Тот самый, который она умоляла его выбросить еще лет пять назад. Сердце неприятно сжалось.
— Пап, а где… где тот костюм, что я тебе на юбилей привозила? Итальянский, помнишь? Темно-синий.
Дмитрий отвел глаза, засуетился, поправляя стопку газет на журнальном столике.
— А, тот… Так это… Настя его в химчистку отдала. Говорит, освежить надо. Вещь дорогая, уход нужен особый.
Марина молчала, чувствуя, как внутри закипает холодная, медленная ярость. Она знала, что костюм не в химчистке. Так же, как не был там и предыдущий, и тот, что был до него. Она смотрела на отца, на его ссутулившиеся плечи в убогом свитере, и память, острая, как осколок стекла, пронзила ее, унося на пять лет назад.
***
Все началось с фотографии. Марина, увлеченная своим хобби, делала серию портретов «Мой Челябинск. Лица». Она снимала сталеваров у проходной ЧМК, старушек, торгующих семечками у рынка, молодых мам с колясками в парке Гагарина. И, конечно, отца. Она поймала его в объектив в тот самый день, когда он впервые рассказал ей про Анастасию. Он сидел на скамейке у Драматического театра, и осеннее солнце подсвечивало серебро в его волосах. Он говорил сбивчиво, почти виновато, а Марина щелкала затвором, пытаясь запечатлеть не столько его лицо, сколько это новое, незнакомое выражение — смесь мальчишеского восторга и страха.
— Ей сорок три, представляешь? Секретарь у директора на заводе. Умница, красавица… — бормотал он, глядя куда-то в сторону.
Марина тогда промолчала. Ей было сорок, она сама работала секретарем в крупной юридической конторе и знала, какими «умницами» бывают сорокатрехлетние красавицы, внезапно воспылавшие любовью к шестидесятилетним вдовцам с трехкомнатной квартирой в центре города. Но она видела, как светятся глаза отца, и не решилась разрушить его хрупкое счастье.
Анастасия оказалась именно такой, как Марина и представляла. Сахарно-медовая, с вкрадчивым голосом и манерой постоянно касаться руки собеседника. Она называла Дмитрия «Димочкой», а Марину — «нашей доченькой», хотя была старше ее всего на три года.
— Мариночка, какое счастье, что вы у нас есть! Димочка так вами гордится! — щебетала она при каждой встрече, оглядывая Марину с быстрой, цепкой оценкой, от которой становилось не по себе.
Отец рядом с ней помолодел. Он стал следить за собой, чаще улыбаться. Марина, скрепя сердце, радовалась за него. И тогда ей в голову пришла идея. Отец всю жизнь проходил в недорогих костюмах с местного рынка. Теперь, рядом с такой «эффектной» женщиной, он должен выглядеть достойно. На первую же годовщину их с Анастасией свадьбы Марина привезла отцу дорогой немецкий костюм. Идеально скроенный, из тонкой шерсти, цвета мокрого асфальта.
— Дочка, ты с ума сошла! — ахнул Дмитрий, благоговейно поглаживая ткань. — Да он стоит как половина моей пенсии!
— Не говори глупостей, пап. Ты заслужил. Будешь на работу в нем ходить, в театр с Настей.
Анастасия захлопала в ладоши.
— Мариночка, какой шикарный подарок! Димочка, ты в нем будешь как голливудский актер! Надо его беречь, только по особым случаям надевать.
«Особый случай» все не наступал. Каждый раз, когда Марина приезжала в гости, отец был в своей обычной одежде.
— Костюм? — переспрашивал он. — А, да… Настя говорит, моль может завестись, убрала его получше.
Через полгода Марина привезла еще один — летний, льняной, бежевого цвета. История повторилась. Костюм был признан «слишком шикарным для повседневной носки» и убран «до лучших времен».
Марина работала секретарем у Олега Романовича, партнера в юридической фирме «Щит и Право». Работа была нервная, но интересная. Она организовывала встречи, вела протоколы, готовила документы для судов. Ее ценили за феноменальную память и внимание к деталям. Именно эта профессиональная привычка — все подмечать и анализировать — заставила ее насторожиться. Она стала вести мысленный учет: темно-серый шерстяной, бежевый льняной, потом был еще твидовый, в мелкую клетку, который она привезла из командировки в Екатеринбург. Ни один из них она больше не видела на отце.
Поделиться подозрениями было не с кем. Мать умерла давно, подруги были заняты своими семьями. Был только Олег, не тот, что начальник, а другой — давний приятель по фотоклубу, инженер с «Мечела». Они часто бродили по индустриальным окраинам Челябинска, снимая фактурные стены старых цехов и ржавые конструкции.
— Слушай, я, может, параноик, — сказала она ему однажды, настраивая выдержку на своей старенькой «зеркалке», — но мне кажется, с этими костюмами что-то не то.
Олег, коренастый и спокойный, посмотрел на нее поверх объектива.
— Ты думаешь, она их… что?
— Не знаю. Может, продает? Звучит дико, правда?
— Ну, почему дико, — пожал плечами Олег. — Люди разные бывают. Твой отец ей верит?
— Как богу. Она для него — свет в окошке. Он слова против не скажет.
— Тогда прямо не спросишь. Нужно доказательство. Ты же у нас юрист почти, — усмехнулся он.
Марина фыркнула. Юрист-секретарь, велика должность. Но слова Олега запали в душу. Доказательство. Как его найти?
Разгадка пришла оттуда, откуда Марина совсем не ждала. В один из дней к ним в офис зашла жена Олега Романовича, властная и шумная дама. Она ждала мужа в приемной, листая на планшете какой-то сайт.
— Мариночка, посмотрите, какая прелесть! — воскликнула она, поворачивая к ней экран. — Мужу ищу пиджак. Зашла на наш челябинский форум, а тут женщина почти новый «Hugo Boss» продает. Пишет, мужу не подошел по размеру. Всего за пятнадцать тысяч! В магазине такой под сотню стоит.
Марина машинально взглянула на экран. И замерла. На фотографии, небрежно накинутый на спинку стула, висел твидовый пиджак в мелкую, едва заметную клетку. Ее пиджак. Тот самый, из Екатеринбурга. Она узнала его по характерному расположению карманов и кожаным нашивкам на локтях. Руки похолодели.
— Вы не могли бы… скинуть мне ссылку? — стараясь, чтобы голос не дрожал, попросила она.
Вечером, сидя дома, она открыла ссылку. Профиль продавца звался «Анастасия С.». В завершенных объявлениях висели и темно-серый шерстяной, и бежевый льняной. Все проданы за полцены, а то и меньше. «Состояние нового, надет один раз», «Мужу не подошел фасон». Под каждым объявлением — восторженные отзывы покупателей.
Марина смотрела на экран, и мир сузился до этих фотографий. Вот ее забота, ее любовь, ее деньги, превращенные в строчки на форуме. Она вспомнила, как выбирала эту ткань, как радовалась, представляя отца в этом элегантном пиджаке. А Анастасия… она даже не потрудилась сделать нормальные фотографии. Снимала на фоне их с отцом спальни, на фоне старого ковра.
Она сделала скриншоты всех объявлений. Ее фото-хобби снова пригодилось: она кадрировала, увеличивала детали, чтобы не осталось никаких сомнений. Она видела краешек знакомой картины на стене, угол отцовского кресла. Это была их квартира.
На следующий день она отпросилась с работы и поехала к отцу. Анастасии не было дома.
— Пап, нам надо серьезно поговорить.
Она положила перед ним распечатки. Дмитрий долго смотрел на листы, потом снял очки и потер переносицу.
— Этого не может быть, — прошептал он. — Это какая-то ошибка.
— Какая ошибка, пап? Вот твой пиджак. Вот ваша спальня. Вот ее имя. Она продает мои подарки. Она тебя обманывает.
— Нет… Настенька не такая. Может, нам деньги были нужны… Она бы мне сказала.
— Она тебе сказала? Она говорила, что продает вещи, которые я тебе дарю?
Дмитрий молчал. Его лицо приобрело серое, землистое выражение.
— Она заботится обо мне, — упрямо повторил он, но голос звучал уже не так уверенно. — Ты не знаешь, как мне было одиноко до нее.
— А теперь тебе не одиноко? Когда она тебя обворовывает и выставляет идиотом? Папа, очнись!
Это был страшный разговор. Он кричал, что она ничего не понимает, что она завидует его счастью. Она кричала в ответ, что он ослеп, что эта женщина его использует. В конце концов, он схватил распечатки, скомкал их и швырнул в мусорное ведро.
— Уходи, Марина! Я не хочу тебя видеть. Ты хочешь разрушить мою семью.
Она ушла, глотая слезы обиды и бессилия. Она шла по вечернему Челябинску, мимо дымящих труб, мимо серых панельных домов, и чувствовала себя бесконечно одинокой. Она проиграла. Ее любовь, ее забота, ее правда — все было скомкано и выброшено, как те распечатки.
Она перестала покупать костюмы. Да и вообще приезжать почти перестала. Разговоры по телефону были короткими и натянутыми. Она спрашивала про здоровье, он отвечал односложно. Про Анастасию они не говорили вовсе. Марина погрузилась в работу и фотографию. Она снимала город — его суровую, неприкрытую красоту, его честных, уставших людей. Это помогало не думать об отце. Олег звал ее на выставки, они вместе ездили за город, и его молчаливая поддержка была для нее спасением.
Прошло почти два года. За это время она видела отца лишь пару раз на общих семейных праздниках у дальних родственников. Он выглядел постаревшим, потухшим. Анастасия рядом с ним, наоборот, цвела. Новые украшения, дорогая одежда. Марина отводила взгляд, чтобы не встречаться с ней глазами.
***
— …Марин? Ты меня слышишь?
Голос отца вернул ее в настоящее. Она стояла посреди комнаты, сжимая в руке ремешок сумки. Весь этот ураган воспоминаний пронесся в голове за несколько секунд.
— Слышу, пап. Слышу. Значит, в химчистке.
Она усмехнулась, но в усмешке не было веселья, только горечь. Она устала. Устала от этой лжи, от этой бессмысленной борьбы.
— Ладно. Неважно. Как ты вообще? Как здоровье?
Дмитрий опустился в кресло. Он смотрел на свои руки, лежащие на коленях.
— Насти больше нет, — тихо сказал он.
Марина замерла.
— В смысле… нет?
— Ушла. Два месяца назад. Собрала вещи и ушла.
Он поднял на нее глаза, и в них плескалась такая бездна стыда и боли, что у Марины снова защемило сердце.
— Почему?
— Потому что все закончилось, — горько усмехнулся он. — Костюмы закончились. Мои старые накопления закончились. Продавать стало нечего. Оказалось, что старый больной мужик ей не очень-то и нужен. Ты была права, дочка. Во всем права. А я был старый дурак.
Он говорил, а Марина слушала. Он рассказал, что после их ссоры он все-таки попытался поговорить с Анастасией. Она устроила истерику, плакала, говорила, что Марина ее ненавидит и хочет их разлучить. Клялась, что продала всего один пиджак, потому что им срочно нужны были деньги на лекарства для ее мамы в деревне. Он поверил. Или сделал вид, что поверил. Потому что боялся снова остаться один.
А потом она начала продавать другие вещи. Мельхиоровые ложки — подарок матери Марины. Отцовские часы. Книги из его библиотеки. Он замечал пропажи, но молчал, делая вид, что ничего не происходит. Он был парализован страхом одиночества.
— А потом она нашла кого-то другого, — закончил он. — Помоложе, побогаче. Я пришел однажды с работы, а ее вещей нет. Только записка на столе: «Прости, мы слишком разные».
В комнате повисла тишина, нарушаемая только тиканьем старых часов на стене и шумом дождя за окном. Пасмурный вечер больше не казался враждебным. Он был просто фоном, серым холстом, на котором сейчас должна была появиться новая картина.
Марина подошла к отцу и села на подлокотник кресла. Она положила руку ему на плечо, на колючую ткань старого свитера.
— Пап…
— Прости меня, дочка, — прошептал он, не поднимая головы. — Я такой виноватый перед тобой.
— Все в прошлом, — так же тихо ответила она. — Главное, что ты все понял.
Она встала, подошла к шкафу и открыла дверцу. В глубине, на одной-единственной вешалке, висел костюм. Тот самый, первый. Темно-серый, немецкий. Видимо, его Анастасия продать не успела или не смогла. Он висел, как призрак, как укор.
— А вот этот почему остался? — спросила Марина.
— Я его спрятал, — признался отец. — После того нашего разговора. Засунул на антресоли, под старые одеяла. Она не нашла. Я его достал, когда она ушла. Как… как память о том, какой я идиот.
Марина сняла костюм с вешалки. Ткань была холодной и гладкой.
— Глупости. Это память о том, что я тебя люблю. И всегда буду любить, каким бы ты ни был. Завтра же пойдем и купим тебе новую рубашку к нему. И галстук. А этот свитер, — она решительно стянула с вешалки старый серый свитер, — мы сожжем. Или, как у нас в Челябинске говорят, отправим в мартен.
Дмитрий посмотрел на нее и впервые за весь вечер улыбнулся по-настоящему. Теплой, отцовской улыбкой, которую Марина помнила с детства.
— Договорились. В мартен так в мартен.
Она помогла ему примерить пиджак. Он сел идеально. Отец посмотрел на себя в тусклое зеркало старого шкафа, расправил плечи. Морщины на его лице никуда не делись, но из взгляда ушла затравленность. В нем снова появился тот человек, которого она снимала пять лет назад у театра — может, чуть более старый и мудрый, но не сломленный.
— Ну вот, — сказала Марина, отступая на шаг, и по-фотографски сложила ладони в рамку, кадрируя его силуэт. — Совсем другое дело. Настоящий голливудский актер.
В кармане завибрировал телефон. Олег.
— Ну что, как операция «Возвращение блудной дочери»? — весело спросил его голос в трубке.
Марина посмотрела на отца, который смущенно, но с достоинством поправлял воротник пиджака.
— Все хорошо, Олег, — ответила она, и в ее голосе не было ни капли грусти. — Даже лучше, чем я думала. Мы тут, кажется, начинаем новую фотосессию. Называется «Все будет хорошо».
За окном лил дождь, небо над суровым городом было затянуто низкими тучами, но в маленькой квартире, пахнущей пыльными книгами и надеждой, было удивительно светло и оптимистично.