– Вот. Слышала? Опять.
Голос Виталия, глухой и напряженный, ворвался в хрупкую тишину, которую Наталья так тщательно выстраивала последние полчаса. Она замерла, сжав в пальцах крошечную бисеринку, похожую на застывшую каплю вечернего самарского неба. За окном в густой летней синеве тонул раскаленный диск солнца, окрашивая Волгу в немыслимые оттенки меди и багрянца. Духота, копившаяся весь долгий, солнечный день, не спадала, а лишь становилась плотнее, гуще, пахла пылью, асфальтом и далекой речной прохладой, до которой было не дотянуться.
Наталья не ответила. Она просто ждала, и оно пришло. Из комнаты свёкра, Федора Игнатьевича, донесся слабый, шелестящий стон, переходящий в сиплый шепот. Слов разобрать было почти невозможно, но одна фраза, повторявшаяся каждую ночь последние две недели, пробивалась через вату болезни и забытья.
– ...яд в чай... Твоя мать... травит...
Виталий сделал шаг в гостиную, где она устроилась со своим рукоделием. Его тень, вытянутая и нервная, легла на незаконченную картину из бисера – сложный орнамент, в котором сплетались цветы и птицы, мир порядка и гармонии. В его руке привычно светился экран смартфона.
– Он снова говорит, что ты его травишь, Наташ. Мы не можем это просто так оставлять.
Она медленно подняла голову. Ей было сорок восемь, и сегодня она чувствовала себя на все сто. Не в плохом смысле. Скорее, как столетний дуб, который выстоял все бури и теперь точно знает цену своим корням и каждому листу на ветвях. День выдался на редкость удачным. Она, Наталья, известный в Самаре стилист, закрыла сложнейший проект – полный ребрендинг имиджа топ-менеджмента крупной IT-компании. Последний «пациент», финансовый директор, упрямый, как всезнающий подросток, сегодня наконец сдался, примерил идеально скроенный пиджак немаркого синего цвета и, глядя в зеркало, впервые за три недели не скривился, а растерянно улыбнулся своему отражению. Это была победа. Маленькая, профессиональная, но дающая силы жить.
Она вернулась домой, предвкушая тихий вечер, прохладный душ и час медитативного погружения в свое хобби. Бисероплетение было ее личной йогой, способом собрать рассыпавшийся за день мир в единую, стройную картину. Каждая бисеринка, нанизанная на тонкую леску, была шагом к внутреннему равновесию.
– А что ты предлагаешь делать, Виталий? – спросила она так спокойно, как только могла. Голос не дрогнул.
– Я не знаю! Но слушать это каждую ночь… Может, он в своем уме? Может, он что-то чувствует? В этих таблетках, которые ты ему даешь… кто знает, что там на самом деле.
Вот оно. Точка невозврата. Фраза, к которой они шли все это жаркое, изматывающее самарское лето.
Она осторожно положила иглу на бархатную подушечку и высыпала бисер обратно в контейнер. Щелкнула крышка. Ритуал был завершен. Спокойствие кончилось.
Все началось три месяца назад, в самом начале июня, когда акации на набережной только-только отцвели, оставив после себя сладковатый, чуть приторный запах. У Федора Игнатьевича, бодрого семидесятипятилетнего старика, который еще прошлой осенью хвастался, что переплыл Волгу туда и обратно, случился обширный инсульт. Внезапно, без предупреждения. Больница, реанимация, тревожные недели, а потом – возвращение домой. Но вернулся уже не тот Федор Игнатьевич. Вернулось его тело, ослабевшее, непослушное, и осколки его личности.
Виталий был раздавлен. Он любил отца слепой, сыновней любовью, видя в нем нерушимый монолит, образец силы. И вот монолит рассыпался. Первое время Виталий суетился, помогал, но быстро сник. Вид отцовской немощи был для него невыносим. Он словно смотрел в зеркало, где отражалось его собственное будущее, и это зрелище его ужасало.
Наталья, чей график стилиста хоть и был плотным, но позволял работать из дома и управлять своим временем, взвалила на себя основную ношу. Утренние процедуры, лекарства по часам, специальная еда, которую нужно было протирать в пюре, бесконечная смена белья. Она делала это безропотно, из чувства долга и какой-то глубокой, неистребимой порядочности. Она помнила Федора Игнатьевича другим – громкоголосым, веселым, тем, кто на их с Виталием свадьбе отплясывал так, что молодежь только ахала. Она ухаживала за памятью о том человеке.
Виталий же нашел себе другое убежище. Его смартфон, раньше бывший просто средством связи и работы, превратился в портал в иную реальность. Сначала это были форумы, где обсуждали методы реабилитации после инсульта. Потом, когда традиционная медицина не давала мгновенных чудес, он свернул на кривую дорожку «альтернативных знаний». Телеграм-каналы с броскими названиями: «Пробудись!», «Правда о здоровье», «Заговор врачей».
Первым тревожным звонком стала бутылочка с мутной жидкостью, которую он принес домой.
– Это настойка на болиголове, – с заговорщицким видом сообщил он. – Пишут, что творит чудеса. Поднимает даже безнадежных. Давай будем добавлять отцу по капле в чай.
Наталья тогда посмотрела на него как на сумасшедшего.
– Виталик, ты в своем уме? Это же яд. Врачи назначили ему терапию, препараты для разжижения крови, для поддержки сердца. Какая настойка?
– Врачи! – он презрительно махнул рукой. – Они все сидят на зарплате у фарм-гигантов. Их задача – не вылечить, а подсадить на таблетки. Открой глаза, Наташа!
Это было так не похоже на ее Виталия – инженера, человека с логическим складом ума, который всегда посмеивался над ее женскими «интуициями». Теперь он оперировал фразами, вычитанными из мутных пабликов, и в его глазах горел фанатичный огонь неофита.
Конфликт тлел, разгораясь с каждым днем. Жара в Самаре стояла невыносимая. Плавился асфальт, воздух дрожал над крышами домов, и даже Волга казалась теплой, как парное молоко. Эта духота проникала в квартиру, смешивалась с запахом лекарств и больного тела, сгущала и без того тяжелую атмосферу.
Их дочь, двадцатилетняя Мария, студентка-биолог, приехавшая на каникулы, сначала пыталась шутить.
– Пап, ты чего, конспирологических видосиков пересмотрел? Тебе еще про плоскую Землю и рептилоидов рассказать?
Но Виталий не понимал иронии.
– А ты смейся, смейся. Промыли вам мозги в ваших университетах. Вы же верите всему, что вам говорят. А думать своей головой не пробовали?
– Своей головой – это верить анонимным каналам в телеге? – взрывалась Мария. – Ты хоть знаешь, что такое двойное слепое плацебо-контролируемое исследование? Ты понимаешь, как действуют препараты, которые деду прописали?
– Я понимаю, что от них ему только хуже! – кричал Виталий, и его лицо искажалось обидой и упрямством.
Наталья разнимала их, уводила Марию на кухню, наливала ей холодной воды из кувшина.
– Маш, не надо. Он не слышит.
– Мам, но это же бред! Он же отца убьет своими «настойками»! Он предлагает не давать ему таблетки от тромбоза! Ты понимаешь, что это значит? Второй инсульт, и всё!
Наталья понимала. И каждую ночь, убедившись, что муж заснул, она проверяла, не подменил ли он лекарства, не подлил ли чего в графин с водой у кровати свёкра. Она жила как на минном поле.
Ее работа была спасением. В мире дорогих тканей, идеальных лекал и психологии цвета она была королевой. Она видела человека насквозь – его комплексы, его тайные желания, его стремление казаться лучше, сильнее, увереннее. Она умела с помощью одежды создать не маску, а вторую кожу, которая помогала человеку раскрыться. Сегодняшний финансовый директор, который пришел к ней сутулым, задерганным и одетым в бесформенный свитер, а ушел почти денди, был тому подтверждением. «Наталья, вы волшебница», – сказал он ей на прощание.
А дома ее ждал собственный, самый сложный «клиент», которого она никак не могла «одеть» в броню здравомыслия.
И вот, на фоне этого тихого помешательства мужа, начался бред Федора Игнатьевича. Деменция, вызванная инсультом, прогрессировала. Днем он был относительно спокоен, а с наступлением сумерек его сознание погружалось в мир теней и страхов. И в этом мире главным врагом стала она, Наталья. Женщина, которая меняла ему памперсы и кормила с ложечки.
«Она сыпет мне яд в чай».
Сначала это был невнятный шепот. Наталья списывала это на болезнь, старалась не обращать внимания. Но Виталий – слышал. Для него эти слова стали подтверждением его правоты. Неважно, что отец путал день с ночью и не узнавал собственную дочь. Главное – он «чувствовал».
– Вот, слышала? Опять, – повторил Виталий, вырывая ее из воспоминаний. Он подошел ближе, его лицо в полумраке комнаты казалось чужим и враждебным. – Может, это не бред?
Наталья встала. Ее спокойствие было похоже на затишье перед грозой. Она посмотрела на мужа долгим, внимательным взглядом, тем самым, которым оценивала нового клиента. Она увидела перед собой не любимого мужчину, с которым прожила двадцать пять лет, а испуганного, потерянного человека, отчаянно цепляющегося за простую и страшную идею, потому что она избавляла его от необходимости принимать сложные решения и нести ответственность.
– Значит, ты думаешь, что я, прожив с тобой полжизни, вырастив нашу дочь, взяв на себя твоего больного отца, способна травить его ядом? – ее голос был тихим, но звенел, как натянутая струна.
– Я не говорю, что ты... – замялся он. – Но эти таблетки... Ты же сама их даешь. Тебя обманывают врачи, а ты обманываешь его. Ты – инструмент в их руках.
Это было еще хуже, чем прямое обвинение. Он не считал ее злой. Он считал ее глупой. Слепой. Марионеткой.
В этот момент в гостиную вошла Мария. Она была в пижамных шортах и майке, волосы собраны в небрежный пучок. Она услышала последнюю фразу.
– Пап, ты серьезно? – в ее голосе не было обычной подростковой резкости. Была ледяная усталость. – Мама с утра до ночи пашет, потом приходит домой и обхаживает деда, который, извини, уже не всегда понимает, где он. Она моет его, кормит, терпит его… всё терпит. А ты сидишь в своем телефоне, читаешь бредни каких-то городских сумасшедших и обвиняешь ее?
– Я не обвиняю! Я пытаюсь разобраться! – почти взвизгнул Виталий. – Вы все против меня! Вы не хотите видеть правду!
– Правду? – Наталья сделала шаг к нему. – Хорошо, Виталий Федорович, давай разберемся. Правда в том, что твой отец тяжело болен. И это необратимо. Правда в том, что ты испугался. Ты сбежал от этой правды в свой уютный мирок с заговорами, потому что там всё просто: есть враги, и есть спасители. И ты, конечно, на стороне спасителей. Только вот пока ты «спасаешь» мир в интернете, твой отец лежит в соседней комнате, и ухаживает за ним не «спаситель», а «отравленный системой» человек. Я.
Она никогда не называла его по имени-отчеству. Это прозвучало как пощечина. Виталий отшатнулся.
– Правда в том, – продолжила Наталья, и ее голос набрал силу, – что за все эти три месяца ты ни разу не остался с ним на ночь. Ни разу не поменял ему белье. Ты приносишь ему клубнику с рынка, а потом я полчаса отмываю его и постель. Ты боишься его немощи, Виталий. И вместо того, чтобы признаться в этом себе, ты нашел врага во мне. Это ведь так удобно.
Он молчал, опустив голову. Экран смартфона в его руке погас.
– Мам, а помнишь, как деда в том году на Грушинский фестиваль ездил? – неожиданно тихо сказала Мария. – Еще гитару с собой потащил. Говорил, тряхнет стариной, споет у костра. Мы еще смеялись, что он там всех девчонок уведет.
Наталья кивнула, чувствуя, как к горлу подступает комок. Да, она помнила. Федор Игнатьевич, в своей старой брезентовой штормовке, с горящими глазами, молодой и счастливый.
– Вот это был наш дед, – сказала Мария, глядя прямо на отца. – А сейчас там человек, которому больно и страшно. И его сознание ищет причину этого страха. И находит ее в том, кто ближе всех. В маме. Это называется бред, пап. Медицинский термин. Это не «он чувствует». Это симптом болезни. Такой же, как недержание. Ты же не говоришь, что он «чувствует», что ему нужно под себя сходить?
Сравнение было жестоким, но отрезвляющим. Виталий вздрогнул, поднял на дочь глаза, полные растерянности.
– Так что ты предлагаешь делать, Виталий? – снова спросила Наталья, возвращаясь к своему первому вопросу. Но теперь он звучал иначе. Это был уже не вопрос, а требование ответа. – Мы можем вызвать психиатрическую бригаду. Они могут забрать его в специализированное отделение. Там ему подберут терапию, чтобы снять этот бред. Это один вариант.
Она сделала паузу.
– Второй вариант: мы нанимаем сиделку с медицинским образованием. Круглосуточную. Это дорого. Мне придется взять еще больше проектов. Тебе, возможно, тоже придется подумать о подработке.
Она смотрела на него в упор, не давая отвести взгляд.
– И есть третий вариант, Виталий. Ты удаляешь из своего телефона всю эту дрянь. Ты идешь со мной завтра к лечащему врачу твоего отца и задаешь ему все свои вопросы про «заговор фармацевтов». Ты слушаешь, что он тебе ответит. Ты начинаешь мне помогать. Не просто приносить клубнику, а по-настоящему. Делить со мной эту ношу. И тогда мы справимся сами. Без сиделок и больниц.
Она выдержала паузу, давая словам впитаться в душный вечерний воздух.
– Но если ты сейчас снова скажешь мне про «яд в таблетках»… если ты выберешь верить анонимам из интернета, а не мне, женщине, с которой ты прожил четверть века… тогда, Виталий, нам, наверное, больше не о чем говорить. Тогда я и Маша будем справляться сами. А ты можешь и дальше «спасать» мир, сидя на диване. Но уже в другом месте.
Это был ультиматум. Жестокий, прямой, но единственно возможный. Она почувствовала, как за ее спиной напряглась и шагнула чуть ближе Мария – молчаливая поддержка, стена.
Виталий стоял посреди комнаты, огромный, нелепый, раздавленный. Он смотрел то на жену, то на дочь. В его глазах больше не было фанатичного огня. Только страх, стыд и безмерная усталость. Он медленно поднял руку с телефоном, посмотрел на темный экран, словно видел его впервые. Потом его пальцы неуверенно скользнули по стеклу, что-то нажали.
Он глубоко, судорожно вздохнул. И впервые за долгие недели посмотрел на Наталью не как на противника или объект для поучений, а как на своего единственного союзника в этом рухнувшем мире.
– Прости, – прошептал он. – Наташ… прости. Я… я не знаю, что на меня нашло.
Он не плакал. Но его лицо исказилось так, словно он вот-вот закричит от боли.
Наталья не подошла к нему. Не обняла. Она просто кивнула. Этого было достаточно. Битва была выиграна. Не за него, а за себя. За свою семью. За право на здравомыслие.
Из комнаты свёкра снова донесся шепот, но теперь он казался просто шумом, фоном, как гудение холодильника или стрекот цикад за окном. Он потерял свою зловещую силу.
Наталья подошла к окну. Солнце окончательно скрылось за горизонтом, но небо над Волгой все еще полыхало. На том берегу зажигались огни, отражаясь в темной воде длинными, дрожащими дорожками. Жара начала понемногу спадать, и с реки потянул первый, робкий ветерок, принося с собой запах речной свежести и водорослей.
Она открыла створку шире, впуская в дом прохладу. Она знала, что завтра будет новый, трудный день. И послезавтра тоже. Болезнь Федора Игнатьевича никуда не денется. Но что-то изменилось безвозвратно. Она больше не была одна в этой войне. Она отвоевала своего мужа у призраков из сети. Она расставила все по своим местам, как расставляет по контейнерам разноцветный бисер.
Она посмотрела на свой рабочий стол, на россыпь блестящих бусин, на начатую картину. Там, среди хаоса цветов, уже проступал рисунок – крыло диковинной птицы. Завтра она его закончит. И это будет красиво. Несмотря ни на что. Она выпрямила спину, глубоко вдохнула свежий воздух и впервые за много недель почувствовала не удушье, а надежду. Впереди была жизнь. Трудная, да. Но ее собственная. И она с ней справится.