Ветер завывал в старых рамах, сотрясая стекла с таким остервенением, будто пытался вырвать их и ворваться в теплую тишину квартиры на пятом этаже. Вероника оторвалась от чертежей горно-шахтного оборудования, разложенных на большом столе. Немецкая техническая документация требовала предельной концентрации, а этот кемеровский осенний ветер, казалось, был полон решимости сорвать ей дедлайн. Она потерла уставшие глаза. В свои пятьдесят три она научилась не обращать внимания на внешние раздражители, но сегодня тревога, беспричинная и липкая, сидела внутри с самого утра.https://dzen.ru/a/aN1Kgyw4oRfyDPTV
Звонок в дверь прозвучал резко, почти истерично. Не домофон, а именно в дверь. Значит, кто-то уже прошел в подъезд. Вероника нахмурилась. Артем, ее сын, должен был вернуться из университета не раньше девяти. Она медленно подошла к двери, ее ладонь легла на прохладную ручку, и на мгновение она замерла, прислушиваясь. Снова настойчивый, короткий звонок.
Она открыла. На пороге стоял Евгений.
Прошло пять лет, но она узнала его мгновенно. Время не пощадило его. Там, где раньше была самоуверенная усмешка, теперь залегли глубокие складки горечи. Дорогое пальто было расстегнуто, под ним виднелся несвежий свитер. Волосы, когда-то густые и каштановые, поредели и были тронуты неопрятной сединой. Но самым страшным был взгляд – затравленный, мечущийся, как у подбитого зверя. Ветер ворвался в прихожую, принеся с собой запах сырости, гнилых листьев и чего-то еще, неуловимо больничного.
– Вероника… – выдохнул он, и облачко пара растаяло в теплом воздухе квартиры. – Пустишь?
Она не сдвинулась с места, просто смотрела на него, как переводчик смотрит на незнакомое, сложносочиненное предложение, пытаясь уловить скрытый смысл. Ее лицо, обрамленное короткой стрижкой пепельных волос, оставалось непроницаемым.
– Что тебе нужно, Евгений?
– Поговорить надо. Очень. Это важно. Пожалуйста. Я замерз.
Он попытался сделать шаг вперед, но ее неподвижность была красноречивее любого запрета. Она не была враждебной. Она была… пустой. Как стена.
– У меня работа, – ровно произнесла она. – Срочный перевод для разреза «Березовский».
– Вероника, я прошу пять минут! – его голос сорвался. – Всего пять минут. Дело жизни и смерти. Моей жизни.
Эта фраза, такая театральная и фальшивая, что-то в ней всколыхнула. Не жалость. Скорее, холодное любопытство патологоанатома. Она молча отступила на шаг, пропуская его в прихожую. Он вошел, суетливо оглядываясь. Квартира изменилась. Вместо его любимых минималистичных постеров на стенах висели акварели с видами старого Кемерова. А на комоде, где раньше стояла коллекция его дурацких статуэток, теперь громоздились глиняные сосуды неправильной, живой формы, покрытые глазурью глубоких, сложных оттенков – синего, бирюзового, землистого. Ее керамика. Ее спасение.
– Ты… гончарством занялась? – нервно спросил он, снимая пальто. Под ним оказалась рука на перевязи, неестественно зафиксированная у груди. Другая рука дрожала.
– Это называется керамика, – поправила она автоматически, не отводя взгляда от его травмированной руки. – Что с тобой?
– Я… давай на кухню пройдем? – он умоляюще посмотрел в сторону кухни, откуда пахло кофе и чем-то еще, уютным и домашним.
Вероника кивнула и пошла вперед. Она не предложила ему тапочки. Он прошел в уличной обуви по чистому паркету, оставляя влажные следы. На кухне она молча поставила чайник, ее движения были выверенными и экономными. Она не спрашивала, будет ли он чай. Она делала это для себя, чтобы занять руки, чтобы создать дистанцию.
Евгений опустился на стул, тот самый, на котором любил сидеть Артем. Он обхватил здоровой рукой голову и застонал.
– Инна ушла от меня.
Вероника достала из шкафчика свою любимую чашку – пузатую, сделанную собственными руками, с неровными краями, но удивительно удобную. Она молчала. Новость не вызвала в ней ни злорадства, ни сочувствия. Это был просто факт. Как то, что за окном ветер.
– Она выгнала меня. Из моей же квартиры, представляешь? – он поднял на нее красные, воспаленные глаза. – Сказала, что я теперь обуза. Инвалид несчастный.
Инвалид. Это слово ударило Веронику под дых, выбив воздух из легких. Оно отбросило ее на пять лет назад, в тот белый, стерильный ад, пахнущий хлоркой и отчаянием.
…Артем лежал на больничной койке, бледный, худой, с аппаратом Илизарова на ноге. Ему было тринадцать. Неудачно полез на старую яблоню за домом, сорвался. Сложный оскольчатый перелом. Врачи осторожно говорили о риске хромоты на всю жизнь. Вероника жила в больнице. Спала на стуле у его кровати, меняла повязки, кормила с ложки, читала ему вслух, чтобы отвлечь от боли. Она почти не бывала дома, забыла, как выглядит ее отражение в зеркале. Она превратилась в функцию, в придаток к больному сыну.
Евгений сначала приезжал каждый день. Привозил фрукты, которые Артем не ел, дорогие игрушки, на которые тот даже не смотрел. Он неловко сидел на краю кровати, говорил бодрым, фальшивым голосом о футболе, о новой машине, которую собирался купить. Он не выносил атмосферу больницы. Запах лекарств, стоны из соседних палат, вид изувеченной ноги собственного сына – все это было для него слишком. Его визиты становились все короче, а предлоги для отсутствия – все убедительнее. Срочные совещания, командировки, встречи с «нужными людьми».
Вероника не упрекала. Ей было не до того. Вся ее вселенная сузилась до размеров больничной палаты и графика приема антибиотиков. Она похудела, под глазами залегли темные тени. Когда она изредка появлялась дома, чтобы принять душ и сменить одежду, она видела, как Евгений смотрит на нее – с раздражением, почти с брезгливостью. Она перестала краситься, ее волосы были стянуты в небрежный пучок, от нее пахло больницей. Она была живым воплощением горя и тревоги.
Развязка наступила через три месяца, в один из таких коротких визитов домой. Она стояла на кухне, механически помешивая остывший суп в кастрюле. Он вошел, одетый с иголочки, пахнущий дорогим парфюмом и успехом.
– Вероник, я так больше не могу, – сказал он, не глядя на нее, изучая рисунок на обоях.
– Что такое? – устало спросила она, думая, что речь опять о какой-то проблеме на работе.
– Все это. Вот это вот все. – он неопределенно махнул рукой, обводя и кухню, и ее саму, и, кажется, всю их жизнь. – Мне нужен перерыв. Понимаешь? Перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты. Я задыхаюсь. Мне нужен воздух, свет, нормальная жизнь.
Она молча смотрела на него. Слова доходили до нее медленно, как через вату.
– Что ты имеешь в виду? – прошептала она.
– Я ухожу. У меня есть другая женщина. Инна. С ней легко. С ней праздник. А с тобой… с тобой как на поминках. Извини.
Он сказал это буднично, как будто сообщал, что пойдет в магазин за хлебом. И ушел. Не к сыну в больницу. А к ней. К Инне.
Через неделю, когда Веронике понадобились деньги на новое лекарство, которого не было в больнице, она обнаружила, что с их общего счета сняты почти все сбережения. А еще через пару дней случился тот самый разговор, который она прокручивала в голове тысячи раз.
Она вернулась из больницы поздно вечером, вымотанная до предела. Артем капризничал, боль не отпускала. Она вошла в его комнату, чтобы взять чистую пижаму, и замерла. Пустота. На полках, где стояла его гордость – коллекция редких моделей машин, которую он собирал с пяти лет, – было пусто. Исчезли все. И тот самый первый «Москвич», подаренный дедом, и блестящий «Феррари», на который они копили полгода.
Она подумала, что у нее галлюцинации от усталости. Обыскала всю квартиру. Машинок не было.
Когда она на следующий день пришла к Артему, он встретил ее тяжелым, полным обиды взглядом.
– Где мои машинки? – спросил он тихо.
– Тема, я не знаю… – начала она, но он ее перебил.
– Папа звонил. Он сказал, что ты их отдала. Сказал, нам нужны деньги, и ты отдала их детям в детский дом. Зачем ты отдала мои игрушки?!
Его голос сорвался на плач. Это были не просто игрушки. Это был его мир, его сокровище. В больничных стенах воспоминания об этих машинках были единственной связью с нормальной жизнью.
– Зачем ты их отдала?! – кричал он, и слезы текли по его впалым щекам. – Ты меня не спросила! Я их копил! Ты плохая! Ненавижу!
Она стояла, как громом пораженная. Отдала. Он сказал, что это она их отдала. Ложь была настолько чудовищной, настолько подлой в своей простоте, что у нее не нашлось слов для оправдания. Что она могла сказать тринадцатилетнему ребенку, прикованному к постели? «Нет, сынок, это твой замечательный папа, который сбежал от нас в самый трудный момент, украл твои игрушки и, скорее всего, продал их, чтобы купить своей новой пассии духи»? Она не смогла. Она просто стояла и молча глотала его слезы, его обиду, его ненависть. В тот день он отвернулся к стене и не разговаривал с ней до самого вечера. И что-то сломалось между ними, треснуло. Понадобились годы, чтобы склеить эту трещину, и шрам остался навсегда.
Она позже узнала от общих знакомых, что Евгений действительно продал коллекцию. Быстро, за бесценок, какому-то перекупщику. Деньги ему нужны были на первый взнос за машину для Инны. Праздник требовал вложений.
…Чайник оглушительно щелкнул, возвращая Веронику в настоящее. Ветер за окном не утихал. Евгений все так же сидел, сгорбившись, на стуле.
– Я на стройке работал в последнее время, – продолжил он глухим голосом. – Не официально, конечно. Нужны были деньги, Инна привыкла жить на широкую ногу. Плита сорвалась… Врачи говорят, повезло, что вообще жив остался. Руку по частям собирали. Компрессионный перелом позвоночника. Буду восстанавливаться год, может, больше. Может, вообще… – он замолчал, не в силах произнести страшное слово.
Вероника налила кипяток в свою пузатую чашку. Пар поднялся, окутав ее лицо.
– И Инна… она пришла ко мне в больницу. Один раз. Принесла апельсины. Посмотрела на меня вот так… – он поморщился. – И сказала, что не подписывалась на роль сиделки. Что ей со мной скучно. И знаешь, что она сказала мне на прощание? Прямо так и сказала: «Женя, извини, но мне нужен перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты». Слово в слово, представляешь?
Он посмотрел на нее с какой-то отчаянной надеждой, ожидая реакции, сочувствия, может быть, даже злорадного смешка. Но ее лицо оставалось спокойным. Бумеранг. Центральная метафора справедливого воздаяния. Она читала об этом в книгах, но никогда не думала, что увидит его полет так близко. Он вернулся. Не быстро, не сразу. Он летел пять долгих лет, но в итоге ударил точно в цель.
– Квартира оформлена на нее, машина тоже, – бормотал Евгений, скорее для себя, чем для нее. – У меня ничего нет. Друзей не осталось, я со всеми поругался из-за нее. Родители умерли. Мне некуда идти, Вероник. Совсем некуда. Я буду спать на коврике в прихожей. Я все буду делать, что скажешь. Только не выгоняй.
Он попытался встать, чтобы подойти к ней, но застонал от боли и снова сел. Его лицо исказилось от физического и душевного страдания.
Вероника сделала глоток горячего чая. Он обжег язык, но принес странное прояснение. Она посмотрела на него. На этого чужого, сломленного человека. И не почувствовала ничего. Пустота. Выжженная пустыня, где когда-то были любовь и обида.
– Нет, – сказала она тихо, но твердо.
– Что «нет»? – не понял он.
– Ты не останешься здесь, Евгений.
– Но почему? Вероника, мы же были семьей! У нас сын! Я… я все осознал! Я был таким дураком! Я хочу все исправить! Я куплю Артему все, что он захочет! Самый крутой компьютер, телефон, я…
– Тебе нечем платить, – прервала она его так же ровно. – И прощение не покупается. Особенно не тобой. Ты не просто ушел. Ты предал не меня. Ты предал его.
– Машинки? – догадался он, и краска стыда залила его бледное лицо. – Господи, я… я был не в себе! Я все верну! Я найду, выкуплю!
– Дело не в машинках, Женя. Дело в том, что ты позволил ему думать, что это сделала я. Ты столкнул его с матерью в тот момент, когда мы были нужны друг другу больше всего на свете. Ты отравил его душу ложью, чтобы выглядеть чистеньким. Этого не искупить. Никакими деньгами. Никакими компьютерами.
Она поставила чашку на стол. Звук получился резким в наступившей тишине.
– Мне нужно работать. Уходи.
– Куда я пойду?! – почти взвыл он. – На улицу? В этом ветре? Вероника, имей сердце!
– Сердце? – она впервые посмотрела на него по-настоящему. И в ее серых глазах он увидел не гнев, а холодный, как сталь, блеск. – Ты говоришь о сердце мне? Той, что провела полгода на стуле у кровати сына? Той, что работала на трех работах, чтобы поставить его на ноги, пока ты устраивал «праздник»? Той, что слушала, как ее ребенок кричит, что ненавидит ее, из-за твоей подлой лжи? Ты исчерпал весь мой лимит сострадания пять лет назад, Евгений. До дна. Уходи.
В этот момент в замке повернулся ключ, и дверь открылась. В квартиру вошел Артем. Высокий, почти два метра ростом, широкоплечий, уверенный в себе двадцатилетний парень. Он уже не хромал. Годы упорных тренировок, реабилитации, на которую Вероника потратила все, что у нее было, дали свои плоды.
Он вошел на кухню, сбрасывая на ходу рюкзак.
– Мам, привет. У нас препод по матану заболел, отпустили раньше. Ого, какие гости.
Он посмотрел на Евгения без удивления, скорее, с легким любопытством.
– Отец? Какими судьбами в нашем Кемерове?
– Артем… сынок, – Евгений с надеждой повернулся к нему. Вот он, его шанс. Сын.
– Здравствуй, – Артем кивнул и открыл холодильник. – Мам, есть что-нибудь перекусить? Я голодный как волк.
– Там суп в холодильнике, разогрей, – ответила Вероника, не сводя глаз с бывшего мужа.
Артем достал кастрюлю, поставил на плиту. Он двигался по кухне уверенно, как хозяин. Евгений смотрел на него, на его здоровую, сильную спину, и не знал, что сказать.
– Сын, у меня беда…
– Я слышал, – не оборачиваясь, сказал Артем. – Стены тонкие. Не повезло тебе.
Эта будничная, почти равнодушная интонация ударила Евгения сильнее, чем крик или обвинение.
– Артем, мне нужна помощь… Мне некуда идти.
Артем повернулся. В его взгляде не было ни ненависти, ни жалости. Была только усталая констатация факта.
– И ты пришел сюда? Серьезно? – он усмехнулся. – К маме, которую ты бросил с «унынием и чернотой»? Логично.
– Я был неправ! Я все понимаю!
– Поздно понимаешь, – Артем взял с полки тарелку. – Знаешь, я ведь долго на маму злился. Из-за машинок. Года два, наверное. Думал, как она могла. А потом как-то случайно наткнулся на форуме коллекционеров на объявление пятилетней давности. «Продам коллекцию советских моделей, срочно, Кемерово». И фото. Мои машинки. И номер телефона… твой. – Артем посмотрел отцу прямо в глаза. – Я тогда все понял. И про машинки. И про тебя.
Евгений сжался, как будто его ударили.
– Артем, прости…
– Да ладно, чего уж там, – махнул рукой парень. – Это бизнес, я понимаю. Деньги были нужнее. Кстати, о деньгах. Мне тут на новый графический планшет не хватает маленько. Для учебы. Тысяч тридцать. Подкинешь? Ты же говорил, хочешь все исправить. Вот, отличный шанс начать.
Он протянул руку, как будто просил милостыню. Но в его глазах стоял такой ледяной расчет, что Евгению стало страшно. Его сын не прощал его. Он не ненавидел его. Он просто использовал его. Как ресурс. Как банкомат, который обязан выдать деньги за прошлые грехи. Это было страшнее ненависти. Это было окончательное обнуление. Он больше не был отцом. Он был должником.
– У меня… у меня нет денег, – пролепетал Евгений. – Совсем.
– А, ну нет так нет, – Артем пожал плечами и отвернулся к плите. – Значит, не судьба. Мам, ты не выгоняй его сразу, пусть хоть чаю допьет. На улице ветер, сдует еще твоего бывшего.
Он говорил о нем в третьем лице. Как о предмете. О сломанной вещи.
Вероника встала.
– Чай остыл, – сказала она. – И тебе пора.
Она подошла к двери кухни и открыла ее, указывая в коридор.
Евгений медленно поднялся. Каждый позвонок отзывался тупой, ноющей болью. Он посмотрел на сына, который с аппетитом ел суп, уткнувшись в телефон. Посмотрел на Веронику, на ее спокойное, чужое лицо. На глиняные горшки на комоде, такие прочные, обожженные в огне, который ее не сломал, а только закалил.
Он понял. Это было не просто невезение. Это была идеальная, зеркальная симметрия. Возмездие, выстроенное с точностью технического перевода. Ему вернулось все. И предательство, и боль, и слова. Особенно слова. «Мне нужен перерыв от этого твоего уныния и сплошной черноты». Эта фраза теперь будет преследовать его до конца его дней.
Он молча побрел в прихожую, натянул пальто на больную руку, сунул ноги в мокрые ботинки. Вероника стояла у открытой входной двери. Ветер с воем врывался на лестничную клетку.
– Прощай, Евгений, – сказала она и, не дожидаясь ответа, закрыла дверь.
Щелкнул замок.
Он остался один в полутемном, гулком подъезде. Снаружи, на улице, выл ветер, швыряя в окна домов горсти холодного осеннего дождя. Евгений медленно спустился по ступенькам, вышел на улицу и остановился под безжалостными порывами ветра. Он стоял, не зная, куда идти, и впервые за много лет плакал. Не от боли в сломанном теле. А от ясного, беспощадного осознания, что он сам, своими руками, пять лет назад продал за бесценок не просто коллекцию детских игрушек, а свое право на прощение, на сострадание, на дом. И теперь ему некуда было возвращаться. Бумеранг завершил свой полет.
---